Допрос с пристрастием
- Синигами-тэнси…Ангел смерти. – вырвалось у Искры, когда следующим утром конвой привел Савченко в переговорную.
Сложно сказать, что изменилось в японке. Была такой же, как и в предыдущие дни. Только загорешая кожа уже не отливала золотисто-алым, да блестящие волосы слегка потускнели, как пыльная сирень за окном. В бирюзовой пене шифона казалась не морской богиней, а утопленницей. Савченко непросто далась эта ночь, и Искра чувствовала, - такой, уставшей, разочаровавшейся в чем-то, японка гораздо опаснее, хотя сложно было объяснить, в чем заключалась опасность.
- Ангел смерти, – без эмоций повторила японка. – Так и есть.
Она запнулась, замолчала и впилась взглядом в Искру. Той стало не по себе, она поежилась, быстро заполнила форму протокола допроса и, не отрываясь от бумаги, чтобы в нужном месте поставить точку, спросила:
- Вы хорошо спали?
- Нет.
- Что-то случилось?
Искра поставила точку, помедлила и, внезапно разозлившись, подняла глаза на подозреваемую.
Их взгляды пересеклись. Японка странно ухмыльнулась, отчего сразу стала жуткой: так крошечное пятнышко уничтожает эффект от белого платья. Искра упрямо молчала. В тишине было слышно, как бьется в окошко сирень. Тревожно, не в ритм.
- Ничего не случилось. Все хорошо. – Савченко уходила в равнодушие резко, как в убежище. Искра сообразила, еще немного, и эта странная женщина замкнется надолго, во всяком случае, от нее. Будет отделываться протокольными ответами на протокольные вопросы. А в ней была тайна, в этой японке, и жгучее любопытство у Искры победило доводы разума, что надо бы поосторожнее. Нужно что-то придумать, хотя, собственно, на что Искре эта морока? Она всего лишь практикантка, через две с половиной недели практика заканчивается, если Савченко и будет отвечать сухо и равнодушно, все равно, это для практикантки достижение – свое дело. Так не все ли равно?
- Нет! – подумала она, а, оказалось, выкрикнула вслух. – Нет, не все хорошо.
Савченко кашлянула. Искра пододвинула к ней стакан с дымящимся чаем и, почти извиняясь, спросила:
- Можно спросить? Почему вы Синигами-тэнси?
- Сан, – добавила Савченко.
- Сан. – послушно повторила Искра. Японка прищурилась, посмотрела на нее искоса, как тайская кошка.
-Вам это интересно? Лично вам? – допив чай, медленно, веско проговорила японка.
- Да, лично мне. Ужасно интересно. Потому что, понимаете ли, ваши действия никак нельзя объяснить, а причина же должна быть. Вот…Я и хочу докопаться. И, как мне кажется, причину не найти, если не узнать вас получше. Простите..- сбилась Искра.
- На задушевные разговоры уйдет время, а у вас сроки, – деловито заметила Савченко.
- Пусть. Я хочу знать, – проговорила Искра и вдруг успокоилась. Внутренний раздрай, не покидавший ее с того момента, как вязальная спица японки вонзилась в руку, неожиданно сменился глубокой убежденностью, что она поступает правильно. Так, как надо. И так, как хочет именно она.
- Знать…- задумчиво проговорила японка. –Знать…Иногда лучше не знать. Да и что мы знаем? Наши знания – клочки теней, отрывки, не более. Как и мое детство.
Почему Синигами-тэнси? Я родилась у моря, называемого Черным. В Крыму. Поселок был вознесен над морем, здесь не было привычных дорог «влево-вправо», «вперед-назад», были только «вверх-вниз». В одном из домиков, смотревших на далекий-далекий горизонт над морем, появилась я на свет. Мой отец был сыном японского военнопленного и местной жительницы, татарки. Здесь, в Крыму, вырос, получил образование и служил в каких-то войсках. Был морским офицером. Больше о нем ничего не знаю. Даже фото не оставил. Был – и нет. – Савченко горько улыбнулась. – И настоящего своего имени, японского, того, которым его назвал отец, тоже не знаю. Вот так. Но я помню, как он рассказывал, что мама рожала меня тяжело, долго. Очень долго. Так долго, что раннее утро перетекло в жаркий, изнуряющий день, а тот уступил под натиском стремительного крымского вечера. Мама мучилась мною и всю ночь, и следующее утро. Тогда, в отчаянии, отец ворвался в роддом, прошел к маме и громко, торжественно сказал несколько коротких фраз по-японски. Растерявшмеся врачи вызвали милицию, но в этот момент на свет появилась я. А мама, рассказывали врачи, зарыдала.
- Почему? – Искра метнулась к кулеру. Заварила еще чаю в две высоких чашки, открыла коробку с конфетами.
- Отец никогда не жил в Японии, но много читал о ней. И своего отца, моего деда, расспрашивал. Когда он увидел, как мама страдает, вспомнилось ему, как в Японии таких рожениц спасают. Посвящают ребенка богу Смерти, чтобы он сжалился над женщиной. Отец сделал это в отчаянии. Мама мне рассказывала, что посвящать человека богу Смерти опасно. Но отец любил маму и решился на крайний метод. Не его вина, что он сработал…
Савченко замолчала. Отвернувшись, смотрела на пыльную ветку сирени за окном. Искра тихонько выскользнула из переговорной, предупредила дежурного, сбегала в столовую и отоварилась бутербродами, а также шоколадными пирожными. Вернулась, шелестя пакетами. Савченко сидела в той же позе и вытирала глаза салфеткой. Плакала?
- Давайте перекусим, - предложила Искра. – Время обеда.
Ели молча. Побледневшая японка немного дрожала, как от озноба. Роняла то кусок бутерброда, то салфетку. Но не нагибалась поднять. Не думала об этом.
- Пирожные. Такие, как детстве. – Савченко смотрела то на них, то на Искру, и неясно было, злится она или еле держится, чтобы вновь не разрыдаться. – Точно такие же. Мама их не любила. А я готова была только ими и питаться. Ими и мороженым.
- Вы много рассказали об отце. А мама? – осторожно спросила Искра.
- Мама была красива восточной, крымской красотой: изящная, строгая, черноглазая. Мама была с экскурсией в Ливадии, во дворце. Отец ее увидел, влюбился. Он мне показывал заброшенный амфитеатр, где объяснился маме в любви.
- Вы говорите о них в прошлом?
- Да. – Савченко нервно сглотнула, кашлянула. – Они..они исчезли. Сначала отец. Не вернулся – и все. Мама его не искала. Сам нашелся. Застрелили его прямо на военном корабле, где служил. Мне было 8 лет, в школу ходила, беззаботная была. Отца не стало – и детство мое закончилось. Мы с мамой переехали сначала в какое-то отдаленное сельцо в Крыму. Мне там было хорошо, пока не пошли ноябрьские дожди. Я целыми днями носилась в ватаге местных, шкодничала, играла, в школе больше проказничала, чем училась. Мама тогда много плакала. В сыром промозглом январе она где-то поропадала по вечерам. Однажды пришла поздно, что-то собирала, металась по комнатке. Под утро укутала меня потеплее, и мы поехали. Сначала автобусом, потом поездом. Приехали в удивительный, золотистый город на серых холмах. Киев! Помню, как поразили меня серые, косматые какие-то, холмы, и река, которую я упорно звала морем, и холмы правобережья.
Мы сняли комнатку в старом доме на одном из холмов и зажили тихо и тоскливо. Мама ходила на работу. Я – в школу. Помню, как скрипели ветки деревьев на ветру, как падал крупными белыми хлопьями снег, как косматые холмы прорастали сквозь белую пелену. Наш толстостенный дом с охряной штукатуркой, с башенкой на старостильной крыше, с широкими окнами, был будто забыт-затерян среди зарослей, а совсем рядом, у подножия холма, шумел современный мегаполис. Дом был – убежище, неуютный, но теплый, со строгой пожилой хозяйкой, похожей на дореволюционную графиню. Так я ее и звала за глаза. Кроме нас с мамой, в домике жил ее родственник. Он работал в каком-то жутко секретном учреждении, мы его редко видели. Был он еще не стар и, как теперь понимаю, Графиня была не против, если бы моя мама и он «сошлись». Родственник был спокойный, вечно уставший, он часто болел и, несмотря на то, что внешне был привлекателен, вряд ли способен был обзавестись семьей.
Мама пошла на работу. Она работала и в Крыму, была археологом и любила свою профессию, но Киев – не Крым, на зарплату музейного работника или научного сотрудника не проживешь, особенно без жилплощади и с ребенком на руках. Мама уходила рано утром и возвращалась затемно. Я, по сути, обитала в доме вдвоем с Графиней. И своими бедами делилась со старой яблоней во дворике, потому что, заговорить с Графиней первой было немыслимо, так замкнута она была.
Рассказать яблоне было что. В школе меня, как пришлую, невзлюбили. Дразники косоглазой головешкой. Однажды, был февраль, после оттепели пошел мокрый снег, гигантскими хлопьями. Я пришла из школы с мокрыми ногами и с лицом в крови, - защищать себя все чаще приходилось кулаками. Всякое было, но до крови – никогда. До того дня…Я была разъярена и напугана. Во мне кипели и бурлили обрывки чувств, идей, мыслей, эта мешанина складывалась в ком, гудела, разламывала голову жгучей болью. Несмотря на непогодь, я свернула к старой яблоне и, мешая слезы с кровью, рассказала ей о школьной драке, об оскорблениях, о том, что хотела бы наказать их всех, всех, всех…Понимая, что завтра будет новый день, и мне опять идти в школу, и вновь придется драться, колотила в бессильной ярости по мшистому камню под яблоней, пока рука не онемела.
Наверное, я потеряла сознание. Очнулась от жуткого холода. Казалось, он растекся по венам и залил голову. Было спокойно, приятно-равнодушно, от гудящего кома мыслей и чувств не осталось и следа. Во двор вползали уютные киевские сумерки. Зажигались фонари. Один из них дернулся и начал приближаться ко мне, скоро из снежной пелены проступила черная тонкая фигура, подошла и склонилась надо мной. То была Графиня со старомодным, как в кинофильмах, фонарем.
- Иди в дом, - только и сказала она.
Снег валил всю ночь. В комнате было неуютно, сыро. Закутавшись в одеяло, я сидела на подоконнике, не чувствуя холода, до утра. Мама так и не пришла. Вместо нее в комнату вошла Графиня и, стуча палкой по полу, впервые за несколько лет жизни под одной крышей взяла меня за руку, крепко сжала и проговорила:
- Твоя мать пропала. Ее ищут. Иди поешь и собирайся, вшколу опоздаешь.
Синигами-тэнси замолчала, нервно сглотнула и попросила:
- У вас сигарета есть? Ах, да…
- Ничего, я принесу. – Искра чувствовала, что сейчас, вот-вот, простая житейская история преподнесет сюрприз. Добыть сигареты оказалось легко, но пришлось выслушать лекцию, что, дескать, девушкам курение – вредно.
Синигами набросила на лицо сизоватую вуаль сигаретного дыма, медленно, с наслаждением выдохнула двойную струйку, кашлянула и заговорила:
- Чай был холодным, еда – безвкусной, погода – отвратительной. Я скорее ощутила, чем поняла, что из моей жизни ушла последняя искра тепла. Как ни странно, мне было хорошо. И в школе я равнодушно слушала издевки в свой адрес. На моем лице красовался синяк, поэтому одноклассники меня не пытались бить или шипать, зато словам дали волю. Я вернулась в сырой желтый дом на холме, к Графине, съела безвкусный ужин, и так продолжалось три дня. К субботе слякоть подмерзла, небо очистилось от серой пелены, а к нам приехали сотрудники милиции. Так я узнала, что маму не нашли, поэтому в течение года она считается пропавшей без вести, а там….
Синигами вновь затянулась, хмыкнула двумя короткими струйками дыма.
- Оказалось, они приехали за мной, везти в интернат. Но тут Графиня своим бесцветным голосом заметила, что готова оформить опеку надо мною, а вторым опекуном будет ее родственник. Правоохранители не удивились. Так я досталась Графине и ее родственнику. И – продолжилась старая жизнь. Комнату нашу с мамой Графиня сдала, поселила меня в крошечной комнатке в башенке, кормила безвкусной едой и едва ли говорила мне в день более десяти слов. В новой комнатке мне было уютно, только по ночам иногда булил меня женский голос дивнйо красоты. Он пел! И когда он пел, я плакала от восторга.
Родственник все так же изредка появлялся и надого исчезал. В нашей прежней комнате поселилась тучная пожилая женщина. У нее было больное сердце, она приехала в столицу делать сложную операцию и ждала своей очереди.
Большую часть времени я проводила в библиотеке.
- Где? – переспросила Искра и покраснела. Ей стало стыдно за свой вопрос.
- В библиотеке, – спокойно повторила Синигами. –Там было тепло, тихо и спокойно. Никто не обидит, потому что, разговаривать нельзя. Засиживалась в читальном зале до темноты. А в выходные дни ходила с новой жилицей по Киеву. Да, да, именно эта женщина показала мне Киев. Истинный Киев. Добрая душа, она ходила со мной, задыхаясь и обливаясь потом, чтобы отыскать мою мать. Историк по образованию, жилица рассказывала много интересного про мохнатые холмы, про сияющие церкви и соборы, про Крещатик. Не могу сказать, что я полюбила этот город, но…что-то оттаяло во мне. Чуть-чуть. Мы ходили и по магазинам, женщина угощала меня конфетами, покупала милые безделушки. Было приятно гулять вот так, беззаботно, между прошлым и будущим, глядя на дома и деревья и ни о чем не думая.
Потом женщина легла на операцию.
- Береги себя, – сказала она у дверцы такси, погладив меня по голове. И больше в желтом доме не появлялась. Никогда.
Дни шли своим чередом. Я была то в библиотеке, то около старой яблони, то гуляла по Киеву, вспоминала ту женщину и искала маму.
Душной летней ночью, когда у нас был выпускной в школе (с которого я сбежала под яблоню на холме), умерла Графиня. Я вошла в дом и обнаружила ее у порога. Рядом валялся разбитый фонарь. Я позвонила в милицию, в «Скорую…», но всех опередил родственник. Он увел меня из дома к старой яблоне и мшистому камню, присел на старую скамью. Доски предательски затрещали.
- И что ты думаешь? – вдруг сказал он.
- Ничего.
- Ничего?
- Как-то будет.
- Хм…мы вдвоем остались в доме.
- И что?
- Да так… - он вздохнул. – Что дальше думаешь, работать или поступать?
- Хочу учиться дальше, – сказал я, чтобы что-то сказать.
- На кого?
- На переводчицу. Знаю японский, - это первое, что пришло мне в голову.
- Наш дом очень старый, – ни с того ни с сего заговорил он после длинной паузы. – Старинный. Этой яблоне больше двусот лет. Говорят, во всем Киеве такую старую яблоню не сыскать. Неизвестно, кто похоронен под ней. Может, он дом и выстроил.
- Похоронен? Значит, этот камень – надгробие. Чье?
- Этого никто не знает. Да… Ты тут сама не забоишься?
- Нет.
Так я стала фактической хозяйкой дома. И все пошло по-старому. Родственник изредка появлялся, оставлял мне денег, приносил продукты. Я подала документы в университет, успешно сдала экзамены.
Когда увидела себя в списке, казалось, лдяное равнодушие внутри меня вот-вот расколется. Я стояла на пороге красного здания, своими монструозными колоннами наводившего на мысли о мамонтах и бронтозаврах, и, гляя на пестрый людской поток, готова была обнять их всех от счастья. Светлый фонтанчик внутри поднялся и сразу опал. Ко мне подошла бывшая одноклассница, вертлявая девица, большая любительница высмеять.
- Ой. ой, не поступила, так хоть притереться.
- Тебе какое дело? Шла мимо – и иди.
- Мне? Большое дело. Потому что, ты….- она употребила слово, значение которого я не поняла. Но что-то вскипело во мне. Черная волна ярости. Вспомнился сырой вечер, мокрый снег, боль в лице, кровь, - и гудящий ком обрывков мыслей и чувств. «Чтоб ты сдохла!» - мысленно выкрикнула я и зашла за колонну. Она еще что-то кричала, но я не слышала слов. Черная волна ярости заливала меня, готова была пробить внутренний ледяной скафандр, и все же, не пробила. Опала резко, как и взошла.
Синигами замолчала. Надолго. Дымила сигаретой, сухо кашляла, ежилась, смотрела неотрывно, как бьется сирень за пыльным стеклом, на фоне обесцветившегося перед наступлением сумерек неба.
- Вы устали, - сочувственно сказала Искра.
Синигами рукой разогнала дым. Решительно потушила сигарету о ладонь. Встала.
- Она умерла через несколько дней. От подпольного аборта. Изошла кровью под забором. Сдохла…Хватит на сегодня. Уже вечер.