Отступник

– Алё…
– Алё, Илья, ты что – спишь?
– Да…
– Что с голосом? Ты знаешь, сколько времени?  Ты вчера пил?
– А?.. Нет.
– Что – нет? У нас встреча через час! Буду у тебя в пять, это через пятнадцать минут, если ты не в курсе! – и мерзкие гудки.
«Почему рингтоны? Почему мелодии вместо гудков, когда ждешь? И почему до сих пор потом, в самый неподходящий момент, все еще гудки?»
Илья откинулся от тумбочки на спину, будто плыл с тонущего корабля – и вот берег. Лежа на спине затошнило, и он резко сжался в «позу эмбриона».
«Почему меня всегда так тошнит? Пусть сушит, пусть голова, пусть вырвет… но почему меня всегда так долго и безвыходно тошнит?»
Илья скрючено встал с кровати, отпер входную дверь и закрылся в ванной. Шум воды снимал тошноту.
– Открыто, как всегда! Илья, я привез «Антипа», кисленький. Давай сразу четыре и запей алкозельцером. Моча потемнеет от такой дозы, зато все пройдет, – Игорь заржал. Конечно, он засмеялся, но Илья всегда считал это ржанием. Чем громче, тем неискреннее.
– Я, кажется, отравился. Вчера, пельменями.
– Конечно! Если столько пить и не есть пельмени, то они как раз и виноваты. Я знаю тебя семь лет, и семь лет ты периодически травишься. Не хочешь аспирины, пей уголь. Ага, поможет.
Игорь давно научился отпирать дверь ванны снаружи и вырастать перед  скрюченным со стаканом жидкости у которой даже цвет был кислый.
– Пей и поедем-поедим!
– Я выпью, но мне  надо полежать потом. Можно же и опоздать. Свалишь все на меня. Такие мы – богемные небожители.
– Можно, но для этого надо быть богатым и знаменитым богемным небожителем, а не тупо талантливым. Ты где и когда живешь? Ты с одним своим талантом и без связей все возможности денег профукаешь!
– Я не хочу вообще ехать. Там наливать будут, а я не могу пить с похмелья.
– Считай – повезло, а то бы спился, – Игорь опять засмеялся, – и если будут, ты можешь не пить.
– Все будут спрашивать «почему», уговаривать, да и мне скучно станет с пьяными. А если опять напьюсь? Кто они вообще?
– Ну, тусовка. Помимо искусников, держатели выставочных залов, издательств, звукозаписывающих компаний. Те, без кого, сам понимаешь, кто не кто.
– А ты как пролез?
– Главное пролезть. Если мы там, значит, имеем право на это и нас будут уважать. Ты – творец, я твой менеджер.
– Ясно, как пролез-то?
– Брат бармен там будет. Их заболел – подфартило. Он нас впустит через задний ход …
– Проход! – огрызнулся Илья и позеленел, – давай свое пойло.
Первый бокал пива имел как всегда тот неопределенный вкус, который и противен во рту и приятен желудку (или наоборот – трудно понять на фоне отступающего похмелья). Игорь не очень переживал, когда Илья пил на таких встречах. Илья никогда не устраивал разоблачающих речей и пьяных дебошей «по случаю». Он всегда оставался тих и доволен до первого приступа тошноты. Игорь называл это пошло и не смешно «Сартр пришел» – да, он читал.
Они сидели в углу на диванах за маленьким столиком и вели слишком оживленную беседу. По плану Игоря, надо было изображать занятость, чтобы не вызвать впечатления «мы тут первый раз и никого не знаем». А потом, когда все хорошо выпьют, идти «узнавать» и «обознаваться».
– Ты, Илюх, красивый. Таких бабы любят: волчьи глаза из-под сальной челки, худой, высокий – прям Раскольников перед лихорадкой. Позенкаешь на них загадочно, сами подходить начнут.
Игорь часто оказывался прав. Оттого он имел хорошую квартиру, машину и жену. Много времени и денег на Илью он не тратил, поэтому шутил, что сколько бы на нем ни заработал – все окупится.
– Сапура, – томно произнесла подошедшая дама и, пьяно-неловко садясь напротив Ильи, протянула ему руку в шелковой высокой перчатке. Илья подавил смешок, взял руку и заметил дырку от бычка в середине указательного пальца.
– Это имя или фамилия? – не удержался он от вопроса.
– Конечно, фамилия. У меня не тот статус, что бы представляться по имени, но если желаете – Дамина.
Илья не желал и не понимал смысл статуса. Но он точно знал, что его статус явно не тот, чтобы отказываться от «нужных» встреч и знакомств.
– Очарован! Илья!
– Дамина Сапура – художница, – шепнул Игорь, – лет десять назад рисовала обалденно! Потом разбогатела и теперь только ходит и критикует. Тогда ее звали Тамара Гришакина.
Сапуры оказалось достаточно, чтобы обойти весь темный зал, прокуренный надменностью. Об уважении и не шло речи, самоуважение таяло с каждой выпитой рюмкой коктейля из лести и тщеславия. Кто-то говорил, что рад знакомству, кто-то наигранно игнорировал, кто-то на всякий случай узнавал, чтобы «быть в теме».
За одним из столиков не было суеты, все тихонько слушали молодого человека, возможно, моложе Ильи. Сапура томно усадила его на диван, сама встала позади и положила руки на его плечи. «Как кошка, хвастающаяся мышкой» подумал Илья.
– Копия отца. Его я знавала дюжину лет назад, – прошипела в ухо Сапура.
Молодой человек распространялся о политике, Боге, семье. Все это он умело переплетал, выдавал обще-оригинальные идеи и подкреплял их примерами из истории и искусства. Илья знал такие разговоры. Их успех заинтересовать слушателя и показать себя всегда зависел от оратора. Эти речи производят впечатление на неподготовленного собеседника, мнящего себя, тем не менее, человеком мысли. Возраст же юноши помогал слушающим быть менее уязвлёнными и воспринимать его выступление как нечто свежее и субъективное, а не как матерое и навязано-объективное.
Цедимые под разговор бокалы опустели, и всем захотелось поговорить, подвигаться. Илья был рад остаться наедине с юношей, не потому, что тот поразил и заинтересовал его, а потому, что утомили остальные.
– Александр Александрович Георгиев, можно Саша. Вы с творцом или творец?
– Ну, если так в лоб, то творец. Илья.
– А я всего лишь коллекционер. Как поживают ваши муки?
– Муки? А… творчества. Никак. Ну, я не мучаюсь.
– Как так? Неужели выходит все и всегда гладко?
– Выходит или не выходит просто.
– И правда – просто. Это любопытно. А если не выходит, это не муки?
– Это дерьмо, то что не выходит… в этом контексте. Просто бросаю. А через неделю понимаю, что не зря бросил. Гадость бы вышла. А то, что выходит – самому нравится.
– О, всем бы так! Ваша муза вас любит. Вы пьете пиво? Пожалуй, нас таких тут только двое, – Илья заметил в его руках бокал. Ему не шло пиво. Илья всегда был уверен, что у каждого человека есть свой напиток. Нет напитка – нет человека. Непьющие с ним не соглашались, но их мнение он и не учитывал.
Каждое утро после пьянки Илья жалел, что напился, но когда пил, не мог остановиться. Он понимал, что завтра потеряно, и не желал пить «в меру». Его бокал опустел, Игорь точно не даст, своих нет, и оставалось неловко крутить в руке зажигалку и чаще курить.
– У вас нет денег? – догадался Саша.
Илья в любом состоянии помнил свое единственное правило – никогда не занимать. Это напоминало фобию. Однажды он занял у друга, еще подростком. На неделю. Потом не спал ночь и на утро вернул деньги, отложив покупку.
– Понимаете ли, я никогда никого не угощаю. Я для этого слишком богат. И даже малейшее исключение наплодит вокруг меня много ненужных друзей. Давайте я у вас что-нибудь куплю. Что у вас есть? Я коллекционер, и наша сделка не вызовет ни у кого нежелательных выводов.
– У меня нет ничего. Квартира. Но я столько не выпью.
– Может быть – желание? Я загадаю вам что-то, что вы должны выполнить. Как вам?
– Смотря что. Не все желания современного шоу-бизнеса я могу выполнить. Я и столько не выпью.
– Фу. Я не о том. А ваши творения? Могу купить их.
– Это только на трезвую голову. Нет, купите у меня, – Илья засунул руки в карман, – брелок за кружку пива.
– Одной вам будет явно мало. Продайте мне вашу добрую музу за пять тысяч рублей.
– Маловато за музу. Но я не верю в них.
– А во что? Вдохновение? Наитие?
– Нет, выспался. В процессе творчества есть что-то волшебное, само собой. Но не мифическое. Понимаете? Это не девушка с арфой или с чем там они ходят, не чудо. Чудо, что уже в принципе можешь. А когда – зависит от настроения. Как хочу - не хочу. У повара без настроения суп не получится. Дело не в мистике, а в простых вещах. Мне еще важно рабочее место, обстановка. Не идеализированная, но со своими мелочами.
– Ну, так по рукам? Вы не верите, а я верю. Я не выброшу деньги, а приобрету что-то. Когда вы прославитесь, я буду хвастаться.
– Ну, раз я не верю, то сумма меня устраивает. Ловите, – Илья провел ладонями по лицу, будто собрав в них что-то, и сдунул это что-то в сторону Саши. Тот поймал обеими руками дуновение и спрятал в карман, из которого тут же вытащил пятитысячную купюру. Оба хмыкнули, и Илья пошел к бару.
– Как мне найти вас, если я захочу выкупить ее назад? – спросил он, вернувшись.
– А что, уже скучаете?
– Нет. Но я понимаю, что должен вернуть вам деньги.
– О, нет! Что вы. Как бы ни абсурдно это выглядело, но вы мне ничего не должны. Считайте это способом не давать повода занимателям. Я же покупаю то, что есть не у каждого.
Пиво в баре было дорогое и качественное, потому Илья продержался довольно долго и даже проснулся в постели Сапуры, но без Сапуры. К сожалению, он не мог толком ответить: спал ли он с ней. Илья свесил ноги с высоченной кровати в форме нелепого сердца и радостно понял: у него болит голова, он хочет есть и его не тошнит. Вспомнились слова Игоря: «Тебя тошнит не от особенности твоего нежного желудка, а от голода и дешевого пойла». А Игорь редко ошибался. Илья посмотрел на свои охровые пальцы курильщика – вмятина на среднем. От сигареты. Почему-то непреодолимо захотелось бросить курить, поехать домой, вымыться и вообще начать новую жизнь. Он знал, что как только похмелье отступит, пройдет и желание жить по-новому. Просто надо потерпеть и покурить. На полу валялись его синие джинсы с протертыми задками и седыми коленями. При свете солнца они казались грязными и незнакомыми. Илья часто замечал, что не в своем доме, с утра, твоя собственная одежда кажется чужой, неуютной. Он достал из кармана сигарету и закурил. «Пусть так, не пойду искать туалет или пепельницу. Хочу как в фильмах».
Как в фильмах, именно в этот момент вошла Сапура, явно постаревшая за ночь. «Женщины как вампиры, – подумал Илья, – ночью преображаются при свете ламп и луны. И дело не в алкоголе».
– Вам нравится? – спросила она.
– Курить?
– Нет, шутник! Мои картины! – и она картинно по картинам взмахнула рукой.
Да, честно говоря, ему понравилось. Под высокими потолками «сталинки» висели сцены из Библии, пейзажи, портреты. Ничего особенного и нового, но выписано было мастерски, чувствовалась кропотливость, владение кистью.
– Нравится. Это Моисей на Красном море?
– Да. Банально… но… тогда, для пробы. Это и портрет, и маринистика, и сюжетная постановка в движении.
– Ну что же, все гениальное – банальное, – вылетело у Ильи и он невольно улыбнулся, смущенный сознанием силы своей улыбки. – А теперь пишите?
– О, нет! – вечное «о», Илья его терпеть не мог. –  Я, видите ли, лет десять назад повстречала одного человека и он помог мне… Как вам объяснить… Показал верный путь.
«Вам», подумал Илья, «наверное, не спали».
– И как он помог?
– Только не смейтесь… он сказал, что такие талантливые картины нужно подарить миру. Пока я не известна и они лежат дома, мир лишен их ценности и красоты… В общем, мне такие слова были очень приятны. А чтобы подарить их миру, надо перестать писать и заняться практической частью. Он и с началом помог.
– А потом?
– А разве есть потом? Вот и вся история. Он помог мне, и теперь я богата и знаменита.
– Конечно, «потом», – Илья только заметил, что плюхнувшаяся на кровать Сапура случайно сдернула с него одеяло. «Спали» решил он. Илья глупо и неотрывно смотрел на свой пах и не мог решить: смущенно прикрыться, гордо натянуть трусы или сидеть, как ни в чем не бывало. Третье не требовало усилий. – Потом вы писали? Вы рассказали историю денег, а не картин.
– Ну… было столько работы. В день по пять залов осматривали для будущей выставки. Потом собирали художников. Не сразу же только свою. Ну и прочее… а года через два, да, я взяла кисть. Но все кончилось, ушло. Лошадка не бежала.
– Разве талант может уйти?
– Мальчик, может уйти все! Даже такая бесконечность, как время! А уж вдохновение тем более. Мне грустно, а тогда было еще и больно. Вы наги, мой мальчик. Возьмите меня, мой мальчик, – и она медленно стала заваливаться на него. Когда ее липкая от крема щека прижалась к его бледно-волосатой ляжке, Сапура уже спала. Илья заметил сильный запах водки.
Когда-то у него была Лилия. Красивая и тонкая, что обычно под этим имеется в виду. Умница с подвижным хобби. Но ему хотелось Жанны д’ Арк, Маргариты Поретанской или Груох Макбет. Но у Лилии из необычного было только имя. Потом пошли другие – еще хуже. Хуже для такого, как он. Не то, что он лучше, но он больше видит и больше хочет. При других он скучал по Лилии, но не шел к ней. Он сделал из нее Ленору, Лауру, Веру Шеину. Он страдал. Страдание стало нормальным состоянием, а вид недостатков в женщинах – нормальным восприятием противоположного пола. Сапура оказалась хуже всех. То, что вызывало в нем наибольшее отвращение, она с невиданной кропотливостью собрала в себе. Особенно не выносил он женщин-творцов, в том числе художниц. Большие бусы и серьги; шали, трубки и очки поэтесс, болтливость и надменность прозаиков (и гибридов поэтесс с прозаиками), мужиковатость скульпторш и ботаничность музыкантш. И если в юности или в начале пути они хоть немного различались, то с первой славой (хотя бы признанием!) распределялись точно по своим ячейкам.
Но этой ночью что-то произошло. Сапура была жалка до отвращения, но  омерзения физического, как бывало раньше, он не чувствовал. Любовь? О, нет и трижды нет! Простое животное желание? Вряд ли – он уже не помнил, когда последний раз трезвый… Но самое ее присутствие то ли согрело, то ли успокоило его. А еще просто комфорт от ее речи – она не коверкала слова, хорошо строила фразы… такая стилистически верная, хоть и растянутая. И ее запах. Водка, тело, шампунь, духи, что-то еще… как у всех, но теперь не бесило.
«Я что – научился ценить женщин? Нет, брат. Ты перестал в них разбираться. Приголубил синицу. Птичник. Стал еще чуть каквсее».
Дома он зачем-то допил остававшиеся полбутылки вина, хотя знал, что, выпив, работать не может. Конечно, иногда он бежал работы. Он мог, но не хотел, хотел, но не мог. И в том и в другом случае он не работал. Как только «мог» и «хотел» совпадали, все текло ручьями.  И лишь «не могу» и «не хочу» никогда не совпадали.
Зазвонил телефон. Конечно – Игорь.
– Здорово! Я к тебе сегодня ни ногой – еду с женой на дачу. Там какие-то непонятности с баней. Что-то у них не тянет. А жена сразу: шашлыки, шашлыки! Так что послезавтра, скорее всего. Принесу набросочки – посмотрим, куда тебя впихнуть. Но нужно нечто новое. Помнишь, ты начинал на той неделе? Идет?
– Не идет, не едет. Я только от… – он не мог произнести вслух это «сапура», – ну от Дамины, – выпалил Илья и понял, что так еще хуже, пошлее, интимнее.
– Кого? Эта тощая, вся в сереньком? Ну ты даешь! Хотя тебе полезно, она со связями. В общем, послезавтра жду результатов.
– А если не успею?
– Хоть что-то, чтобы я понял, что там выйдет. Еще не было «не успею». Ты же полюмет! – трубка клацнула и заакала короткими «а».
«Полюмет!», хихикнул Илья. Эти коверканья раньше заставляли его вздрагивать, а теперь это показалось ему не просто забавным. Но даже захотелось увидеть Игоря, поехать на шашлыки. Конечно, после полбутылки всегда хочется куда-нибудь поехать, но тут было другое. Хотелось на свою дачу, со своей женой, на свои шашлыки. «Я что – старею? Или бабею?». Он всегда уверял себя, что чистое теплое счастье не для него. Это не бунт – он правда кристально не понимал радости покупки новой стенки. Вот радость от законченного творения – само собой. Илья считал это не пафосом (кстати, само слово он ненавидел), а нормальным состоянием не совсем нормального человека. Эдакая сизифова радость.
Сейчас ему странно хотелось общения и еще выпить. Общаться не с кем, выпить не на что. Медленно, но без удовольствия, словно сомелье уставший от работы, набрал в рот чай, перебивая привкус и желание спиртного. Выпил три чашки. Удивился – как Саша из чеховской «Невесты» выпивал по семи-восьми? Потом вымылся и походил в подаренном три года назад и только что распакованном халате. Он даже нашел пульт и включил телевизор.
«Послезавтра наброски нового, но я не хочу, вернее, не могу пока ничего. Нет, все-таки не могу – устал, похмелье. Хотя было бы не плохо сесть, попробовать, там начатое есть… Не, не хочу!»
Илья взял мобильник и пролистал записную книжку – мама, Игорь, «куртка», «чувак, узнать имя», Жозеф Тимофеевич. Мама. Только зачем он так назвал телефон клиники? Жозеф Тимофеевич.
– Але, Жозеф Тимофеевич, здравствуйте, это Илья Отступник. Как там мама?
– А, привет. А что ты на этаж не позвонил? Сам бы с ней и поговорил. Капельницу сняли – сама кушать начала. А вчера нарисовала мордочку на запотевшем окне – мордочка с улыбкой. Только Ваше внимание ей очень нужно. Это же не американская депрессия, а глубочайшая апатия. Только тесты обнадеживающие. Приезжайте, навестите. Если и вы отвернётесь… потеряем мы ее.
Когда мать угодила в психушку из-за ухода отца, Илья тайно завидовал ей. Это он, он должен был пройти через психическое заболевание, столь необходимое для творчества. Потом он успокоился и стал потихоньку гордиться титулом сына сумасшедшей.
– Здравствуйте, это Илья Отступник, позовите Веру.
– Лиечка, Веру Отступника Ильи позови!
– Сыночек? Илюшенька? Как ты там?
– Мам, все хорошо, даже очень. Ты как? Ешь? Спишь? Что принести? Я завтра приду днем, нет, даже утром приду.
– Кушаю, кушаю. Сама вчера попросила. Захотелось. Вот как-то вдруг смотрю – солнце за окном. Люди серенькие и асфальт. Но все так радостно. Знаешь, говорят – сломалось что-то вдруг, а у меня вот починилось. Принеси мне мандаринок и кофточку, розовую такую, на пуговках. Ой, как я тебя увидеть хочу! Завтра, скорее завтра.
Мама и вправду напоминала маму, ту которую он знал полгода назад. Ту счастливую влюбленную, верящую в судьбу. Родители Веры за какие-то выслуги получили двушку в новостройке и, когда Вера закончила институт, поселили ее там. А в соседней квартире жил одинокий парень в однушке. Мать рассказывала, как первые месяцы они через стены спальни и кухни подслушивали дыхание друг друга, потом познакомились за выбросом мусора, стали ходить в гости и вдруг расстояние в полметра от двери до двери показалось им слишком длинным. Однушку сдавали до двадцатилетия Ильи. И вот недавно Ромео сгинул, а Джульеттта сошла с ума, почти доведя себя до Офелии. Что касается Ромео – он погиб в автокатастрофе, как и его пассажирка, которая по несложным признакам оказалась его любовницей.
Илья громыхнул двумя входными дверьми. Мамина квартира. Все в скатертях, занавесках, салфетках и покрывалах. Семь прихваток на стене кухни, которые «только для красоты». Ковер на полу, на стене. Весь тот уют, который давил Илью до двадцати лет. Маленькая спальня и гостиная с диваном. Но друзей принимали на кухне – в гостиной Илья. Он прилег на диван. Странно и непривычно захотелось услышать мамины кухонные запахи и звуки, и чтобы в спальне отец щелкал пультом: «Сегодня в Саратове… нет, Джеймс, я не могу… давать кредиты социальным… петухам вводят…». 62 клика, 62 кусочка информации. Потом вздох и шуршание газетой. Отец всегда говорил: «По телеку ничего нет», но три-четыре раза в день проверял на всякий случай.
Илья зашел в спальню и открыл шкаф. Как грустно, когда человек не может сам взять свою розовенькую кофточку с пуговками. Эта жалость, переживание и пережевывание были не новы, но не для Ильи. Он не понимал: сломалось в нем что-то или починилось. Он увидел мир таким, каким его видели окружающие, он оказался именно таким, как они описывали. Быт и сочувствие. Разница с другими, которую он ощущал из-за одиночества, теперь сократилась и была лишь в том, что они, ощущая простые чувства, не задумывались, почему они их ощущают, а он поражался, как глухой, вставивший впервые в ухо аппарат и знающий, что звуков миллионы и они в порядке вещей, все равно им изумлялся.
Илья остался ночевать в квартире родителей.
Утром началась зима. Илья сидел в столовой клиники и ждал маму. Он разложил перед собой кофточку и джинсы. Он не взял мандаринов, он не взял ничего кроме кофточки и штанов.
– Илюшечка, мальчик! – «У всех я мальчик», подумал он со странным чувством то ли гордости, то ли умиления.
– Вот, мам.
– Кофточка моя, она шерстяная, а тут холодно. И зачем штаны? Мне кушать теперь хочется, не казенного.
– Будет тебе все. Я тебя забираю. Сейчас к врачу пойду. В таких случаях, если есть кому заботиться, то можно.
– Как забираешь? А твоя работа? Тебе покой нужен…
– Да ладно. Ты же можешь сама готовить, мыться. Это ж так… депрессуха, не помешательство.
– Ну, если не помешаю. Я, правда, очень домой хочу. Я все перенесу, терпеть буду, занятие найду. Только бы домой. Тут так плохо… а дома. Там мое все.
В кабинете врача сидела практикантка с вытянутой спиной и сложенными волнами губами, хотя до прихода Ильи она выглядела нормально – он видел через стекло. Вошел врач:
– А, Илья. Могу вас поздравить – мама ваша просто умничка.
– Спасибо. Я домой ее забираю.
– Вот как – ультиматумом? Это мне решать. Но тут вы угадали. Она опасности для себя и окружающих не представляет, в терапии не нуждается. Да и сама мне говорила – домой хочу. Только не вызовет ли рецидива вид квартиры, где она столько лет жила и любила, так сказать.
– Я там все поменяю. Я знаю, как она любит, но без отца чтобы. А пока у меня поживет.
– У вас? Я, знаете ли, кое-что смыслю в людях. Вы то не приходили вовсе, то готовы жить с пока все-таки еще болеющей матерью. Что произошло? Я должен знать, это может отразиться на ней и нелучшим образом.
– Да ничего особенного. Как принято говорить – переосмыслил. Точнее, начал переосмысливать. Нет, даже не начал, а как-то само увиделось что-то другое.
– Само увиделось? А может, просто пропало что-то, что раньше мешало видеть?
– Я не думал об этом так. Но смысл есть.
– Аккуратнее, вдруг то, что пропало, было важнейшим. И будете знать как у нас гостить. Шучу, шучу. Маму я вам отдам. Указания мои соблюдайте – таблеточки, ко мне раз в неделю и два раза в поликлинику районную.
На кухне у Ильи не было кухни. Скорее это напоминало кабинет с раковиной. Плиты не надо, холодильник – в коридоре. Илья это объяснял невозможностью работать в комнате с телевизором. Но избавиться от него – избавиться от лучшего друга. Пусть безответного, но удачно глушащего внутреннюю и внешнюю тишину.
– Ты, мам, спи в комнате, я тут буду. Завтра плиту поставлю – будешь нам готовить, ты ведь любишь.
– Очень. Особенно тебе. Ты два раза маленьким был. Только научился ложку держать, воспитатели говорят – переучивайте левшу. И снова пятна, мимо рта… плакал. Расстраивался.
– Помню. Я подумал: сдадим ту квартиру на несколько месяцев и хватит на ремонт, все тебе изменим там. Потом эту сдавать, а там жить вместе, пока что ли.
– Да? Наверное, правильно. Только странно, Илюша. Ты так никогда не говорил, не думал. Что-то случилось? Изменилось?
– Нет. Я же нормальные вещи говорю.
– Нормальные, но не для тебя. Я тебя знаю. Может, девочку нашел? Женишься?
– Нет. Хожу к одной. Но, как это… матерью твоих внуков я ее не вижу – Илья улыбнулся и сразу нахмурился.
– Внуков? То есть, теперь дети не зло, которое душит все в родителях, это не конец жизни матери и начало жизни только его?
– Да ну, мам. Я пока не хочу. Но не вообще, а от той не хочу. Она старше меня. Не… – Илью подернуло внутренне от возможности зажить с Сапурой парой. Он понимал, что в нем происходят перемены, даже смирился с ними и начал оправдывать, как повзрослевший панк отказывается от ирокеза и оправдывает офис. Но, видимо, перемены оказались более глубокими – он не хотел экстравагантной Сапуры, ему хотелось обычной. Потому что на всякий случай. Мало ли где буду, мало ли стыдно станет за прокуренную шаль Сапуры. Это мудро, а все поступки  и всю жизнь люди, как ни крути, пропускают через ум. А сердце привыкает. И сейчас его сердце привыкало к этой по-своему одинокой женщине.
Ему до безумия захотелось купить Сапуре цветы. Это было странное и нелепое желание, желание омерзительного и пустого поступка – в его глазах. И только сделанная необычность Сапуры удержала его от этой постыдности. Впрочем, сейчас, не глупостью, не постыдностью он это не считал. «Все-таки я просто повзрослел-прозрел, но как резко!»
У Сапуры в спальне стоит кофе-машина. Дотянуться можно с кровати. Шелковые простыни и полукруглое окно. «В этом оригинальности не больше чем в крокодиле дома. Мало у кого. Но есть. И у кого есть – крокодилы одинаковые», думал Илья, разглядывая голую спину Сапуры. Почему-то обнаженной он не мог ее назвать. Сапура курила и монотонно рассказывала:
– Моя сестра как-то встретила зефирного человечка, ну такой – ручки, ножки, головка. Из формочки. Таких тысячи. И он спросил: каким бы ты хотела, чтоб я был? Вот разве это не глупо? Надо быть собой.
– Да, но если бы я всегда встречался с тобой в маске, ты невольно бы рисовала меня себе таким, каким хотела видеть. Разочаровать тебя я имел бы гораздо больше шансов, маска не длилась бы вечно. Вот и зефирный человечек, если это как бы только душа, которая нуждается в теле, в оболочке… и может выбрать любую, то почему бы ей не посоветоваться со значимым для нее человеком?
– А самому ему не стоит выбрать?
– А если все равно? А сестре точно нет. Пусть решает. Нам иногда ничего не стоит стать такими, какими нас хотят другие. И это не в ущерб нам, – Илья перевернулся на спину и положил ступню на согнутую коленку. Мир сквозь треугольник ног оставался таким же.
– Как? Для творца угодить – это смерть. Как можно смешивать себя добровольно?
– Ты глупая, глупая… угодить – это жизнь. У этого слова не одно значение. Если ты угождаешь, потакая – это плохо. Вот у меня был друг. Он болел, не знаю, не выносил вид крови – терял сознание. И он стал эмо. Как все тогда. Тусовался с ними. И они узнали о его фобии. И сказали – как же ты будешь резать вены?  Он перестал быть эмо.
– Вот видишь, он отказался потакать, но почему был?
– Он стал готом и отравился.
– Какой ужас!
– Нет. Он нашел. Да и суть в том, если захочешь сдохнуть, назовись хоть самосвалом.
– Он им доказа.
– Дура.
– Вы опять меня оскорбляете, мальчик! О чем же ваша история?
– Если твое решение, призвание покончить с собой, для этого не надо потакать готам или эмо, а только себе. Это очень глупый пример, но так ты поймешь.
– Я поняла. Верность себе и своим идеалам. А как же я? Я не угождала, но мои работы раскупались.
– Еще как угождала. Ты эпатировала и шла в разрез. Именно это тогда и требовалось. Как герои фильмов. «Терминатор», «Другой мир». Разные. Где герой в брутальной одежде, татуировки. Начесы на голове. И все смотрят, любят. Даже на аватарки помещают. А когда такой идет по улице – байкер, например, или еще как-то выделяющийся – о нем шепчутся, смеются. А вечером идут и смотрят фильмы про таких. Ты – герой и все твои поступки, внешний вид – дозволенны, показательны. Сложнее было бы остаться собой. Просто волосы, платья. Но ты перестала быть рядовым человеком, и это запретило тебе выглядеть рядовым. И ты угодила, стала яркой. И если до известности ты все равно выглядела не как все, то тогда это еще было вызовом. Но, возможно, ты так выглядела, потому что угождала некой субкультуре. Говорят, нельзя быть неформалом только в душе. Хотя, я не уверен.
– Но сейчас я достаточно имею, чтобы быть кем хочу. Какой ты меня видишь, такая я на самом деле. Это образ жизни, манеры, мой вид – это теперь настоящее.
– Том, – Илья все еще не мог выдавить это «сапура», – ты обычная милая женщина. Зачем тебе необычность? Что она дает? Свободу? Давай поженимся.
…
– Да? Привет, Игорек. Нет, можешь больше не биться. Не могу я творить. И не хочу. Нет, не страшно. Теперь не страшно, что совпало. Наоборот – это, оказывается, даже хорошо. Ну вот так: не могу и не хочу, и не пугает, а радует, что не могу и не хочу, и не надо! Счастлив ли я? Свободен.