Я влюбился в нее, как только увидел. Я даже не размышлял об этом, просто, когда мне было четыре, и мы с моей бабушкой Клэр вышли гулять в парк возле нашего дома, я увидел ее – она кормила белок – и понял, что я ее люблю. На ней было зеленое платье, и я никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь носил зеленое платье так красиво, как это делала она. Оно горело на ней изумрудным пожаром в поразительном контрасте с рыжиной ее волос. Она так сосредоточенно кормила белок, будто от этого зависела ее жизнь, а я стоял, сжимая в руках футбольный мяч, и хотел, чтобы на этом моменте можно было остановить мою жизнь.
Впервые подошел к ней я в шесть, когда возвращался домой после своего первого учебного дня, страшно гордясь, что бабушка согласилась с тем, что я уже большой и не стала встречать меня. А она все так же стояла на том месте, где я два года назад увидел ее, и кормила белок. На этот раз на ней тоже была школьная форма, белые плотные колготки и лаковые туфельки, и она так органично вписывалась в осеннее-рыжий парк, что у меня на секунду перехватило дыхание. Хотя у меня всегда перехватывало дыхание, когда я ее видел. Возникало ощущение, что мои легкие закупориваются чем-то, а сам я весь наполняюсь каким-то странным чувством, которое грозится вот-вот сломать ребра. Я сосчитал до пяти и шагнул по направлению к ней. Она не оборачивалась, пока я не подошел совсем вплотную. Я спросил: «Можно мне покормить белок с тобой?». Она улыбнулась. Ветер мазнул огнем ее рыжих волос мне по щеке. Они пахли арбузным шампунем.
Узнал ее имя я примерно через месяц после нашего первого совместного кормления белок. Я не хотел сам спрашивать его у нее, было в этом что-то интересное: гадать, как ее могут звать. Мы вообще практически не разговаривали. Уроки заканчивались в час, я со всех ног бежал в парк, где обычно уже была она. Она улыбалась мне, а отражающееся в ее глазах голубое небо становилось зеленым. В тот день она попыталась взять одну белку на руки, но та, дернув пушистым хвостом, резво ускакала на дерево, не забыв прихватить с собой предложенный ей орех, а до нас донесся негромкий женский голос с аллеи:
— Кейт, скорее, нам пора домой!
Она обернулась, помахала рукой невысокой хрупкой женщине, у которой тоже были длинные рыжие волосы и зеленые глаза, сказала мне с улыбкой «пока» и побежала к маме. Я подумал, что она почему-то всегда даже улыбалась по-осеннему. Единственная из всех, кого я знал. Вечером и на следующий день я просил родителей, бабушку, одноклассников и случайных прохожих на улице улыбнуться мне по-осеннему. Они не понимали, краснели, отмахивались или улыбались обычной человеческой улыбкой. Без времени года. Тогда на одной из перемен я заперся в школьном туалете и сам попробовал научиться улыбаться по-осеннему. У меня не получилось. А для нее это было естественно. Она вся была совершенно осенняя. По-теплому, по-рыжему. Конечно, она могла улыбаться только по-осеннему. Это было одной из причин, по которой я в нее влюбился.
Через год я впервые в жизни ударил человека. Из-за нее, конечно. Моя бабушка, учителя и школьный психолог всегда говорили, что я расту очень спокойным и уравновешенным ребенком. Это радовало родителей, а я всегда получал высокие оценки за поведение. А когда я шел по зимнему, грязно-серому парку, она выделялась ярким огненным пятном на этой грязноватой белизне. Рыжие волосы, яркое пальто, аккуратные сапожки. Один из компании школьников, гоняющих мяч по снежно-земному месиву чуть поодаль, что-то крикнул ей и засмеялся. А потом запустил мяч, приземлившийся аккурат в ее голубое пальто. Она вздрогнула, посмотрела на грязные разводы на ткани, и я впервые увидел, как она плачет. Примерно тогда же я решил, что никогда больше не позволю ей плакать. Поднял мяч, вместе с ним подошел к мальчишке – потом выяснилось, что мы учились в параллельных классах -, и как следует приложил мяч о его лицо. А потом приложил туда же свои кулаки. Несколько раз. Позже, правда, были разбирательства с родителями и в школе. Высоких оценок за поведение мне не ставили после этого еще долго, а папа забрал меня в кафе, где угостил моим любимым дыневым мороженым и попросил рассказать, что же произошло. Я рассказал ему про белок, про осеннюю улыбку и разводы на голубом пальто. Он улыбнулся и сказал, что в жизни каждого мужчины должна быть женщина, за которую он всегда будет заступаться. А потом заказал мне еще одну порцию мороженого.
Я подошел очень ответственно к обдумыванию нашего первого свидания. Возможно, именно поэтому оно затянулось на три года. Я приставал к папе с вопросом, куда он водил маму на их первое свидание. Папа сказал, что они ходили на выставку Ван Гога, а потом пили вишневое пиво в одном из андеграудных баров (я не знал слова «андеграудный», поэтому пришлось посмотреть его в словаре). Но, добавил он, по его мнению, нам будет вполне достаточно сходить в кино на «Ледниковый период», а потом съесть мороженое в моем любимом кафе на углу улицы. Я подумал и согласился, но все равно развернул на эту тему целое исследование, включающее в себя опросы, статистику и работу с данными. Я виделся с ней после школы в парке, кормил белок, иногда дарил ей мятные леденцы, которые она очень любила, а по вечерам запирался в своей комнате с большой фиолетовой папкой, куда скрупулезно складывал весь материал, касающийся свиданий. Я читал, куда на свидания водят своих пассий звезды, изучал темы, на которые журналы предлагали говорить в первую встречу, и запоминал советы, как лучше одеться в этот день. Мы все так же кормили белок. А потом я начал замечать, что огонь ее рыжих волос постепенно немного угасает, а она становится бледнее. Но она все так уже улыбалась мне своей осенней улыбкой, и я подумал, что, пока она так делает, все хорошо.
Мне исполнилось десять в сентябре. Бабушка, готовя для меня праздничный завтрак, сказала, что десять лет – возраст, в котором человеку уже пора совершать взрослые серьезные поступки. Поэтому я решил, что именно сегодня наконец приглашу ее на свидание. Мы пойдем на «Ледниковый период», а потом – есть мороженое. И, может, я скажу ей, что люблю ее уже шесть лет. С того момента, как впервые увидел.
Она кормила белок, белки задорно грызли орехи, а я мучительно краснел и собирал разлетевшиеся по всему парку слова. Когда я наконец собрал последнее слово и аккуратно склеил цельное предложение, оно должно было звучать так: «Кейт, пойдешь со мной на свидание?». Шесть слов. Два знака препинания. Я успел сказать только «Кейт». Потом она упала прямо на желто-красные листья. Белки испуганно метнулись в разные стороны, забыв орехи. Я закричал. Со всех сторон к нам бежали взрослые. Кто-то из них вызвал скорую.
Меня спросили, не брат с сестрой ли мы. Я помотал головой. Какая-то женщина нашла в ее ранце мобильный телефон и позвонила ее матери. Она примчалась практически одновременно со скорой помощью. Когда она забиралась в машину, куда уже положили носилки с Кейт, я спросил, можно ли мне поехать. Это был второй раз, когда мы виделись с ее матерью, но она не отказала мне. Уже в больнице, пока нас оставили ждать в коридоре, я позвонил папе и сказал, где я. Он подумал, что это со мной что-то случилось. Я ответил, что случилось с Кейт, но лучше бы со мной. И заплакал. Папа приехал через полчаса. Врач вышел к нам через час. Он сказал «рак». Я не знал, что значит это слово, но по тому, как ее мать закрыла лицо руками, а отец прикусил губу до крови, я понял, что случилось нечто очень плохое. Дома я первым делом посмотрел определение слова «рак» в словаре. Внутри меня что-то оборвалось. Позже ко мне зашел папа, принес мне дыневое мороженое и молча сидел рядом, пока я не съел последний шарик.
Потом они уехали. Ее мама позвонила моему отцу, он пришел ко мне с очередной порцией дыневого мороженого и детскими энциклопедиями по медицине. В тот вечер мы сидели на моей кровати, папа показывал мне энциклопедии и рассказывал про рак. В комнате пахло дыней. Папа очень старался, чтобы его голос не дрожал. Он сказал, что на начальных стадиях эту болезнь можно победить. Он сказал, что мама увезла ее в другую страну, где нашла хорошую клинику с хорошими врачами и нужным оборудованием. Он сказал, что все будет хорошо. Я сказал, что я ее люблю и буду любить всегда.
Ее мать периодически звонила. Папа снимал трубку и потом передавал мне содержание их разговора. Я ходил в школу, делал уроки, кормил белок в парке и ел дыневое мороженое. А потом звонки прекратились. Я спрашивал у папы, но у него не было их номера. Я так и не успел спросить ее «Кейт, пойдешь со мной на свидание?». Одно предложение. Шесть слов. Два знака препинания.
Узнал я ее по тому самому чувству, когда в груди что-то сжалось, и мне показалось, что мои ребра сейчас сломаются. Это ощущение у меня всегда вызывала только она. С нашей первой встречи, когда мне было четыре, и заканчивая нынешним моментом, когда мне день назад исполнилось двадцать. Я шел по той же дороге того же парка тем же рыже-осенним днем, и на том же места она все так же кормила белок. Она была спиной ко мне – вернее, сидела в коляске. Но я знал, что это она. Потому что ни от кого другого во мне не появлялось чувство, грозящееся проломить ребра. Я подошел ближе. Она обернулась, когда я стоял уже почти вплотную. Я спросил: «Можно мне покормить белок с тобой?». Она улыбнулась своей самой осенней улыбкой на свете. И тут я понял, что еще не так. Из-под шапки не выбивались языки пламени ее волос. Их вообще больше не было.
Белки грызли орехи. У нее дрожали руки. У меня – что-то внутри. Она сказала:
— Хотела все же вернуться сюда, перед тем, как…
Ветер закружил в вальсе опавшие листья.
Она сказала:
— Врачи уже недолго обещают. Не получилось у меня.
Она сказала:
— Как у тебя дела?
Я посмотрел на белок. А потом – снова на нее. Она все так же улыбалась мне. По-осеннему. За это я и полюбил ее. Вернее, и за это тоже. А она была и сейчас самой красивой. Да и вообще самой лучшей.
Ее мать сидела чуть поодаль на лавочке. Черное пальто, темные очки, губы, накрашенные слишком красной помадой. Я не мог хорошо видеть ее лица, но знал, что она очень постарела. И что в уголках ее глаз были лучики морщинок.
Я склеил заново предложение, которое, когда они уехали, снова разлетелось на куски, как и весь я. Склеил, проговорил про себя несколько раз, замазал трещины в ребрах ее осенней улыбкой и спросил:
— Кейт, пойдешь со мной на свидание?
Одно предложение. Шесть слов. Два знака препинания. Мы посмотрим «Ледниковый период» и поедим мороженое в кафе на углу.
Белки догрызали орехи. Она улыбалась мне своей самой осенней в мире улыбкой.