Он перепрыгнул через одну бетонную ступеньку, через две, потом – через три, и влетел на площадку, приспособленную для загрузки белья в автомашину: крюк на швеллере и с торца - откидные перила. С ноги – дверь! А-а, больно! Еще! Нет. Плечом, и – раз! А-а! - в голове полыхнула острая вспышка. Боже, Боже, как больно, что там – хрящ, сухожилие, болевое сплетение? Дверь не шелохнулась. Дурак, на себя – вот же ручка! обитая жестью преграда распахнулась и Сан Саныч кубарем скатился по железным ступенькам вниз – через одну, две, и - через три, нога подвернулась - он треснулся копчиком, а-а, Боже, Боже, как больно! – свет померк, еще копчиком, больным его кончиком, по рифленому, а-а, свет опять блымнул, еще, а-аа! света не взвидел, Боже - сколько же здесь ты сотворил ступенек? наконец этим отбитым хрящиком – об бетонный пол! - от боли он откинулся назад - затылком по острому стальному рубчику, по железному уголку ступеньки – Боже, все?
В подвале было достаточно светло: по углам мигали четыре плафона дневного света, причем в одном из них две разлюбившие друг друга лампы мучительно щелкали от своих острых электрических страданий. Но Городецкий не видел всей этой потусторонней красоты: напротив лестницы, в гигантской, выше человеческого роста стиральной машине мелькнула родная стриженная голова. Собрав в кулак всю боль из копчика и всю боль из затылка - он с криком рванул вперед и, поскользнувшись, ударил по красной кнопке. Круглая дверца, отпружинив, откинула его назад. С потоком воды, в пене, каких-то тряпках, полотенцах и в полотняных саванах на Городецкого вывалился задубевший Боря. Лбом в нос, коленом в живот – Борино тело кинуло Сан Саныча на пол, обратно на копчик, обратно – на затылок, Боже, ты – садист! Вода низверглась на них - Боря, лежа на Сан Саныче, как на санках («на Саньках» - мелькнуло в уцелевшем уголке мозга) проехался через всю прачечную. Городецкий из последних сил обхватил спасенное тело руками, закинул на него ноги и успел обрадоваться, что оно такое холодное: значит, воду в машине не успели накипятить, значит Боря не успел сварился. Это была последняя мысль, пришедшая ему в голову: в следующее мгновение темя Сан Саныча на достаточно большой скорости соприкоснулось с препятствием.
Как всем мальчикам известно, с восьмого класса еще известно – энергия удара головой об бетонную стенку равна массе двух прижавшихся тел, умноженной на квадрат скорости скольжения по мокрой плитке подвального помещения. Поэтому нет ничего удивительного, что сжав последним нечеловеческим усилием Борины рёбра, в этот момент Сан Саныч утратил способность воспринимать действительность во всей ёё подвальной красе. И ни поток мыльной воды, хлынувший из Бориного рта, ни огромный цветной пузырь, выдувшийся из Бориного носа – не заинтересовали сознание Городецкого по причине полного его, сознания, отсутствия.
Боря, насмерть зажатый скрещенными руками-ногами оглушенного спасителя, с пенным рыком изогнулся назад и, отжав на руках оба сцепленных тела – втянул в себя долгожданный воздух. На этом жизненные силы отставного капитана отставили окончательно и он, еще раз стукнув лбом в окровавленный нос висевшего на нем обезьянкой Сан Саныча - рухнул на мягкое тело своего друга, даже не услышав глухого удара темени товарища о многострадальную стену.
Наступила полная тишина. Только две лампы крайнего плафона из последних сил тока всё блымали и цокали свой бесконечный скандал, не в состоянии преодолеть остатки электрического сопротивления друг друга; да скудеющие ручейки, журча сквозь куски пены, продолжали вытекать из павшей стиральной крепости; да еще – но правда, только если сильно-сильно прислушаться – чудилось беспокойное дыхание двух мужских организмов.
- Ты, Боря, вывалился на меня - как эмбрион слонопотама на карлика-акушера. Ты теперь будешь – рожденный стиральной машиной. Третий день рождения у тебя будет сегодня. Можно легко запомнить: на следующий день после развода... Ты слышишь?
Боря шевельнул головой.
Его лицо то ли посерело, то ли это лампы светили так в этом подвале, ну совсем грязным каким-то светом. Глаза еще не открывались, а на русой макушке вспухла большущая шишка, независимая, как командирская башенка на танке шерман, таком же лобастом и настырном, как Боря – Сан Саныч в восьмом классе хотел поступать в танковое и все модели знал, как свои пять шишек.
Они сидели в пенной луже, среди простыней и полотенец, недостиранных плащаниц и пустых халатов, сидели, привалившись к шершавой стене: теперь Сан Саныч держал на руках Борину голову и периодически отклонял ее в сторону.
- Спа сси пб пб бо! - исторг Боря несколько мыльных пузырей.
- Ты как Афродита - только мужская и одетая… Ты опять вышел из пены практически сухим, ну – образно так. Ну что, что? Все, хватит - больше рвать нечем, только желчь и бульбашки всякие. Вот, Боря - ты будешь теперь муж Афродиты.
- А кх кх хто он?
- Есть варианты. Гефест – бог огня, фактически – такой же артиллерист, как ты, и Дионис – ее любовник. Давай, Боря – сплюнь, сплюнь еще.
- Ка-кх ка-торый бу-кх-хает? – Боря покачал головой, и Городецкий помог ему, сняв рукой нитку тягучей слюны.
- Ты скажешь сейчас, наверное: «даже не знаю, что и выбрать – все такое у вас вкусное», - Сан Саныч чуть-чуть подвигал огненным затылком по холодной стене. - Там еще куча всяких других мужчинок была, в том числе – бог торговли, тоже на тебя похожий. Ты хочешь спросить – отчего я такой энциклопедически накачанный? Слышишь, Боря? Ты слышишь? – Сан Саныч повернул голову постиранного друга к свету; Борины глаза оставались прикрытыми, кожа на веках была голубая - голубая. – Отдыхаешь, да? Это я четыре года назад последний раз у Танюськи уроки проверял. История Древней Греции, шестой класс. Все-таки – богиня любви. Такое не забыть.
- Нам не помнить кх-кх об этом нельзя, - отчетливо прохрипел, не раскрывая глаз Боря. - Ты - меня – чуть - не задушил.
- Это я на радостях, что ты все еще сырой. Тьфу: живой! Я как увидел тебя там, в барабане, как ты кружишься... Ох, Боря, Боря, открывай, прачечную: теперь ты знаешь процесс изнутри. На своей, можно сказать, шкуре.
Они перебрались к противоположной стене. Промыв Боре и глаза, и желудок, они опрокинули контейнер с бельем и уселись на куче полотенец, как кунаки на кургане былой славы. Боря порозовел, только губы оставались совершенно фиолетовые, совсем как у Ильзы.
- Что ты так долго? Куда ты утром ушел?
- Боря, я бежал как гепард от своей недовольной зазнобы. Просто утром я на квартиру нашу ходил.
- Зачем?
- Зачем? Зачем, - на секунду заколебался Сан Саныч, - Скажу тебе зачем – физиономию одну на фотке проверить. Да, и еще мясо твое забрать. Ребрышки!
- Забрал?
- Нет, не успел. К тебе же побежал после первой эсэмески. А ты что делал утром? Давай, рассказывай.
- А я, Саня, в этот ваш балаган пошел.
- В какой балаган?
- Ну, бар - балаган. Обещал Снежанне помешать коктейли немножко.
- Помешал?
- Да уж…
- Зурбаган, Боря, Зур-ба-ган – неужели трудно запомнить? Сколько раз повторять: не Абакан, ни Ватикан, ни тем более Талды-Курган. И не этот, как его? Ну, где вы стояли там в Узбекистане?
- На-ман-ган. Очень легко запомнить, - Боря приложил к шишке намоченное розовое полотенце. – Так слушай – рассказываю. Иду, значит, такой задумчивый, можно сказать – хладнокровный даже, такой прямо себе - левый палец большой ноги отмороженный. А тут, бац: эс-се-меска, Саня. С неизвестного номера. «кто сварился того не утопить» - представляешь? Прямо: кто сгорел того не подожжешь!
- Запал стишок в душу? – улыбнулся Городецкий.
- Ага. Там про меня прямо: разве я немного не красив?
- Немного, - согласился Сан Саныч.
- Не перебивай - слушай. Я тебе быстренько набрал сообщение: «сюда давай бегом жди сигнала». Покрутился немного со Снежанной в баре, туда-сюда, уже прямо успокаиваться начал – тут вторая тренькнула с того же номера: «ищи быстро в прачечной». Ну, я и рванул туда. Подвал открыт был, огляделся я – пусто, и тут туфли крокодиловые опускаются по ступенькам. И по телефону нудит кому-то, слышу: «расследование продвигается по плану…». Я туда-сюда – надо прятаться…
- Ну, вон же корзины огромные, там слона спрятать можно! – кивнул Сан Саныч на решетчатые контейнеры в человеческий рост.
- Что бы я – да в чужое грязное белье нос совал? Ты что, Саня! Я в машине спрятался. Да тут барабан метр десять и в глубину – девятьсот пятьдесят, почти метр. И загрузка – девяносто килограмм – по весу как я, очень хорошая машина, Саня, сделано с умом. Я именно такую в свою прачечную хотел купить, - вздохнул Боря. – Мощная она: отжим – семьсот пятьдесят оборотов в минуту. В конце стирки.
-Боже, Боря - хорошо, что мы не дошли до конца стирки! – Сан Саныч забрал у Бори полотенце и кинул его к подножию полотенцевого холма. – На, возьми мокрое. Зато теперь Боря – тебя могут даже в отряд космонавтов взять – центрифугу-то ты прошел. Что, что такое?
- Глаза щиплет.
- Пошли к умывальнику - еще раз промоем.
- Можно нескромный вопрос, да? Боря, а зачем ты полез туда…ты же баллистик, ты же не подводник!
- Ну, как говорится: где наша не намокала. Представляешь - мне весной цыганка нагадала: жизнь, говорит, помотает еще тебя; жизнь, говорит, крутить тебя сильно будет.
- Ни фига себе!
- Но – говорит - друг спасет…
- Если друг окажется рядом вдруг. Нет, Боря, ты очень рисковый! Ты никогда не задумывался – насколько близко можно поднести голову к проезжающему поезду?
- Да я, Саня, тогда - даже не испугался, ну, когда меня там захлопнули. Подумал: как для хозяина ларька со стиральными порошками – смерть эта очень даже логичная. А как вода пошла – вспомнил, что барабан заполняется на семьдесят процентов и первые десять минут, пока не нагреется – обороты малые, от десяти до тридцати в минуту: просто перемешивание. Ну – я эсемеску тебе набрал за пару секунд, я с этой своей старой нокией – на ощупь управится могу. Я с нее Лизке на строевом смотре отчет о вечной любви посылал. И это в то время, как меня генерал за неподбритый личный состав имел противоестественно перед всем строем. Да, было… Вот Лизка меня сегодня и спасла, Саня.
- Как Лизка?
- Когда я нахлебался мыла – привиделась она мне. Рядом крутится и воет так: «нож-жжик оставиш-шшь». Змеюка… и цедит сквозь зубы - тихо, но муторно: «нож-жик...», блин, такое, не поверишь ниже воды ядовитое земноводное. И волосы - блеклые, бесцветные, фу – нежить! Ну, я и дернулся – бросил тупить там вокруг своей оси, нож выхватил – и дырки в барабане бить стал. Правда – там нержавейка хорошая, и долбить неудобно. Но, думаю – часть воды ушла в те отверстия.
- Хорошо, Боря, что ты в гладильную машину не залез – Сан Саныч кивнул на агрегат, из которого торчало алое полотенце. - А то был бы плоский, как «Ну погоди!» в восьмой серии.
– А я, Боря, как прибежал – смотрю, тебя нигде нет. Я и пошел тогда к дворнику, побеседовать про его чистое алиби, - Сан Саныч потряс свою сумочку, проверяя, нет ли в ней воды. - Черт, молния заела.
- Который: шел по сельской местности за новою метлой?
- Ты будешь смеяться, Боря - но у него эта метла имеет имя собственное: «Матильда»,- покачал головой Городецкий. – А как твой нож зовут?
- «…по настоящему я – Живопыро», ну, как Джигарханян говорил. Что ты дергаешь?
- Да не открывается, блин! А там – наша тетрадь. Со всеми записями!
- Дай сюда, - Боря двумя пальцами потянул за ушко молнию. - Знаешь, как говорила моя мама – «Молись, чтобы эта гадость отстиралась».
- Не оторви смотри петелечку, а то ты сильный. А дворник, Боря, не простой – ох, не простой. Представь: такая пизанская башня всякого картона, стопки какие-то бумажные, перетянутые тесьмой – из-за поворота на тачке на меня надвигаются, и - валятся набок – я бросился, подпер спиной, они все равно – по земле фу-ух! рассыпались! Но тачку дворник удержал и боком ее так к наклону дорожки развернул.
- Это тот дворник, который от нас возле кухни отмораживался – я не я и лошадь не моя? Про которого ты сказал, что где-то видел его физиономию? борода, фартук, малахай какой-то на голове, чуть ли не ушанка пролетарская, да? – Боря осторожно потрогал шишку.
- Да, он тут один - классический такой дворник: раз увидишь – не забудешь, - задумчиво прикусил ноготь Сан Саныч. - Это макулатуру он вез, картонки с кухни, упаковку с хоздвора. Что, не открывается?
- Зацепилось что-то, – Боря ухватился за молнию поудобнее.
- Это, наверное, складочка под собачку попала.
- Да нет вроде, – Боря поднес сумку ближе к глазам.
- С изнанки, тут не видно. Это я – невезучий просто. Или сумочка невезучая.
- Или прачечная какая-то проблемная, - согласился Боря. – Дальше что?
- Дальше? Стал я поднимать эти стопки, а дворник этот - одну руку с тачки снял и ею - пальцы на второй разгибает. Что вы смотрите, говорит, у меня просто - сухожилия тут порваны, согнуть два эти пальца могу, а разогнуть без посторонней помощи – никак.
- Так бывает, когда собака кусает за пальцы, - сказал Боря. – Поэтому если с бешенством такую встретишь – руки в кулаки сжимай, а то перекусит сухожилия - и аут.
- Он мне тоже так и сказал: да, сухожилия прокушены. Да, собака покусала. Только вы, гражданин хороший, за шпица меня не привлечете: у меня алиби. Рубщик мяса меня в то утро видел. И вообще – мне на кухню заходить нельзя; и не заходил я никогда. У любого повара спросите.
- А ты нашел рубщика? – Боря поднял голову.
- Нет еще. Не сопи – найду.
- Всего три дня осталось, Саня, а мы – у разбитого корыта без толку топчемся, - кивнул Боря на раненую стиралку. – Ну и что, ты этого подметалу – так отпустил?
- Отпустил… Я ему – такой убийственный вопрос про алиби придумал и, только рот открыл – а тут твоя новая эсэмэска: «сосвстирмашя прачечная». Я сначала подумал: ты там в подвале с кем-то балуешься во что-то. А потом очень испугался. А потом – от тебя третья пискнула: «спаси». И я – опять побежал.
- Угу, понятно, - Боря отложил сумку. - А я смотрю – нокия работает. И после того сообщения, ну – «сос! я в стиральной машине» - которое я первым сокращенно набрал, я - еще одно тебе вдогонку, поясняющее. Умных слов, Саня, сразу не хватает в черепе - чтобы объяснить все подробно в такие мыльные минуты, - нахмурился Боря.
- Да, мне тоже в черепе всегда чего-то не хватает, зимою – лета, осенью, осенью, … - задумался Городецкий. - А к дворнику мне надо вернуться, Боря. Понимаешь, я его видел раньше. И еще - у него на руке – пара свежих отметок. На укусы похоже…
- Ух, вот! – Боря сплюнул собачку от молнии. – Наконец-то открыл. На, держи свое сокровище.
- Сухая! – Сан Саныч прижал тетрадку к груди. – Красота моя бесценная! Ведь здесь все, Боря, все здесь – только про дворника еще не записано.