Сегодня решил пройтись по старой Москве. Включил на повторе песню Athlete — Street Map и пошел. По Чистопрудному бульвару, заглядывая в арки и высокие окна, за которыми трехметровые потолки и пять поколений москвичей, через трамвайное кольцо, дальше, на уже ничем не напоминающий о недавних протестах проспект Сахарова.
Свернул на Мясницкую. Проходя мимо почтамта, представил, как в октябре 1917-го в него врывались решительные, мощные, недезодорированные бойцы, как они орали и махали флагами, и как в одноэтажных домах по соседству беспокойно подходили к окнам, не понимая, что происходит, красивые дорогие женщины.
Навстречу мне проплывали симпатичные студентки в платьях выше колен, с ухоженными лицами и блестящими ногами. Они становились прозрачными, и сквозь них бежали черно-белые большевики с оружием наперевес.
"One day... It's gonna happen..." — пел Джоэл Потт в наушниках, и в прекрасную мелодию вплетались звуки улицы — гудки машин, шум из кафе, чей-то громкий разговор — они не мешали ей, не заглушали ее, наоборот —дополняли ее и делали лучше. Словно эту прогулку кто-то задумал, как будто у нее было какое-то особое, пророческое назначение.
Я шел, приближаясь к Лубянской площади, и передо мной мелькали в неестественно ярких телевизионных цветах люди, собиравшиеся на митинг у здания КГБ 22 августа 1991-го года. На них были дурацкие шмотки — какие-то полуджинсы-полуштаны, ветровки на резинке и с полоской, нелепые кроссовки c брюками... Они держались группами, курили, ныряли в переулки, перебегали дорогу. В окрестных домах беспокойно включали и выключали видик красивые дорогие женщины, не понимая, что происходит.
Из-за поворота мне открылась Лубянская площадь — как раз в тот момент, когда зернистый, телевизионный Феликс оторвался от постамента и стал падать, вступила ритм-секция. Меня обдало бензиновым воздухом от промчавшихся по улице наперегонки двух тонированных джипов.
Я перешел дорогу и зашагал к метро, пытаясь представить, как по перегороженной ежами пустой Мясницкой перебежками двигаются два бойца сопротивления, жестами показывая что-то друг другу, как танковый снаряд внезапно врезается в витрину "Библио-глобуса" с огромной растяжкой "НАВАЛЬНЫЙ — НАШЕ СПАСЕНИЕ", как контуженный боец зажимает уши и как в замедленной съемке разбрызгиваются затемненные зеркальные окна нового здания Вышки на другой стороне улицы...
"One day... It's gonna happen, I don't know when, I'll be on your street..." — в полную силу поет Потт, струнные развивают мелодию припева, я окидываю взглядом почерневшее здание ФСБ и возбужденную толпу, сгрудившуюся вокруг БТР, на котором выступает Алексей, и спускаюсь в метро.
Из перехода доносится какой-то звук, который вносит диссонанс в финальные аккорды песни. И чем ниже я спускаюсь по лестнице, тем он сильнее, тем настойчивее и вульгарнее навязывает свою чуждую тему. Уже почти оказавшись под землей я понимаю, что это одна из тех отвратительных безвкусных песен, под которые в ночном переходе иногда пляшет разошедшийся снабженец после рабочего дня. И вот я вижу этого мужичка, простого животастого дурачка, самозабвенно приплясывающего под незамысловатую мелодию, — этого добродушного Шрека, химеру, результат 70-летней советской селекции, уничтожившей все прекрасное, все изысканное — все то, что способны были произвести красивые дорогие женщины на протяжении пяти поколений. Ветер уносит черно-белых и цветных призраков, остается только прозрачный сухой воздух душного столичного лета 2014 над пустым постаментом памятника Дзержинскому, над завешенным строительной сеткой и лесами зданием ФСБ и остатками старой Москвы.
Джоэл Потт отходит от микрофона в глубь сцены, я толкаю стеклянную дверь.