Каждое утро он просыпался не так, как это делает большинство людей: открывая глаза, ну может быть, сначала один глаз, потом второй, при этом, лениво потягиваясь, с дрожью от наслаждения... Нет, у него всё было не так: сначала включался слух - он начинал слышать, а потом, если это будет необходимо, открывал глаза... Вот и сейчас он понял, что проснулся. Сон плавно отошёл в сторону и он, ещё с закрытыми глазами, слушал окружающий его мир: шум машин на улице и, что удивительно,- пение птиц за окном. Это напомнило ему, что наступила весна и, что не так всё и плохо, как кажется, а вовсе даже наоборот – ты жив, а что может быть лучше этого в данный момент?!. И ты ещё прибываешь здесь, - в этом подлунном мире, а вовсе не в том, в который, к сожалению, придётся скоро уйти. Но это будет потом, а сейчас он проснулся и просто открыл глаза. Жив?!. И это радует.
Как философ, он хорошо понимал, что в этом мегаполисе, уснувшие вечером не все смогут проснутся на утро. На всё Божья воля! И в это он верил безукоризненно. А верил ли он в Бога вообще, сказать трудно, но то, что он боялся кары небесной за грехи свои было абсолютно точно...
Евдоку, а полностью, Евдокимову Сергею Николаевичу, было за семьдесят, а сколько точно, он каждый раз вспоминал только в канун своего дня Рождения и то, долго вычисляя и прикидывая на пальцах. Вспоминал свой год рождения: не то, - сорок седьмой, не то - сорок шестой… Ведь жил он один и напомнить некому. Да, есть сын, который мог навестить отца невзначай и то, - ненадолго. Заезжал забрать новую картину и быстро убирался восвояси, так толком и не поговорив. Да, что на него обижаться, хорошо хоть так виделись.
Евдокимов был живописцем. От былого внешнего лоска не осталось и следа. На данный момент он представлял собой довольно неприглядную картину: седая, постоянно всклоченная, борода, морщинистая лысина и вьющиеся волосы по бокам. Выглядел он старше своих лет, потому что любил изредка закладывать за воротничок. Нет, он не был алкоголиком, скорее всего, он был благородным выпивохой. А как же по-другому – депрессия стала его постоянной подругой. И от этого никуда не денешься.
Разве думал он, что можно сойти с ума от одиночества и оттого, что ничего не хочется делать. Зачем что-то делать, если то, что ты делаешь никому не нужно. Тебе самому не нужно, а другим-то и подавно. Он относился к тому типу художников, которые не работают, если их картины не востребованы. Зачем впустую тратить время и переводить материал. Скажите - для себя? С какой такой радости. А вот выпьешь рюмочку, смотришь и полегчало. А если купят одну работу в месяц, так уже праздник!..
Просыпаться ему не хотелось и не то, чтобы Сергей Николаевич был соней, отнюдь нет, он просто не хотел выходить из своих сказочных сновидений и попадать в реальный мир... Работа за холстом раньше была для него единственным спасением. Сейчас уже всё ни то.
Вот и это занятие начинало его раздражать. Неужели снова писать, так надоевшие за жизнь, картины? Может, придумать какой-нибудь ремонт. Но его и так всё устраивает. Может быть, протереть пыль, которая повсеместно покрывала мебель. Но это было совершенно пустое занятие, через открытые окна она набиралась очень быстро, тем более летом. Подмести полы?..
И действительно, кошачья шерсть была повсюду и в это свою немалую лепту вносил старый персидский кот. Он оставлял после себя столько шерсти, что хоть целый день подбирай за ним клоки, а они тут же будут появляться снова, как тополиный пух вначале июня. Евдокимов терпеть не мог этого безобразия. Он постоянно ходил со старинным медным совочком и веником, затянутым в женский чулок, выискивал «следы», оставленные котом и тщательно собирал их.
Евдок встал. А почему, в общем-то Евдок? Эта кличка, как не удивительно, дана ему не в школе была, а в "Суриковке". В школе его все звали «художник», потому что он лучше всех рисовал в классе. А вот институт прицепил ему Евдока. Тут и первые буквы фамилии, так ещё и «дока» - на все руки мастер.
Он чувствовал, что если бы не стал художником, то был бы наверняка артистом. Может и «Гамлета» сыграл бы... Чего в жизни только не бывает. Но это всё уже в прошлом, а сейчас действительность - он один в пустой квартире и не потому что он такой обеспеченный, а просто все его покинули, хотя остались прописанными здесь...
Первой исчезла дочь, - ушла жить к своему парню, с которым благополучно прибывает и по сей день. Может и расписались уже, но к родному отцу ноги не кажет. А чего приезжать?.. убираться и выносить грязь за несносным стариком, а потом?.. он же прочитает лекцию, как жить на белом свете... «Нет уж, увольте» - это не для неё. Ей и детства хватило, когда отец всецело занимался её воспитанием, вдалбливая каждый день: что хорошо, а что плохо?!.
Сын женился и переехал к жене, посчитав, что жить с тёщей, тем более от которой он особенно не зависел, лучше, чем со сварливым отцом. К тому же выбор сына Евдоку не очень нравился. Сергей Николаевич не признавал его жену, ведь она ещё и фамилию свою девичью оставила. Подумаешь, Фонвизина?!. Слишком мнит из себя. Ну, танцовщица и, что из этого?.. - задницей крутить каждый второй сможет. Работает у какого-то второсортного певца на подтанцовках... Сейчас этих танцовщиц, как собак нерезанных.
Ну, а что о жене говорить, та бросила его. Ушла к другому, - к тому, который помоложе, да и покрепче будет. Даже разводиться не стала, чтобы квартиру не делить. Она и вашим и нашим, вот так получается. Приезжает только наводить порядок раз в полгода.
Евдокимов поискал ногами тапочки, вернее то, что от них осталось. Такие изделия можно было бы назвать чёботами или ещё как-то, но только не тапочками. Так как сделаны они были из старых летних сандалий, с отрезанными задниками и имели довольно затрапезный вид. Кожа на мысках стала подворачиваться, подошва лопнула в нескольких местах, а пятка износилась так, что сквозь трещины уже просматривался пол. Он вставил в них свои тоненькие волосатые ножки, подтянул повыше семейные трусы, причём полосатые, что придавало Евдоку сходство с заключенным. Трусы достались ему от сына... Тот, изредка делал так называемые «сбросы» - отдавал отцу то, что ему самому уже не было нужно.
Тень Евдока промелькнула в зеркале напротив и засеменила на кухню.
Надо было ставить чайник. Зачем?.. он и сам не знал, но это входило в его обязательный утренний распорядок. Наверное, для того, чтобы придать жилищу состояние уюта,- кухня наполнялась теплом и звуками - душа Евдока постепенно оттаивала. Он умывался, приглаживая волосы руками.
В это же время на кухне появлялся кот по имени Цезарь. Трудно сказать, может быть, он когда-то и был Цезарем, но сейчас больше напоминал кусок взлохмаченной бороды Евдока. На подкашивающихся кривых ногах кот ходил по квартире, изредка укладываясь у отопительных приборов, причём в разных комнатах, в зависимости от времени суток. Появляясь на кухне, он тут же начинал мяукать, требуя еды. Эти звуки так раздражали Сергея Николаевича, что он еле сдерживался, чтобы не запустить в кота чем-нибудь тяжёлым или просто дать пинка под зад. Но глядя на это жалкое никчёмное существо, он сдерживался,- жалость переполняла его. В животном он видел себя, такого же старого, больного и никому не нужного...
«А сколько же ему лет?» – начинал вспоминать Евдок - «Лет пятнадцать уже, поди, а тринадцать, так это точно. Так Цезарь старик беспробудный... Старше меня по возрасту, если по человеческим меркам судить. Ну вот, а я его ногами пинаю. Время придёт и меня кто-нибудь подвинет. Недолго ещё скрипеть осталось. Только глаза закатишь, все тут же, как вороны на падаль слетятся - квартиру делить. Только и ждут этого. Смотрят из-за углов, время выжидают»
Евдокимов любил философствовать в стиле «андеграунд». Не каждый выносил его речей, а уж поболтать с любимым котом или, в крайнем случае, с самим собой, это всегда пожалуйста.
«А чего им надо? Смерти моей хотят. Что я для них? Помеха, да и только. Убери помеху, так сразу дышать легче станет. Я кота своего, куда больше люблю, чем они меня».
Он вынул из холодильника пакетик с питанием и положил коту полную плошку.
– Ешь, Цезарь, сколько тебе ещё осталось?.. – уже вслух произнёс Сергей Николаевич.
Сам достал из холодильника утренние таблетки, отсчитал положенное количество и запил стаканом воды. Не споласкивая, поставил стакан в сушилку: - "Чего мыть без толку? Вода она и есть вода... Через полчаса завтрак, а пока схожу в мастерскую, посмотрю, что я там вчера накрапал.»
Мастерской являлась самая большая комната. Там стоял мольберт, пара этюдников, ещё старой модификации... Они достались ему по наследству от родного дяди, в прошлом тоже художника. Он ещё и преподавал: вёл рисунок в архитектурном и довольно успешно. С самим Грабарем и Дейнекой за руку здоровался, были времена...
По периметру комнаты располагались стеллажи, заставленные холстами, вперемежку с гипсовыми слепками. Вокруг хаотично стояли стулья, на которых огромными пирамидами возвышались книги, среди которых встречались альбомы по искусству и биографии знаменитостей, но была и просто беллетристика, полученная когда-то на макулатуру. Попадалась и великая русская классика: Пушкин и Толстой, Достоевский и Гоголь... В углу около окна, непосредственно на полу, возвышалась башенка из полного собрания сочинений Чехова. Книги были страстью, а теперь и душевной болью Евдока. Как же? Куда их теперь девать. Даже подарить некому, у всех компьютеры. Сколько он отдал сил, собирая свою библиотеку по крупицам.
В тяжелые 80-е, он не вылезал из Букинистических лавок: менял, перепродавал книги, сдавал макулатуру... Читал ли он сам? Это вопрос. Скорее всего, читал, но больше специальную литературу. Это книги о художниках, о живописи, а до мировых классиков явно руки не доходили.
И всё это "книжное пиршество" было покрыто толстым слоем пыли. Он понимал, что сметать её совершенно бесполезно. Полдня открытого окна вполне достаточно, чтобы всё вернулось на круги своя.
Пыль липла и к свежим мазкам на холсте, поэтому Евдок предусмотрительно закрывал новую работу холстинкой. А сейчас снял со стула, висевшие на нём, старые потёртые джинсы, изрядно испачканные масляной краской, и надел их. Натянул на себя джинсовую рубашку. Вот, наконец, он в своей «шкуре», пора начинать работу...
Как же ему всё надоело: писать все эти кустики, берёзки, речки, с обязательными храмами посередине. Всё одно и то же: обязательно с закатами и рассветами, потому, что днём цвет не интересный. И так каждый раз в течение тридцати лет... а почему?.. Да потому что однажды это пошло и поехало, - стали покупать. Что-то нравилось людям в простых, но очень душевных пейзажах Евдокимова. Как он не пробовал менять тему в творчестве, народ всё отвергал, подавай «пейзажики», да и только, никакого новаторства, а ведь он даже до абстракции доходил. Получается, что Евдокимов был пейзажистом от Бога!
Наступало время завтрака. Стакан воды и таблетки всосались в кровь. Пора поглощать пищу? Хотя и не хочется, но надо. Его уже ждали другие таблетки, которые принимают после еды. Потом - овсяная каша... Как он не старался хорошо приготовить, но она выходила густой и больше напоминала овсяные котлетки, но это не могло испортить ему аппетита. Жидкая или густая, овсянка остаётся овсянкой, принося пользу желудку. Затем, помазанный мёдом кусок чёрняшки и всё. Вот в этом и состоял его завтрак.
Но, как же не хочется работать. А что же тогда делать? Он задумался. Может пойти прогуляться? А куда?.. Это по центру-то, Москвы?.. Где гул машин забивает человеческий голос. Где автомобили стоят на тротуарах и пройти спокойно между ними нет никакой возможности. Разве это прогулка, скорее это пытка на выживание.
Вспомнилась юность. Перед глазами всплыло старое «Замоскворечье», занесённые снегом дома. Машины, утонувшие в сугробах. Разве их тогда столько было? И то окно, светившее теплым уютным светом на третьем этаже. И кусок Большой Ордынки, выходящий уже на мост, ведущий к Кремлю.
Снежинки таяли на щеке подруги, а он их слизывал, как верный пёс. Потом поцелуй, холодный от сильного мороза, но такой сладкий: «Ну, всё, до завтра, а то мама будет ругать». И звук скрипучей двери подъезда, как финальный аккорд расставания. А прощались только до завтра. А назавтра уже вместе в школе, за одной партой. Ой, как же хочется дотронуться до её руки. Сердце млеет от счастья, но нельзя. Если ребята заметят, - дразнить начнут.
Сергей Николаевич встал за мольберт. Очередная проходная «мазня», а ведь скоро должны «Заслуженного» дать. Для этого необходима большая персональная выставка с хорошим фуршетом, весь путь к этому он уже прошёл. Все формальности выполнены.
На выставку обязательно придут все, кому это полагается, да и прихлебателей достаточно будет. Что уж тут говорить: придут, конечно. Поди, как плохо, на «халяву» вискаря натрескаться. Перья распустить, свое «я» вставить. Как же он не любит этих надутых и напыщенных индюков, ничего из себя не представляющих, кроме пафоса и выдуманных слов, которые они переставляют с места на место, думая, что произносят что-то умное.
Вот именно поэтому, ему за семьдесят, а он ещё гол как сокол, без имени и званий. Да и на что они нужны, эти звания, из них щи не сваришь. Поэтому он скромно и выставлялся на «дежурных» выставках, иногда даже не принося картины на выставком, довольствовался распечаткой своих работ в каталоге, а это куда важнее, чем провисеть две недели в каком-нибудь тёмном углу полупустого зала.
Евдокимов посмотрел в окно. Напротив, большое офисное здание. Двери почти не закрываются, народ входит и выходит, совершенно не подозревая, что жизнь неумолимо движется вперед, у каждого она своя и, что самое главное - единственная.
Евдок взглянул на свою картину. На ней был изображён пейзаж: вырубка леса, тропинка, а по ней одиноко движется путник. Голова его повёрнута к зрителю, как бы вопрошая - «А что дальше?»
Художник подумал о чём-то своём, сокровенном и скупая слеза сползла по его щеке...
2015г*+к