Два капитана, или День рождения фюрера

      
 
 
   Трое друзей выбирают путь. Окончена военная академия, впереди суровые военные будни. Разгорелся пожар второй мировой войны. Двое из бывших друзей встречаются вновь, но на этот раз они стоят по разные стороны «баррикады» и каждый из них выполняет свой офицерский долг. Такова сюжетная линия этой трагической повести.
 
Вместо предисловия:
 
   10 июня 1936 года. Москва.
— Ма-ла-дые люди, угостите девушку сигареткой! — у ресторанного столика, за которым расположилась компания офицеров, притормозила яркая брюнетка. По тому, как у нее заплетался язык, было не трудно догадаться, что девица изрядно пьяна. Небрежно, даже вульгарно накрашенное лицо, грива черных, кудрявых волос, откровенное декольте – притягивали взгляды посторонних.
— А, может, вначале потанцуем? — дружелюбно улыбнулся один из офицеров, с интересом разглядывая девушку.
— О нет, погрозила пальчиком знойная красотка, — «кто девушку ужинает, тот ее и танцует»! Прошу не путать…
— Так в чем же дело, — встрепенулись молодые люди, — пожалуйста, присаживайтесь!
Столик, за которым сидели офицеры, накрыт был добросовестно и со вкусом. Белоснежная накрахмаленная скатерть, две бутылки шампанского, несколько бутылок дорогого вина, армянский коньячок, этикетка которого пестрела медалями, – все было на высшем уровне. Шоколадные конфеты притягивали золотыми обертками, свежие фрукты в хрустальной вазе манили ароматом. Закусок на столе было много, и выглядели они довольно-таки привлекательно.
Девушка с жадностью облизнула ярко накрашенные губки, и пропела: «А я не одна... Я с подругой…».
— Приглашайте и подругу! — один из молодых офицеров встал, радушно отодвигая стул.
Юная жрица любви тут же мигнула сидящей неподалеку долговязой девице, и вот уже обе подруги, легко влившись в мужской коллектив, стали центром внимания офицерской компании.
— По какому поводу пьем, мальчики? — черноволосая красавица удобно расположилась на коленях одного из офицеров, и уже дегустировала налитый ей коньяк.
— О! У нас сегодня знаменательный день! Мы втроем, — один из молодых людей окинул взглядом сидящих рядом товарищей, только что получили академические дипломы и стали кадровыми офицерами.
— Разрешите представиться, — обратился он к девушкам, — Василий Топорков! А это мои друзья – Николай Корнеев и Курт Вегер. Курт – представитель дружественной нам Германии.
— А как зовут наших очаровательных фрейлен? — поинтересовался Курт.
Яркая брюнетка хихикнула, чмокнула немецкого офицера в щеку и прошептала ему на ухо:
— Для тебя, Куртик, я буду Марийкой. А подружку мою закадычную зовут Леcькой. Мы с ней студентки музыкального училища. Ты какую музыку больше всего любишь, котик?
— Я предпочту Ваш выбор, дорогая Мари… — Немецкий офицер, галантно опустив Марийку с колен, поставил ее на ноги, и, вытянувшись перед ней по струнке, пригласил девушку на танец.
…Обстановка в зале располагала к интиму. Тусклый свет боковых светильников несколько скрывал танцующие пары, можно было различить только их силуэты. Оркестр наигрывал итальянское танго, мелодия наполняла зал волнующими звуками. Молодой офицер танцевал великолепно. Но между всевозможными «па» ему все же приходилось придерживать Марийку за талию: ноги девушки уже подкашивались, и она упорно пыталась завалиться набок. Наконец, музыка закончилась, в центре потолка зала вспыхнула люстра, и Марийка при ярком свете наконец-то разглядела свой возможный «кошелек» на сегодняшний вечер.
В музыкальном училище девушка слыла прилежной и способной студенткой, получала стипендию, с пафосом выступала на комсомольских собраниях и занималась спортом. У нее был первый спортивный разряд по волейболу. Но, увы, высокой нравственностью она не отличалась. Все мальчишки на курсе были от Марийки без ума. Еще бы! Стройная, сто семьдесят сантиметров роста, ноги от ушей! Улыбка, как у Любови Орловой. Да что там Орлова? Чем она, Марийка, хуже самых известных голливудских звезд? Девушка жила двойной жизнью: с одной стороны она ничем не выделялась среди сверстниц, разве что своей яркой красотой, а с другой... Пожалуй, эту сторону будущий концертмейстер старалась не освещать. Марийка жила легко и беззаботно. Она не задумывалась о завтрашнем дне и жила по правилу: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!» Марийке было всего девятнадцать лет, будущую свою жизнь она видела в розовом свете и ни о чем никогда не жалела.
— О, Курт, вы танцуете просто великолепно! — поблагодарила Марийка, когда танец закончился и они присоединились к общей компании.
— Друзья, дорогие товарищи! Кому как больше нравится, — произнес ее кавалер, молодой офицер с двумя кубиками в петлицах. — Давайте выпьем за дружбу, за настоящую братскую дружбу и любовь, конечно же!
Леська было стрельнула глазами в сторону немца, но опытная подружка перехватила ее взгляд, незаметно толкнув девицу под столом носком своей туфельки. Этим Марийка давала знак: мол, на мой улов посягать сегодня бесполезно, себе дороже будет.
А Курт уже вцепился в Марийку железной хваткой, отпускал ее только в жалкие короткие паузы, когда смолкала музыка, приходило время произнести очередной тост. А тосты произносились один за другим: «За Родину! За Сталина! За дружбу стран и народов, за великое будущее!».
Василий тоже не терял время. Он охмурял пьяную Лельку и, надо сказать, делал в этом деле успехи. Пока Курт с Марийкой топтались под медленное танго, а пьяненький Корнеев дремал, уткнувшись лицом в накрахмаленную скатерть, рука Василия упорно продвигалась по девичьей ноге все выше и выше.
Разомлевшая Леcька еле слышно стонала:
— Отстань, сумасшедший, только не здесь. К моей знакомой поедем, в Бабушкино. И еще… Тебе следует учесть, что я не из дешевых уличных девок, цену себе я зна…
Василий не дал ей завершить фразу, грубо припечатав рот девушки в сладостном поцелуе.
— А не пора ли нам припудрить носики, подружка? — вернувшаяся к столику Марийка оттащила Леcю от офицера, и увлекла в сторону дамской комнаты.
Пьяный вечер продолжался. Курт с Василием, изрядно устав от общения с девушками, дымили уже за разгромленным столом: скатерть пестрела пятнами и винными лужицами, тарелки с едой были утыканы окурками сигарет.
— Я остаюсь в Московском военном округе, — счастливо зевнув, проинформировал однокашника Топорков.
— А я вот своей судьбы пока еще не знаю, — загадочно произнес Курт, поднимая вверх указательный палец. — В моей стране один Бог, ему и решать. Скорее всего, останусь при Генеральном штабе вермахта, а впрочем, чего там думать. Жизнь сама распорядится. Судьбу не обманешь, напополам не переломишь…
Немецкий офицер Вегер взглянул на свои часы. На черном циферблате зеленые фосфорицирующие стрелки сошлись на цифре двенадцать.
Немного подумав, Курт, без всякого чувства сожаления, отстегнул металлический браслет и решительно протянул часы другу:
— Возьми, Василек! Это тебе на память о нашей дружбе. Часы швейцарские, идут тютелька в тютельку!
Растроганный Топорков, никогда не носивший наручных часов, даже прослезился:
— Спасибо тебе, Курт! Уважил! Но в ответ я могу подарить тебе только свои карманные, – с этими словами он полез в потайной карман галифе и положил на ресторанный столик старинные круглые часы, на гравированной крышке которых была сделана надпись: «Дорогому внуку от деда».
— Оооо! — Многозначительно протянул немец. — Откуда у тебя такая редкость?
— Это мой подарок в честь окончания средней школы, — ответил Василий. — А самому деду эти часы достались еще в первую мировую от капитана Кутепова. Слышал о таком?
— Как же, наслышан! Знаю, что Кутепов после революции принял участие в белогвардейском движении и получил генеральский чин.
Немецкий офицер с благодарностью принял подарок и, разливая остатки вина в бокалы, предложил:
— Давай, Василий, выпьем за то, чтобы между нашими странами никогда не было войны. Давай, еще раз выпьем за нашу дружбу. За мир во всем мире!
Когда глубокой ночью подвыпившие офицеры в сопровождении смазливых девиц вышли на улицу, предприимчивый швейцар ресторана уже подсуетился, раскрыв перед ними двери стоящих одна за другой машин. В первую машину сели Курт с Марийкой, а во вторую – Василий с Леськой. Двум парам предстояло продолжение затянувшегося праздника. Лишь Николай Корнеев, обиженно козырнув друзьям, свернул за угол и шаткой походкой поплелся в сторону офицерской общаги. А два «ЗИСа», разрезая желтыми фарами летнюю темень, разъехались в разные концы ночной, расцвеченной огнями Москвы…
***
 
19 апреля 1942 года, г. Могилев. Городское управление ГЕСТАПО.
— Черт! Пусть будет проклят тот день, когда я согласился на это назначение! — мысленно чертыхнулся гауптштурмфюрер СС и, щелкнув зажигалкой, запалил новую сигарету.
Он практически не успевал отвечать на звонки. Эти долбаные телефоны на письменном столе не смолкали, заливаясь разноголосьем. Вчера проклятые партизаны опять пустили под откос немецкий эшелон с живой силой и бронетехникой. На «уши» были поставлены не только армейский гарнизон и комендатура, но и городской бургомистрат с полевой жандармерий.
Только гауптман положил трубку телефона, как внезапно погас свет, и в кабинете заместителя начальника Могилевского ГЕСТАПО наступила кромешная тьма. Гауптман нашарил в тумбочке стола стеариновую свечку и воткнул ее в стоящий рядом стакан. В кабинет без стука заглянул дежурный офицер и, освещая лучом карманного фонарика кабинет начальника, отрапортовал:
— Хайль Гитлер!!! Господин гауптштурмфюрер, привезли русского в военной форме без знаков различия. Возможно – диверсант. Документов при нем нет. Прикажете привести?
— Уже поздно, Фриц. Никуда этот русский не денется. Подождет до завтра. Отправь его пока в камеру.
До окончания дежурства времени было навалом. Гауптман посмотрел на лежащие рядом с чернильным прибором карманные часы и откинул крышку. Шел восьмой час вечера. Ответив еще на пару звонков, гауптман удобно облокотился на ручки кресла, и придвинул к себе фотографию в ажурной рамочке. С любительского снимка ему улыбалась миловидная, светловолосая женщина. Рядом с ней двое прелестных детишек: мальчик и девочка, смотрели в кадр объектива.
— Моника… — гауптман нежно коснулся фотографии жены, любовно провел по ажурной кончиками пальцев.
Ох, и тяжело же он прощался со своей семьей. Дети родились перед самой войной. Гауптман в то время был обер-лейтенантом, командовал батареей в Потсдамском гарнизоне. О широкой кампании на Восток разговоров было много, однако слухи о перемирии с Советами вскоре превратились в реальность. Пресса, голосом разбуженных от зимней спячки пчел, зажужжала о заключенном в Москве пакте о ненападении.
В конце первого года войны на оккупированных советских территориях было спокойно – войска фюрера контролировали уже около двух третей территории Европы. Менее комфортно и хлопотно было на сопредельных землях, ближе всех прилегающих к западным границам. Этими хлопотными проблемными точками были Белоруссия и Украина. В один из таких сложных регионов и угодил элитный офицер. Пилюля была подслащена тем обстоятельством, что оберштурмфюрер вместе с новым приказом о назначении получил и очередное воинское звание.
Новый 1941 год принес новое назначение. Гауптман не верил в «Его величество» случай, скорее всего, сыграли берлинские связи. В любом варианте об этом остается только догадываться. Сразу же после празднования Рождества он получил циркуляр прибыть в распоряжение имперского управления безопасности, находящегося в ведении рейхсфюрера Гиммлера и стать его представителем при штабе.
— А как хорошо начиналась его офицерская карьера в Берлине еще задолго до претворения в жизнь гитлеровского плана «Барбаросса»! — Гауптман мечтательно прикрыл глаза.
Тогда его, молодого дипломированного офицера, поставили на интересную и перспективную работу в главное артиллерийское управление Генерального штаба Вооруженных Сил Рейха. Все складывалось для него счастливо. Но развязалась война у западных границ Советов, и доблестные войска вермахта, поддерживаемые на всех направлениях авиацией и флотом, устремились к Москве. И все бы ничего, если бы взяли столицу русских двумя месяцами раньше, еще до холодов.
Гауптман собрался зажечь и вторую свечу, как вдруг в кабинете вновь вспыхнул свет.
— Эй, Фриц, — крикнул он дежурному офицеру, — Ты, вот что, приятель, время уже не детское, заканчивай дела и приходи ко мне, а заодно и Вальтера из "секретки" тоже захвати. Пулечку распишем.
Получив утвердительный ответ, гауптштурмфюрер СС открыл металлический сейф и бросил на стол еще новенькую, в целлофановой упаковке, колоду игральных карт…
***
…Василий Топорков лежал на тонкой циновке подвальной гестаповской камеры, закинув сцепленные руки за голову, и невесело размышлял…
— Невезучий я человек. Мать твою, ведь только что удалось выскочить из одного фашистского плена, как опять...
Он провел рукой по небритому подбородку, задел разбитую губу и скривился от боли. Хорошо же вчера его попинали немцы. Отделали как отбивную котлету. В его голове непрерывно пульсировало, и любое неловкое движение причиняло невыносимые страдания.
Василий со стоном повернулся на бок и стал вспоминать те испытания, которые ему пришлось пережить за последние несколько месяцев.
Первые залпы войны застали капитана Топоркова в Минске. Наши войска были застигнуты врасплох. Была уничтожена авиация, разбомблен арсенал артиллерии и бронетехники. Отступающая пехота, имевшая на вооружении лишь примитивные винтовки и гранаты, пыталась выйти из кольца окружения и соединиться с соседними частями. Дух бойцов ослабевал.
В одном из августовских боев батарея Василия была подавлена немецкой авиацией.
— Ложись! Воздух! — последнее, что услышал капитан, скатываясь в воронку. Дальше – яркая вспышка и тьма. Раненый и оглушенный, он более суток пролежал без сознания. А когда очнулся, увидел ужасающую картину... Десятки трупов, разбитые орудия.
— Эй! Есть, кто живой… — пытался он докричаться до людей. В ответ – тишина. Мертвые не разговаривают.
Первым делом Василий ощупал себя. Ноги, слава Богу, целы. Кровоточили плечо и шея. Левая рука отдавала острой болью. Он открыл санитарную сумку лежащей рядом с ним дивизионной медсестры. Любимица дивизии была мертва. Вытащив из сумки небольшой рулончик бинта, кусок посеревшей выстиранной марли и пузырек зеленки, неумело обработал сам себе рану. Наспех наложил повязку и стал отползать ближе к лесу. Как прошли следующие два дня, Василий помнил плохо. В своем сознании он то проваливался в мутную, затягивающую трясину, то обнаруживал себя медленно бредущим в лесной чаще. Ни есть, ни пить не хотелось. Доставал гнус. Топоркову казалось, что лес никогда не закончится. И, только выйдя к проселочной дороге, артиллерист разрешил себе отдохнуть. Он прилег на самой обочине дороги и уснул.
— Тпррруу, родимая! — услышал он сквозь сон. Открыл глаза. Рядом остановилась конная повозка. С повозки спрыгнул старик в холщовой косоворотке.
Именно с этой злополучной встречи и начались для Топоркова новые лишения. Старик оказался из бывших репрессированных кулаков, ныне служил сельским полицаем.
— Давай, сынку, подмогу… — старик пытался поднять с земли тяжелое тело капитана. — Эк, тебя угораздило…
Топорков со стоном дошел до повозки, и упал в нее. Дед привез обессиленного капитана к себе домой, накормил вареной картошкой, налил до краев добрую кринку молока. Ничего у Василия не расспрашивая, уложил спать на сеновале. Изнывающий от летнего зноя, боли и усталости, капитан свалился как подкошенный.
Рано утром его разбудил лай собак. Топорков глянул в дощатую щель и увидел несколько гражданских лиц с белыми нарукавными повязками. Шествие возглавлял унтер-офицер с карабином наперевес.
— Мать твою, – матюгнулся капитан, — старая крыса… Заманил-таки в мышеловку. Как же мне теперь из нее выпутаться? — лихорадочно думал он.
Топорков глазами стал рыскать глазами в поисках надежного места, куда можно было спрятать офицерскую книжку и партийный билет. Случайно нашарив в углу чердака старый сапог, сложил в него разорванные в клочья документы. Забил обувку сверху грязными тряпками. Сам сапог унес в дальний, противоположный угол ночного пристанища, и забросал тайник сеном.
— Ну, где наша не пропадала. Авось, сегодня мой день, — с этими мыслями Василий выглянул в оконце, выходящее в огород.
На глазах полицая он спокойно спустился с лестницы. Ошеломленные немецкие прикормыши раззявили рты, увидев добычу, собственноручно идущую к ним в руки.
В полицейском участке Василий не стал придумывать себе легенду. Форма офицера говорила сама за себя. Но, сорванные с  петлиц гимнастерки офицерские кубари, отсутствие каких-либо документов все же придавали уверенность, что в расход его пустят не сразу.
Так оно и случилось. Местный начальник полиции не стал особо вникать в досье арестованного. На столе у него стояла литровая бутыль с самогоном, и душа горела от нетерпения. Поэтому, предвкушая предстоящую пьянку, начальнику было на все наплевать.
— Степан, Федор, — распорядился он, — отвезите этого туза в Бобровку. Там сейчас разбит лагерь для гражданских лиц и военнопленных. Пусть местные власти сами разбираются, что к чему.
Старший полицай стал накручивать ручку старенького телефона. Услышав, что ему ответили, торжественно отрапортовал:
— Чухлана выловили! Може, вояка. Може, партизан, а може, просто вахлак! Пришлите за ним машину!
 
***
…Топоркову очень хотелось курить. С момента его побега из лагеря не прошло и пяти дней. И вот он опять в лапах, теперь уже гестапо. Арестант перевернулся на другой бок и память, еще свежая память снова ввергла его в пучину последних тревожных событий…
Восемь долгих месяцев провел Василий в плену. Лагерь, куда его привезли, был небольшим, всего на двести душ. С работой ему повезло. Топоркову не пришлось таскать тяжеленные глыбы камней, бывшего артиллериста работать отправили на пилораму. Трое было приставлено к этому делу: он и двое мальчишек лет семнадцати. Как и за что попали они в плен, пацаны не рассказывали. А Василий в их души и не лез. К самому бы не лезли.
Удивительно, но лагерное начальство не стало копаться в его прошлом. При Василии не было обнаружено никакихбумаг, а форма… Поди, разберись, кто в чем сейчас ходит. Немцы и полицаи чувствовали себя в относительной безопасности. Почти вся территория Белоруссии была под оккупирована. Исключение составляли болотистые и труднодоступные лесные массивы. Эти районы контролировались партизанами, которые новой власти приносили много хлопот. Но, ни организованные рейды карателей, ни действующая агентурная сеть – глобальных результатов не давали. Партизанские отряды проваливались словно под землю, оставляя после себя засыпанные землянки и выжженные кострища.
Людей в лагере кормили как скот. Три раза в день была похлебка, заправленная брюквой и гнилой картошкой. Голодные, обозленные, грязные и оборванные гражданские и военнопленные ругали немцев за то, что нечего было есть, что не было курева, что не было даже возможности помыться. Изредка к забору лагеря приходили сердобольные деревенские бабы, принося с собой хлеб, молоко и яйца. Но не всегда удавалось им передать эти продукты пленным. Надзиратели были начеку. Полицаи отбирали у пленных все, что имело какую-либо ценность. Покорным и молчаливым за отобранное давали кусок хлеба или котелок баланды. Сопротивлявшихся избивали. Морально унизить людей, причинить им физическую боль в лагере было нормой.
Удача привалила к Василию неожиданно, когда он ее совсем не ждал. Однажды, после напряженного рабочего дня, у дальней стенки проволочного забора, где высились штабелями уложенные и приготовленные сушиться доски, он увидел женщину в повязанном по самые глаза черном платке. Определить возраст женщины было трудно, однако тихий голос показался Василию молодым. Женщина стояла у забора, держа в руках маленький узелок, и заметно нервничала. Она знаками просила Василия приблизиться.
Топорков подошел к проволоке. Оглянулся на вышку. Часового на ней не было. Женщина ловко перекинула узелок и, увидев, как пленный его ловко подхватил, быстро развязала платок, распустив по плечам кудрявые, смоляные волосы.
Василий обомлел: перед ним стояла Марийка!
— Ты…. — Выдохнул он.
— Тсссс…. — приложила палец к губам девушка. Молчи, я сама тебе все объясню.
Она вновь натянула платок, поправила рукой вылезшие на лоб волосы и потянулась ближе к проволоке:
— Я тебя давно уже выглядела. Подойти только не могла. А сегодня мне срочно надо было с тобой встретиться.
— Как же… — раскрыл, было, рот Василий.
— Слушай и запоминай, что я тебе скажу… — перебила его Марийка.
Василий стоял и, затаив дыхание, слушал. Марийка сообщила ему, что в субботу немцы будут проводить показательную акцию: несколько человек из лагеря будет расстреляно. Выберут именно из военнопленных. То есть из тех, кто в военной форме. Эта акция – ответ немцев на новые партизанские вылазки. Чтобы усмирить партизан, запугать мирное население, к лагерю сгонят жителей близлежащих деревень.
— Бежать тебе надо, — добавила Марийка.
— Легко сказать — бежать. Отсюда не сбегают. Если только ногами вперед. – Топорков закашлялся. Он как будто впервые увидел внимательные глаза девушки. Поразился их красоте.
— Я сейчас не могу говорить с тобой, — продолжала Марийка. — Давай, на этом же месте завтра.
И, прикрыв лицо старушечьим платком, молодая женщина спешно удалилась.
То, что это явление Христа в лице Марийки пришло избавить его от лагерных мук и страданий полностью дошло до Василия тогда, когда девушка на следующий день принесла ему еще теплые картофельные драники. Арестант с жадностью ел их, облизывая замасленные пальцы.
— Вот уж чего не ожидал, так это встречи с тобой, Марийка. Каким образом ты-то здесь оказалась?
— Я из соседней деревни. Коренная белоруска. Родилась и выросла в этих местах. Здесь живут мои родители. В Москве я просто училась.
— Помню, как ты училась, — хмыкнул Топорков.
— Кто старое вспомнит, тому глаз вон, — фыркнула Марийка. — Война все грехи списала. А Бог меня и так наказал. Дитё у меня. А в графе «отец» – прочерк.
— Ну, это еще не беда. Найдется хороший человек, усыновит твое дитятко. Мальчик, девочка? — полюбопытствовал Василий.
— Какая тебе разница, ¬¬— опустив голову, сухо произнесла женщина и, немного подумав, продолжила — Сын. Не хотела я его рожать, по бабкам-повитухам бегала. Принимала всякие снадобья, хотела выкидыш сделать –не помогло. Больной он у меня родился, калека. — Марийка закусила губу. — Что теперь уж говорить, — добавила она. — Сынку – мой крест, который я должна нести всю свою жизнь.
До войны Василий тоже любил, как любой здоровый мужик, покуролесить. Мысль о семье, детях обходила его стороной. Не хотел он сковывать себя всякими обязательствами и вешать ярмо свою на шею. Почти все друзья-однополчане еще недавнего красного командира были женатыми, около них постоянно толкались их маленькие карапузы, но внутренний голос Топоркова продолжал упрямо твердить: «Женитьба подождет, твоя невеста, может еще и не родилась».
— Давай о деле. — Марийка резко перевела разговор на другую тему. Есть ли у тебя какой-нибудь план побега? Сегодня уже четверг.
Никаких путевых мыслей о побеге в голову Василию до сих пор не приходило.
— Слушай сюда, — молодая женщина нагнулась ближе к Топоркову. — Завтра к вечеру в лагерь прибудет немецкое начальство. Ожидается грандиозная пьянка.
— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво спросил Василий.
— Знаю, — Марийка блеснула глазами. — Дядька Степан — двоюродный брат моей матери здесь полицаем служит. На такие вот торжества немчура силком из деревень привозит девок и молодых женщин. До этого мне всегда удавалось избежать этой участи. Видишь, как я хожу? — Марийка поправила на голове старушечий платок. — Завтра же я обязательно попадусь на глаза фрицам во всей своей красе.
— Ты-то здесь причем? — не понял хода мыслей женщины Топорков.
— Не перебивай, — отмахнулась Марийка. — Будь уверен, с пятницы на субботу немцы и полицаи так перепьются, что хоть весь лагерь вызволяй. Уж я постараюсь, — криво усмехнулась она. — Вспомню молодость, оторвусь на всю катушку!
Василий поежился.
— Да не бойся ты за меня. Ничего со мной не случится, — помолчав, добавила женщина. — Подсыплю я кое-чего в самогон, до утра проспят как убитые! Часовые от самогона не откажутся тоже.
— Но караульные собаки ведь не пьют, — пытался шутить Василий.
— Собаки – да. Но они здесь ни при чем. — Ты, самое главное, будь сам готов к побегу. Рано утром, когда все успокоятся, за тобой придет дядька Степан. Я с ним уже договорилась.
— Чего же твой дядька в полицаи тогда подался, коль такой правильный? — недоверчиво усмехнулся Топорков.
— А уж это не твое дело, — отрезала Марийка. — Зол он советскую власть. Перепало ему от нее в свое время. Еле живым с лесозаготовок вернулся. До сих пор кровью харкает.
Топорков замолчал, «переваривая» услышанное.
— Ну, мне пора. — Марийка быстро огляделась по сторонам, и поспешила в сторону леса.
— Погоди! — пытался остановить ее Топорков, но тонкая женская фигурка уже мелькала среди деревьев.
Вечером в пятницу к оккупационному лагерю подкатили машины, суетливо забегали немецкие солдаты и полицаи. Лагерное начальство чуть ли не с хлебом-солью принимало важных немецких чинов. Через пару часов привезли молодых женщин и девушек. Кто-то из них с плачем вырывался из рук немецких солдат, кто-то угрюмо молчал, сжав от бессилия губы. Гремела музыка. Слышались тосты. А в перерывах между ними на весь лагерь дерзко звучал веселый, заливистый смех Марийки.
Около десяти утра в субботу к лагерным воротам стали сгонять жителей деревень. Пригнали сюда древних согбенных стариков и старух, опирающихся на самодельные трости, и совсем еще молодых пацанят, жавшихся к юбкам своих матерей. На плацу выстроили в шеренгу пленных, одетых в военную форму. По репродуктору звучал бравый немецкий марш. Немецкие автоматчики были наготове…
Всего этого Топорков уже не видел и не слышал. Еще около пяти утра его разбудил шепот:
— Просыпайся, парень! Пора… — над Василием склонился полицай.
Топорков тряхнул головой, сбрасывая остатки сна. Прислушался… В лагере было тихо. Скоренько собрав свои нехитрые пожитки, он в сопровождении дядьки Степана благополучно вышел за ворота лагеря.
— Счастливо тебе! — махнул на прощание полицай. — Да, поторопись! Не досчитаются на утренней проверке, собак спустят по следу!
Еще не веря в свое освобождение, Василий торопливо побежал по лесной тропинке, пока не скрылся в густой, непроходимой чаще.
 
***
На второй день скитаний по лесу Василий, обходя небольшой холмик муравейника, неожиданно для себя провалился ногой в яму, заложенную сверху ветками кустарника. Разгреб руками траву и накиданные ветки, обнаружил на дне ямы грязный холщовый мешок. В мешке лежали три лимонки с вставленной чекой и два пистолета системы "наган". Там же, в промасленной коробке, находились и патроны к ним. Кто спрятал это добро, неизвестно, но блуждать по лесу с оружием все же сподручнее. Поэтому Василий, забрав только пистолеты с запасом патронов, бросил один из них в котомку, а другой взвел и проверил барабан. Тот оказался пуст. Топорков заполнил пустующие гнезда, и хотел было пальнуть для пробы, но передумал. До деревни рукой подать, а шум лишний раз ни к чему. Со слов Марийки, до областного центра было примерно двадцать пять – тридцать километров. Шанс выйти на своих в чужом оккупированном городе был равен нулю. Но, все же это город, а не мелкая деревня и там, если повезет, намного легче затеряться. Надо добираться до линии фронта, выходить к своим, хотя и там все не просто. Попробуй, докажи особистам, что ты не предатель. Василий скрутил самокрутку и, вспоминая добрыми словами случайную встречу с Марийкой, вздохнул: "Никогда не знаешь, как повернется к тебе судьба".
Он хлопнул себя по карманам брюк, где лежал пистолет и, озираясь по сторонам, вышел на проселочную дорогу. За все время пути Василию не встретился ни один путник. Полуденное солнце припекало. Топорков скинул куртку и, оставшись в одной майке, продолжал идти вдоль кустов придорожной малины, высматривая ягодки покрупнее. Вдруг, где-то вдалеке, видимо на шоссе, послышался шум автомобильного мотора. Василий занервничал: встречаться с кем-то было рискованно. Однако он обладал оружием – это уже плюс. Другими плюсами могли быть фактор внезапности и, конечно же, везение. Идти по дороге в военной форме, где рыскают полицаи и полевые жандармы, было очень рискованно. Но где взять немецкую форму? Да и документов никаких нет. В любой солдатской книжке есть фотография. Вот бы ему раздобыть приличную ксиву… Размышления недавнего артиллериста внезапно было прервано промчавшимся мотоциклом с коляской. Василий успел пригнуться и, оставаясь незамеченным за деревом, продолжал следить за дорогой. Примерно метров через пятьдесят мотоцикл замедлил ход и остановился. Топорков осторожно стал продвигаться вперед, стараясь не наступать на прошлогодние сухие ветки, чтобы не спугнуть мотоциклиста.
— Наверное, свернул в лес по нужде, — подумал он.
Догадки офицера скоро подтвердились. Пройдя еще двадцать — тридцать метров, Топорков увидел молодого солдата в фельдфебельской форме. Положив свой автомат на траву, немец устроился под небольшим кустиком, присев на корточки.
У Василия мгновенно созрел план.
…Немец уже надевал штаны, когда, подкравшийся из-за дерева Топорков оглушил его рукоятью пистолета, повалил в траву и, сжав ладони в замок, свел их на горле фашиста.
С одеждой Василию повезло. С немцем он оказался примерно одинакового роста. Фельдфебельский мундир пришелся почти впору, немного жали в поясе галифе, зато сапоги оказались тютелька в тютельку: сорок второго размера. Переодевшись в серо-мышиную форму, Василий нагнулся над лужей, оставшейся после дождя, и посмотрел на свое отражение. Вылитый фашист – ни дать, ни взять! Топорков надел немецкую каску, поднял с земли вражеский автомат и проверил магазин. Тот оказался полным. Из нагрудного кармана капитан вытащил солдатскую книжку. И здесь все сошлось, как по уговору. Немец был его ровесником. Надо же такому случиться, оба родились в одна тысяча девятьсот тринадцатом году.
— Значит, временно я побуду Гансом Ротом, — хмыкнул Топорков и вырвал из солдатской книжки фотографию убитого. Сунув книжку в карман мундира, собрал свою одежду. Сложив ее в свой вещевой мешок, Василий закопал сверток в муравьиной куче.
— Здесь надежнее будет. Муравьи свои, отечественные, не выдадут. — Топорков пробовал даже шутить.
Мотоцикл стоял на обочине и ждал седока. Как здорово получилось, что после третьего курса весь поток слушателей академии прошел краткосрочный курс вождения мотоцикла. Как говорится, все можно пропить, кроме опыта. Василий улыбнулся, завел ручку мотора. Мотоцикл, выплевывая из глушителя серо-черные кудрявые клубы дыма, послушно помчался вперед. До Могилева было рукой подать, минут двадцать хорошего хода…
Дорога до города оказалась пустынной. Уже на въезде в Могилев Топорков заглушил мотор, предварительно свернув с главного шоссе на лесную дорогу. Спрятал мотоцикл в густом малиннике и направился дальше пешком. Мелькать на колесах, значит привлекать больше внимания. Оставалось решить, в какое время суток войти в город.
Идти среди бела дня в немецкой форме с чужими документами и без знания языка, – неслыханная наглость, но и не совсем оправданная дерзость. Проникновение же в город ночью опасно проверками на дорогах. Есть возможность наткнуться на немецкий патруль.
Василий решил идти днем. Он дважды проходил мимо групп военных, не вызвав у них подозрений. Но куда идти, где искать связь с партизанами, с подпольем, Василий не знал абсолютно. Интуиция подсказывала бывшему артиллеристу держаться ближе к базару, там и многолюднее, да и гражданского населения больше. Может, повезет и удастся заполучить хоть какую-нибудь информацию.
У входа на городской рынок, откуда ни возьмись, из-за угла вынырнули немецкий офицер и двое солдат с нарукавными патрульными повязками. Василий этого никак не ожидал. От неожиданности он чуть не столкнулся с ними лоб в лоб. Но, взяв себя в руки и, отдав честь, Топорков хотел было уже скрыться в людском потоке, как услышал густой бас старшего офицера:
— Фельдфебель, остановитесь, — команда прозвучала угрожающе.
Бежать было поздно. Двое солдат и офицер вермахта перекрыли базарный вход у ворот. Василий остановился как вкопанный. Применять оружие было и глупо и бессмысленно.
— Предъявите документы, — настроение у немецкого офицера было явно недружелюбным.
Сохраняя самообладание, Топорков вынул из нагрудного кармана солдатскую книжку.
— Будь, что будет, — подумал он про себя, исподлобья бросив острый взгляд на немца.
— Ганс Рот, говоришь, а фото где? Почему и когда отклеилась карточка? — офицер ждал ответа.
В этот миг один из патрульных солдат прошептал шефу на ухо:
— Я лично знаю Ганса Рота. Он из охранной роты гарнизона. А этот фельдфебель, похоже, самозванец.
— Взять его и доставить в комендатуру, – скомандовал майор. — Уж там разберемся, что это за птица.
Немецкие солдаты заломили Василию руки и поволокли за угол, где дышал парами потрепанный «Опель-адмирал».
Василия Топоркова затолкали в салон автомобиля, следом села вооруженная охрана. В самый последний момент, когда уже захлопнулась дверь, он услышал реплику патрульного офицера:
— Сдается мне, что этот медведь есть русский диверсант…
 
***
20 апреля 1942 года, кабинет гауптштурмфюрера СС Вегера.
…Тошнота подходила к горлу, голова раскалывалась напополам. Во рту было горько и противно. Заместитель начальника Могилевского гестапо Курт Вегер лениво потянулся к графину и с жадностью залпом осушил стакан воды. Капитану вчера целый вечер везло. Впрочем, ему почти всегда везло в преферанс, он редко бывал в «минусе». Вот и вчера фортуна улыбнулась ему: Курт выиграл две тысячи оккупационных немецких марок. Выигрыш мог бы быть и больше, но партнеры осторожничали со ставками. Конечно же, эту сумму нельзя было сравнить с довоенной валютой. Тогда две «косых» считались капиталом, а это «бабло» только и могло сгодиться на посещение двух-трех второстепенных гаштетов или одного занюханного кабака.
Офицеры играли в преферанс до глубокой ночи, слегка взбадриваясь шнапсом. Глубокой ночью они той же компанией отправились в ночное кабаре. Ну, а там нагрузились уже основательно, вот только всякой дрянью. Курт смутно помнил, как после пива и водки под занавес принесли пару бутылок французского шампанского и он, под аплодисменты коллег, пил на брудершафт с тамошней певицей. Кажется, ее звали Терезой.
Проснувшись рано утром, и с изумлением увидев репродукции Дюрера на незнакомой стене, Вегер обнаружил себя в чужой комнате. В мир реальности его вернуло сладкое сопение красивой, с пухленькими губками, барышни, лежащей рядом.
— И зачем же я так вчера нажрался, — с сожалением протянул Курт, потянувшись снова к графину с водой.
Ничего, он сегодня восполнит вчерашний конфуз и восстановит свою репутацию. Капитан сладко потянулся в кресле в предвкушении новой вечерней встречи с певицей.
В дверь постучали. В кабинет гауптмана вошел капрал.
— Хайль Гитлер! — вошедший в приветствии вытянул руку. — Господин гауптштурмфюрер, арестованный по Вашему приказанию доставлен! Вчера днем он был задержан патрулем на местном рынке в форме фельдфебеля и с чужими документами.
Капрал пытался дополнить свой рапорт другими подробностями, но заместитель шефа гестапо перебил его:
– Вводите. С задержанным я разберусь, а Вы займите свой пост в приемной.
Солдат вышел, скрипнув дверью, а капитан Вегер жестом указал арестованному на стул. Под колючим взглядом задержанного мужика угадывалась сильная личность. Глубоко посаженные голубые глаза излучали ненависть. Капитан Вегер поймал себя на мысли, что где-то он уже встречал этого человека. Лицо арестованного, правда, несколько было подпорчено немецкими конвоирами. Распухший, посиневший нос, разбитые губы… Но где же он мог его видеть ранее?
Первым молчание нарушил подследственный:
— Что, не узнаешь, гауптман? Шесть лет прошло. Извини, что я не при параде.
Услышав некогда знакомый голос, Курт вмиг оживился. Его только что болезненное состояние сменилось широкой улыбкой, а глаза заблестели неподдельной радостью:
— Майн Готт, я не верю своим глазам! Неужели это ты, Василий? Знаешь, догадка, что это ты, мелькнула у меня сразу! Но я решил, что это какое-то наваждение.
Гауптман придвинул к себе пачку сигарет и щелкнул зажигалкой.
— Угощайся, геноссе Василий, — следователь подтолкнул курево к краю стола.
— Тамбовский волк тебе геноссе, — услышал он дерзкий ответ еще недавнего однокашника.
В речи русского было столько презрения и злобы, но Курта, впрочем, это не обескуражило.
— Эта война, милый друг, придумана не мною, — резюмировал он. Ты прекрасно знаешь, что идеи национал-социализма и коммунистические идеи имеют общие корни. И те, и другие призывают к насильственному господству над миром, как говорится, отнимай и властвуй.
Вегер поднялся из-за стола и, широко жестикулируя руками, нервно зашагал по комнате:
— Нет, это не война народов! Простым смертным она действительно не нужна. Сегодня мало кому в голову придет, что светоч Гитлера в том и состоит, что своим походом на Восток он несет советскому народу освобождение от большевистской тирании.
Василий угрюмо молчал.
— Вспомни, Топорков, ты же мне сам рассказывал, как в начале тридцатых годов красные бандиты расстреляли кого-то из твоих близких родственников. Расстреляли только за то, что он умел рачительно вести хозяйство!
Сидевший на стуле арестант, чуть было не подпрыгнул. Ну и память у этого зверюги! Василий вспомнил о том, как на одной из офицерских пьянок он выплеснул нечаянно своё недовольство системой. Недовольство было ненавязчивым и беззлобным. Скорее всего, носило информационный характер.
В тот раз Василий поведал тогда немецкому другу о судьбе родного брата своего деда. Тот в свое время создал сельхозартель на Кубани. Но продовольственный налог был в то время не по силам. Из амбаров забиралось все! И никому дела не было, что селяне в тот год оставались с «дыркой от бублика», т.е. были обречены на голод и холод. Родственник Василия сделал заначку из пары десятков мешков картошки. Но упрятанный им картофель нашли и конфисковали, а бедолагу по приказу свыше расстреляли.
Гауптштурмфюрер тем временем встал, подошел к шкафу и достал рюмки. Вегер понимал, что никакими убедительными доводами он ничего не достигнет. Слишком упертым и крепким был его собеседник.
Курт плеснул в рюмки немного коньяка, бросил на поднос две шоколадные конфетки и возвратился к столу.
— Война с Советами, мой друг, идет уже почти год. Да, мы получили «по заслугам» под Москвой, но еще не все потеряно! Великий арийский народ, под руководством фюрера, полон сил задушить красную гадину. Heil Hitler! Да здравствует, Гитлер! Так давай, выпьем за нашу победу! — капитан запрокинул рюмку и захрустел конфетой.
Соблазн был велик, но Василий Топорков сдержался, не потянулся к живительной влаге. Он лишь цинично сплюнул сквозь зубы на пол.
Вегер же так увлеченно заливался соловьем, что не обратил внимания на реакцию бывшего приятеля.
— Город Ленинград зажат в кольце блокады. Еще месяц – другой и ваша колыбель революции запросит пощады. Наши войска развивают успешное наступление на Северном Кавказе. Дело считанных дней – и мы станем контролировать всю советскую нефть, а затем перед нами откроются двери через Урал и Сибирь на восточные рубежи. Германию ожидает великое будущее.
Топорков его, похоже, не слышал. В это время он с интересом следил за пауком, плетущим паутину.
— Вот почему, Василий, меня мало интересует твоя военная история, — продолжал Верег. — Вся Белоруссия, за исключением глубинных лесистых болот, находится под нашим контролем. Твоя дивизионная часть сейчас, наверняка, за линией фронта, а может быть уже уничтожена. Сам понимаешь, ты для нас не представляешь никакого стратегического интереса...
Красноречивый монолог Курта был прерван пронзительно громким телефонным звонком. Капитан схватил трубку, и его самодовольное лицо тут же осветилось заискивающей улыбкой. Видимо, на проводе было начальство.
Закончив телефонный разговор, Курт запалил новую сигарету и поднял на Василия глаза:
— Ты знаешь, какой сегодня день? Не догадываешься? Сегодня нашему фюреру исполнилось пятьдесят три года! Мне только что звонил гауляйтер барон фон Кубе и сообщил, что в числе других офицеров я представлен к награде. Это для меня большая честь!
Топорков угрюмо молчал.
— О! У меня сегодня великолепное настроение! — продолжал немец. — Поэтому, Василий Топорков, я принимаю решение отпустить тебя! Да, да! Не удивляйся! Я думаю, что наверху меня поймут правильно. Ты не опасен, дружище. А в пропагандистских целях можешь сослужить великое дело. Сейчас я дам распоряжение и тебя переоденут в хорошую одежду. Ходить в форме немецкого солдата, не имея при себе подтверждающих документов, согласись, не очень этично. Опять же возникнут вопросы у особистов.
Василий равнодушно следил за пауком. А Курт Верег продолжал:
— Вот только одна закавыка: есть у меня сомнение, что тебя свои же и прикончат. Ты бы рассказал мне свою историю – от начала и до конца. А вдвоем мы уж придумаем общую легенду так, чтобы поверили. Давай, хотя в этом деле, на какой-то час, но станем союзниками.
Капитан вновь заглянул в шкаф и накапал себе еще коньячку.
— Давай, приятель, выпьем за тебя. Только не говори ничего лишнего, у нас у каждого своя дорога. За твою личную судьбу я готов выпить с удовольствием. Поверь, она мне далеко не безразлична, невзирая на то, что мы с тобой враги. Усекаешь? Я, хотя и враг тебе, но не мясник. Признаюсь, меня воротит от вида крови.
Топорков молчал, он только внешне был равнодушен, внутренне же не давал себе расслабиться. «Не верь ни одному слову фашиста. Это хорошо спланированная провокация», — мысленно твердил он сам себе.
Но интуиция, никогда или почти никогда его не подводившая, диктовала разумность этой нелепой затеи. Нервная дрожь пробежала током по телу пленника и он, наконец-то, решился:
— Союзниками – не союзниками, а что-то вроде временных заговорщиков.
Василий впервые за все время диалога улыбнулся и потянулся к коньячной рюмке. Приятное тепло пробежало по его телу, нервный озноб ослаб и он попросил Курта:
 — Угости сигареткой, капитан...
Сладко затянувшись сигаретой, Василий поднял голову и посмотрел на настенные часы.
Поймав его взгляд, Курт придвинул к себе лежащий на столе металлический диск. Откинув крышку карманных часов именитого мастера Павла Буре, еще раз прочитал дедовскую гравировку.
 — Вот храню, как память о той встрече в ресторане, — добавил он.
 — Хранишь, значит? А я вот, твои швейцарские не уберег! Полицаи в лагере при обыске изъяли. Лучше бы я их Марийке подарил!
 — Кому? — изумился Вегер. — Какой Марийке? Фрейлен Мари?
Пришлось Топоркову рассказать капитану о том, как он пытался выйти из окружения, как нелепо попал в плен. Поведал о встрече с Марийкой, о ее больном сыне.
 — Сколько лет ее ребенку? — резко перебил немец.
 — Не спрашивал я. Да и какая теперь разница. — Топорков рассказал о поступке молодой женщины, спасшей ему жизнь. А также о том, как добирался он в Могилев, не упустив и факта убийства фельдфебеля Ганса Рота. Ничего не утаил.
— Да, перепало тебе, — посочувствовал бывшему другу капитан Вегер. — Значит так. Поступим следующим образом, — лицо бывшего однокашника приняло сосредоточенный вид. Из ящика стола он достал карту Беларуси. Во всех прифронтовых немецких газетах мы пустим «утку», что ты бежал из плена и наделал много шума у нас в городе. Припишем к несчастному фельдфебелю на твой личный счет еще нескольких офицерских чинов. Дезинформируем красиво, ни один чекист не подкопается.
— Думаешь, так и поверят? — Топорков пустил к потолку колечко дыма.
— На всякий случай снабдим тебя аусвайсом. Документ поможет тебе беспрепятственно проехать по дорогам рейха. Бомбежки не ожидается, с Божьей помощью проскочишь. А как в пропагандистских целях обернуть твою историю в нашу пользу, мы еще хорошенько обдумаем. Главное, чтобы тебе ничем не навредить. Врубаешься?
Василий сидел на стуле и не верил своим ушам. Еще только час назад он сидел перед казавшимся грозным офицером в гестаповской форме. Вот он, час освобождения…. Совсем близок.
— До фронтовой полосы ты доедешь на автомобиле с фельдъегерской оказией, а там пересядешь на легкий мотоцикл или пешком пересечешь линию переднего края, где и будешь искать выход к своим частям. — Курт «выжал» из пузатой коньячной бутылки последние капли и, с задумчивой грустинкой в голосе, произнес:
— Давай выпьем за две стороны медали. Пусть одна сторона будет моей, а другая – твоей. И пусть каждому из нас светит фортуна. Хотя мы и враги, но мы — солдаты, поэтому свято выполняем свой долг. За фортуну, старина!
Со стороны можно было решить, что эта встреча носит вполне дружественный характер. Лишь громадный письменный стол, служивший границей, отделял самодовольного и сытого гестаповца от сидящего напротив безоружного пленника, еще год назад носившего звание командира советской армии…
…Уже несколько часов автомобиль ехал по разбитой, грунтовой дороге. Растерянный и еще не верящий в чудо Топорков сидел на заднем сиденье автомобиля, держа в руках пахнувший типографской краской аусвайс. Фотографии на документе не было, стояли только загадочный номер и размашистая подпись гауляйтера.
  А капитан Курт Вегер сидел в своем кабинете, дымил в потолок, и открывал следующую бутылку коньяка.
 
***
  Вот уже и Орша позади. Черный «опель» мчался в сторону Витебска.
— А не перекусить ли нам? — тряхнул головой молодой обер-лейтенант, дремавший до этого на переднем сиденье автомобиля.
— Сейчас, проедем еще пару километров и остановимся, — отозвался водитель – шустренький, весь усыпанный веснушками, рыжеволосый капрал. Поправив металлические очки, он посмотрел на часы.
Было уже пять часов пополудни. Очень хотелось есть. Топорков вспомнил про чудесные картофельные драники, которыми когда-то угощала его Марийка, и облизнулся. Желудок болезненно урчал.
У Василия сильно колотилось сердце. Он верил и не верил в то, что немцы не прикончат его где-нибудь на середине пути.
— Черт! – Выругался водитель. — Придется остановиться раньше. Что-то шум двигателя мне не нравится.
Они установились напротив развалин бывшей молочной фермы. Похоже, здесь когда-то было неплохое хозяйство. Сейчас же вокруг было запустение: обгоревшие бревна и доски, груды битого кирпича и помятые алюминиевые бидоны напоминали о мирном времени.
Капрал выскочил из машины. Подняв капот автомобиля, стал копаться в движке. Обер-лейтенант нервничал. Больше всего он боялся встречи с партизанами. Боялся этого и Василий.
— Партизаны церемониться не будут. Офицеров передадут в штаб, а меня и шофера тут же пустят в расход, — поежился Топорков, чувствуя, как на лбу выступили обильные капли пота. — А с Куртом , что будет с Куртом? Он же посадил его в машину специального назначения. Машину ждут в Витебске. Вернее, в одном из гарнизонов, что вблизи от города. Если с нами что-то случится, не сносить ему головы.
Топорков расстегнул ворот рубашки. Бывший однокашник позаботился о своем пленнике на славу. По распоряжению гауптмана Василия одели, если не в новую, то вполне приличную одежду. Выдали даже нижнее белье. Жаль, что баньку не предложили. Но это уже издержки…
   Топорков закрыл глаза и мысленно представил себя снова в капитанском мундире. «Неужели сбудется? – думал он. — Если повезет и мне поверят, я скоро встану в строй. Пусть не буду командиром батареи, пусть начну все сначала… Главное, чтобы поверили».
Размышления бывшего артиллериста прервал уже знакомый гул с неба. Топорков выглянул в открытую дверь автомобиля, поднял голову и обомлел: на небольшой высоте летел бомбардировщик. Отличительные знаки на фюзеляже было не разобрать.
Близость смерти каждый воспринимает по-разному. Одни смиренно принимают ее как неизбежное, другие, даже в пиковых ситуациях ищут, казалось бы, невозможные пути спасения.
— Ахтунг!!! Воздух! — завопил обер-лейтенант, выпрыгивая из «опеля» и, бросаясь на землю. Немец-водитель, оцепенев, не мог сдвинуться с места.
У Василия нюх на опасность присутствовал всегда. Не раз его в жизни спасал волчий инстинкт. Вот и сейчас, мгновенно оценив обстановку уже по растерянности шофера, он понял, что сейчас произойдет что-то непоправимое.
Топорков резко выбросил свое тело из салона, угодив в придорожную канаву. На дне канавы стояла вода: грязная и вонючая. Но эта нежданная «ванна» и спасла счастливчику жизнь. Василий лежал в грязи, прикрывая голову руками. Бомбардировщик, сделав свое черное дело, улетел. Но капитан, засыпанный сверху землей, терпеливо ждал. Ни стонов, ни охов вокруг не было слышно. Сколько времени он пролежал в вонючей жиже, Василий не помнил. Но, когда мокрый, облепленный грязью, он вылез на бруствер, увидел перед собой ужасающую картину.
Обер-лейтенант, водитель и курьер были мертвы. Сплюснутый «опель» лежал на боку, по земле еще волочилась змейка огня. Из пробитого бензобака вытекали последние капли топлива. Скорее всего, в баке оставалось мало бензина и это спасло машину от взрыва, Передняя дверь оказалась заклиненной. Топоркову пришлось хорошо потрудиться, чтобы оттянуть ее на себя. Стуча придорожным булыжником по раскуроченному металлу, он сбил пальцы в кровь. Перевязаться было нечем. Пришлось снять с себя грязную майку и разорвать ее на тряпки.
Дольше всего пришлось повозиться с почтовым баулом. Что там находилось, капитану было невдомек. Если серьезные документы, то он будет в выигрыше. Брезентовый пузатый баул был зажат сплющенным металлом. Когда Топоркову все же удалось вызволить из металлической неволи саквояж с бумагами, вокруг стояла полная темень. Диск луны, повисший в черном небе, тускло освещал страшную картину происшедшего. Вслепую, буквально сантиметр за сантиметром, бывший артиллерист нащупал со стороны сидения водителя карманный фонарь. Почему-то такие фонарики назывались «жуками».
Подхватив почтовый баул под мышку, Василий зажужжал карманным фонариком и, рассекая светом придорожные кусты, шагнул в лесную чащу…
 
***
Настроение у младшего сержанта разведывательной роты стрелкового полка Скворцова было прескверное. Он только что отдал команду рядовым Алексееву и Трофимчуку немного отдохнуть и перекусить. Троица расположилась у раскидистой ели, солдаты открыли банку тушенки и уже достали алюминиевые ложки.
Приказ командира роты исполнен ими не был, добыть «языка» не удалось. Всю ночь бойцы рыскали в зоне боевого охранения немцев, но как назло хитростью выманить противника не вышло.
— Вот, ведь, невезуха, так невезуха, — ворчал Скворцов. — Влетит нам по полной программе.
¬— Да, уж… — согласился один из солдат, — капитан Тарасов не подарок. Чего это ему приспичило отправить нас за «языком» именно сейчас?
— На этом участке фронта замечена активизация противника, — объяснил Скворцов. — Разведка донесла, что по железной дороге ежедневно перебрасывается живая сила и техника. Неужели немцы именно здесь, на Фоминском плацдарме, решили пробить брешь нашей обороны?
— Осторожной стала эта немчура, — отозвался Алексеев. Мы ведь еще вчера могли взять пленного, остановив и взяв боем грузовик. Вовремя заметили, что за ним идут три легких танка и один бронетранспортер с пехотинцами.
— Хорошо, сами ноги вовремя унесли, буркнул Трофимчук, облизывая свою ложку. — При таком раскладе вступать в неравную схватку глупо и бессмысленно.
— Знать бы еще кого берешь, — хмыкнул младший сержант. — В прошлый раз три часа тащили на своем горбу раненого майора. Привезли в штаб, раскрыли портфель с бумагами, а там никакие не секретные сведения, а сводки и отчеты о движении по центральному складу фуража и продовольствия…
…Внезапно, в десяти метрах от елки раздался треск сучьев. Бойцы прислушались. Шаги неизвестного человека слышались все отчетливее. Скворцов взял автомат наизготовку и прицелился. По узкой тропинке прямо в сторону бойцов устало шел высокий, небритый мужик с каким-то узлом в руках.
Заметив удивленных разведчиков, человек в грязной одежде чинно поставил баул на траву и, подняв руки, представился:
— Бывший командир батареи артиллерийского полка тридцать второй дивизии гвардии капитан Топорков. Под Витебском попал под бомбежку… Бежал из фашистского плена.
Солдаты опешили...
— Ну и заливать ты, мужик, мастер! — Трофимчук даже присвистнул от удовольствия. — А чем ты можешь доказать, что ты свой?
Василий указал на стоявший у его ног баул и лениво произнес:
— Я не знаю, что там, может быть и ценные документы. Из разбомбленного «опеля» вытащил. Доставьте-ка, вы меня, бойцы, к вашему начальству, да побыстрее. У меня во рту второй день маковой росинки не было. Может, у вас найдется, что пожрать?
Рядовой Алексеев полез было в карман галифе, чтобы достать и протянуть незнакомцу последний, еще недоеденный ржаной сухарь, как вмешался старший наряда Скворцов.
— Отставить! — Приказал он. Нечего кормить вражину! Приведем в штаб, пусть там с ним решают.
Скворцов жестом велел бойцам подняться и, подойдя к чужаку сзади, сильно толкнул его в спину:
— Топай, топай ножками, фашист недобитый!
Чего-чего, а вот такой нахальной выходки, как не крепился Василий, стерпеть не смог. Он резко развернулся и, сорвав левой рукой автомат с плеча, правым хуком заставил обидчика распластаться на траве.
— Ну, кто еще хочет отведать командирского кулака? Ты, а может быть, ты? — отбросив автомат в сторону, Топорков назидательно посмотрел на солдат.
Он попытался схватить за ворот гимнастерки надвигающегося на него Трофимчука, как услышал восторженный голос поверженного сержанта:
— Братва! Кажись, он и вправду свой…
 
***
22 апреля 1942 года, штаб 12-ой мотострелковой дивизии, с. Пановка.
Особист – майор Кононов уже третий час вел допрос доставленного разведчиками неизвестного и откровенно зевал. Все, что рассказывал ему этот бродяга, выглядело абсолютно неправдоподобным.
— Хорошо брешешь, — раздраженно бросал он. — Бегство из мифического плена, разбомбленный «опель». Да кто же тебе поверит? И кому понадобилось перевозить с охраной эту дребедень? — Кононов кивнул на распотрошенный баул. — Вся макулатура, что ты приволок, и «яйца выеденного» не стоит, т.е. не относится к разряду секретной.
Из баула и, правда, торчали никому не нужные письма, свежие немецкие газеты, бумаги финансовых проводок…
— Кому ты «пургу» гонишь? Кому несешь небылицы? — орал на уставшего, изможденного человека майор. — Мне, старому волку? Да я тебя насквозь вижу!
Взгляд особиста буквально прожигал Василия насквозь. Топорков сидел на стуле и откровенно ерзал. Больше к сказанному добавить ему было нечего. Офицер вызывал у бывшего артиллериста неприкрытое отвращение. Вчерашние бойцы приволокли его в расположении полка: накормили, как могли, кружку чая налили. Даже выспаться разрешили. Хоть и под присмотром, но, все же, по-человечески. А этот, гусь лапчатый, даже стакана воды не предложил, не то, что сигарету. Сидит садист, пытает и испытывает при этом дикое удовольствие.
— Ты вот что, Топорков... Или как там тебя... — В голосе офицера появились особые нотки, — расскажи все, как на духу. Этим ты облегчишь душу. По крайней мере, вместо дырки во лбу получишь автомат, и уже в штрафной роте будешь доказывать свою преданность Родине.
— Я уже все сказал, и добавить мне нечего, — перебил майора Василий. А штрафбатом ты меня не пугай! То, что я пережил, хватит и на три мои жизни, поэтому мне терять нечего.
— Правильно, иуда, ты уже все потерял. Вешаешь мне тут лапшу на уши, христопродавец, и думаешь, что я поверю хоть одному твоему слову. Давай, колись начистоту, кто тебя, немецкого холуя, заслал на нашу сторону?
Словно острой бритвой резанули слух Василия обидные слова.
— Ах, ты, б…...! — Топорков взметнулся со стула, схватил со стола мраморную чернильницу и со всего размаху опустил ее на голову ненавистного майора.
— Лебеденко, срочно ко мне!!! — завопил особист.
Это было последнее, что услышал Топорков. Двое солдат-бугаев вытолкали Василия в смежную комнату, повалили на пол, и стали пинать его тело коваными сапогами. Вначале из комнаты доносились глухие стоны, потом отрывистое хриплое дыхание… И, наконец, наступила полная тишина.
Особист тем временем пришел в себя и, нащупав на макушке кровоточащую рану, пытался обмотать голову бинтом. Он был так увлечен этим занятием, что не заметил, как в кабинет влетел запыхавшийся старшина Лебеденко:
— Товарищ майор! Мы, кажется, перестарались. Не дышит, сволочь! Быть может, на всякий случай врача вызовем?
Солдат что-то мямлил, пытаясь отыскать оправдательные слова. Но они будто застревали в его горле. Потом, справившись с волнением, он положил на стол картонку с немецким готическим шрифтом.
— Под подкладкой пиджака нащупали. Видит Бог, есть у Вас чутье на врага, Иван Спиридонович.
Кононов брезгливо взял в руки немецкий аусвайс, и задумчиво заключил:
— Собаке — собачья смерть. Такой день испортил, паскуда... — майор обернулся и посмотрел на прибитый над головой отрывной календарь. — Сегодня, Лебеденко, у нас большой праздник! Наша партия коммунистов празднует день рождения Ленина. Понял, чубастый?
Похлопав себя по карманам и, не обнаружив в них сигарет, особист заметил в руках солдата самокрутку.
— Самосадом ядреным не угостишь?
Свернув козью ножку, майор обнаружил, что табак оказался влажным.
— Ты что, Лебеденко, кисет в трусах носишь? Эту мокрую дрянь невозможно курить! Сбегай к интендантам и принеси мне пачку "Казбека»!
Угрюмый майор еще раз окинул старшину недовольным взглядом. Затем, ослабив напускную строгость, смягчился:
— Врача вызывать не надо. Похоронить предателя, как неопознанного, и точка! Понял все или повторить? Война, она сметливых и удачливых любит. Вот так-то, браток!
 
Вместо эпилога:
 
  Поздней осенью одна тысяча девятьсот сорок второго года, когда на берегах Волги решалась судьба Сталинграда, в далеком Зауралье мать офицера получила казенное письмо с дежурным текстом:
«Ваш сын, капитан Топорков Василий Степанович, в боях за Белоруссию из окружения не вышел. Числится в списках пропавших без вести…».
…Что же касается майора Кононова, то фортуна повернулась к нему лицом. После разгрома фашистов на Сталинградском направлении майор был переброшен на центральный фронт, где вскоре получил звание подполковника…
 
г. Кельн. 2005 год.