ФОЛЬКЛОРНЫЕ ИСТОКИ ОБРАЗА ПРЕКРАСНОЙ ПУСТЫНИ В ЛИРИКЕ Н. РУБЦОВА.
В фольклорной и литературной традиции идеальное пространство возникает, как правило, из особой аксиологической устремленности к преодолению бытового осмысления событий. Так реализуется фольклорный принцип двоемирия.
В лирике Н. Рубцова ночному омуту, втягивающему в свои непознанные глубины всё живое и привычное, противостоит, защищая человека от неведомых угроз, теплое и светлое место – пространство жилой комнаты, в которой, как правило, горит в печи огонь. Косвенным образом такая параллель прослеживается в «Осенних этюдах». В первой части, предваряющей описание страшной встречи, создается поэтическая зарисовка, наполненная умиротворением и сказочной неторопливостью:
Огонь в печи не спит,
перекликаясь
С глухим дождем, струящимся по крыше...
А возле ветхой сказочной часовни
Стоит береза старая, как Русь… [4, с. 381]
Противопоставление темного природного мира и светлого жилища человека наблюдается в стихотворении «На ночлеге»:
Лошадь белая в поле темном.
Воет ветер, бурлит овраг,
Светит лампа в избе укромной,
Освещая осенний мрак [4, с. 360].
Одна единственная лампа освещает и «поле темное» и «осенний мрак». Если она погаснет, мир погрузится уже в полную неизвестность и темноту, в древний, мифологический «хаос». В другом стихотворении, «Зимовье на хуторе», такое противостояние кажется почти неравным – ночной омут вот-вот поглотит слабый участок света, кладбищенский «ужас ночи» приближается к человеку вплотную:
И вдруг очнусь – как дико в поле!
Как лес и грозен и высок! [4, с. 426]
И все-таки лирический герой чувствует себя защищенным:
Сердце стынет
В такую ночь. Но всё равно
Мне хорошо в моей пустыне,
Не страшно мне, когда темно.
Я не один во всей Вселенной.
Со мною книги, и гармонь,
И друг поэзии нетленной –
В печи берёзовый огонь... [4, с. 426]
Огонь в печи, лампа, книги и гармонь – образуют особое художественное измерение, приближенное по своему значению к фольклорной идеальности мира. Тихий, упорядоченный быт, налаженный за стенами избы, отстоит от страшного вихря ночной непогоды. Создается своего рода личная «пустыня» лирического героя, огражденная от нападения враждебной человеку силы неярким светом и теплом.
Подобный принцип разделения пространства на «свое» и «чужое» свойственен фольклорному сознанию. В славянской мифологии лес – это «локус, наделенный признаками удаленности, непроходимости, необъятности, сближаемый с «тем светом» и понимаемый как место обитания хозяина леса и других мифологических существ (русалок и т.д.), а также как пространство небытия (наряду с морем и горами). Лес противопоставлен дому/двору/саду в рамках оппозиции «чужой» – «свой» [1, с. 97]. Такие же свойства определяют и образ болота. Чужеродное, отдаленное от человека, пространство леса и болота одновременно противопоставлено и далекому «иному царству».
В ряде фольклорных текстов «лес напрямую связывается с «тем светом» и смертью» [Там же]. Следовательно, лес и болото – «тот свет» – заключает в себе небытие, тогда как вневременность сказочного «иного царства» вбирает признаки живой вечности.
Константа, возникающая в противопоставлении «укромной избы» и пугающего «ужаса ночи» обобщается здесь до уровня универсальной оппозиции «жизнь – смерть».
При этом внутри оппозиции существуют свои смысловые нюансы и противопоставления: важно, что укромная изба – это не просто некоторый деревянный дом, но именно дом лирического героя, его личное жилище, которое соответствует состоянию души. Если светло в душе, то светло и в доме, и, напротив, неустроенность внутреннего мира приводит к открытости и беззащитности перед холодом и темнотой мира внешнего. Неслучайно, родной дом – очаг жизни – в стихотворении Н. Рубцова отождествляется со спасительной пустыней: «Мне хорошо в моей пустыне». Имеется в виду не обычная замкнутость пространства, обособленность от людей, но сердечная сосредоточенность, пустыня внутреннего мира.
В фольклорной традиции прослеживаются два разных типа пустыни. С одной стороны, прекрасная пустыня – традиционный образ духовных стихов, а с другой стороны, болото, которое тоже может быть названо пустынным местом. Так вновь проявляется, несмотря на сходство некоторых внешних свойств, бытийное различие духовных реалий. И одно, и другое пространство – пустынное, обособленное от человека, однако направленность их энергии противоположна: в первом случае – к жизни, во втором – к смерти.
В духовных стихах пустыня связана с «пустынным житием», которое противостоит повседневной суете. Уединяясь, подвижники совершают в пустыне особые, невидимые миру, подвиги. Для этого вовсе не обязательно куда-то далеко ехать: пустыня может быть и внутренней. И.В. Поздеева в книге «Кому повеем печаль мою…» рассказывает о традициях верхокамской старообрядческой общины, полноправным членом которой «мог быть только человек, исполняющий монашеский устав и соблюдающий многочисленные запреты [3, с. 29]. Хотя внешне, физически, такой человек и оставался в миру, но внутренне, духовно, пребывал в «незримой пустыне». Подобная религиозная направленность жизненного уклада, безусловно, сформировала особый тип сознания, определяющий художественные образы духовных стихов. Константа, основу которой составляет аксиологический принцип различения внешней и внутренней пустыни, пронизывает не только поэтику духовных стихов, но и многие сюжеты русской литературы. Причудливое сочетание разных типов пустыни создает в художественных произведениях новые смыслы. Так, можно долгие годы беспечно пребывать в уединении, душой соединяясь с мирским, а можно и в миру быть в пустыне, искать и обрести высшую правду.
О пустынном жительстве повествуется во многих духовных стихах, что свидетельствует о важности темы: «Уж полно тебе, человече, в мире жити…», «О прекрасная пустыня, и сам Господь пустыню похваляет…», «Прекрасная мати-пустыня, любезная моя дружина…», «Прими мя, пустыня…», «Монастырь верхней издавна стоит…» и др.
Можно было бы предположить, что истинное или ложное уединение формирует духовный «облик» пустыни, и тем самым человек определяет ее смысл. Однако в духовных стихах раскрывается иная, небесная, реальность, в которой происходит всё наоборот: сама пустыня учит, направляя человека к благу, разумеется, не без его желания:
О прекрасная пустыня!
Приими мя, яко мати свое чадо,
Научи мя на все благо, – говорится в духовном стихе [2, с. 194].
Это происходит не случайно, ведь пустыня содержит Божественное измерение:
О прекрасная пустыня!
И сам Господь
пустыню похваляет.
Отцы в пустыни ся скитают,
И ангели отцем помогают.
Апостоли отцев
ублажают
Пророцы прославляют,
И мученицы величают,
И вси святии похваляют!
Отцы в тебе ся скитают [2, с. 193].
Ничего общего с пустынным местом она не имеет. Напротив, в пустыне обильно произрастают цветы и деревья, в ветвях, весело порхая, поют райские птицы, всё овеяно небесным светом и радостью:
Древа в пустыни процветают,
И птицы к древам прилетают.
На кудрявыя ветви поседают
И красные они песни воспевают…[2, с. 193].
Или:
Во прекрасной ли во пустынюшке,
во зеленой во дубравушке,
Как прекрасен сад:
при реке древа, при древах етех
мелки пташечки,
Они райские поют песенки,
утешают же они
иноков монастырских [2, с. 174].
Мы видим, что «во всех стихах воспевается красота нетронутой человеком природы, поэтические образы которой близки к описаниям Рая и создают впечатление единства духовной и внешней жизни пустынника» [3, с. 29]. Именно цельность внутреннего и внешнего образует константу фольклорной идеальности мира в духовных стихах. Мирская жизнь расщеплена грехом.
В лирике Н. Рубцова своего рода «пустыня» образуется в ночное время, когда мир оказывается разделенным на бесприютную темноту леса, болот и полей и на то – что за окном: небольшое пространство света и тепла. Если вне дома бушует ветер или воет вьюга, в канавах бурлит вода, безжизненно леденеют поля, то внутри – наблюдается тишина и душеная гармония: разложены книги, в печь подброшены березовые дрова. Конечно, в отличие от прекрасной пустыни духовных стихов, которая напрямую связана с чудом, вбирает в себя невидимое, небесное измерение, образ избы лишен таких высоких, запредельных, смыслов. И все-таки, ограждая от непознанной, а потому и страшной ночной темноты, изба также по-своему содействует спасению души. Божественные атрибуты духовных стихов замещаются поэтическими символами. Если в пустыне присутствует Бог, святые, ангелы, райские птицы, то в избе – книги и гармонь, в печи березовый огонь. Книги и гармонь, берёзовый огонь свидетельствуют об особенностях внутреннего мира лирического героя, ведь именно он принес и разложил эти предметы, обустроил свое личное пространство; как и в духовных стихах, светлое место не может образоваться само по себе, но является результатом сердечной расположенности, приводящей к определенным поступкам.
Особое значение в духовных стихах обретает категория прекрасного. Она прилагается к ограниченному числу объектов. Это рай и пустыня, иногда сад в пустыне и, конечно, Иосиф Прекрасный. Все прекрасное этически совершенно. Прекрасное противостоит прелестному и злому: прекрасная мати-пустыня, где спасается человек, противопоставлена прелестному, злому и грешному миру. В лирике Н. Рубцова категория прекрасного реализуется в трех значениях: с одной стороны – это что-то красивое, но абстрактно-далекое (сны Венеции, пальмы юга, далекая страна), с другой – конкретные проявления живой природы (восход солнца, весна, голубое небо, листопад). Соединяясь, разрозненные явления природы образуют прекрасный «образ мира». Прекрасное, понятое как принцип, как основа всего мироздания, составляет третье значение этой категории. Приведем примеры.
Словосочетание «образ прекрасного мира» стало в лирике Н. Рубцова константой:
Сей образ прекрасного мира
Мы тоже оставим навек.
Но вечно пусть будет все это,
Что свято я в жизни любил:
Тот город, и юность, и лето,
И небо с блуждающим светом
Неясных небесных светил... «Тот город зеленый…» [4, с. 238].
Или:
И все ж прекрасен образ мира,
Когда в ночи равнинных мест
Вдруг вспыхнут все огни эфира,
И льется в душу свет с небес… «Уже деревня вся в тени…» [4, с. 316].
Образ прекрасного мира отсылает нас к прекрасной пустыне духовных стихов. К особому измерению, в котором «город, и юность, и лето / и небо с блуждающим светом» [4, с. 238] пребывают вечно.
Список использованной литературы:
1.Агапкина, 1999 – Агапкина Т.А. Лес // Славянские древности: этнолингвистический словарь: В 5 т. Т.3: К – П /Под ред. Н.И. Толстого. – М.: Международные отношения, 1999.
2.Кому повем печаль мою. Духовные стихи Верхокамья, исследования и публикации. – М.: Данилов ставропигиальный мужской монастырь, 2007.
3.Поздеева, 2007 – Поздеева И.В. Кому повем печаль мою. Духовные стихи Верхокамья, исследования и публикации. – М.: Данилов ставропигиальный мужской монастырь, 2007.
4.Рубцов, 2006 – Рубцов Н.М. Сочинения. – М.: Российский писатель, 2006.
© А.Е. Чернова, 2013
Опубликовано:
«Современная наука: теоретический и практический взгляд»: Сборник статей Международной научно-практической конференции (Уфа, октябрь, 2013). – В 2-х ч. Ч. 1. – Уфа: БашГУ, 2013. – С. 299 – 304