Наша деревня Ольховка стоит на берегу одноименной речки. Даже не речки, а ручья, делающегося речкой весной. Деревня большая, раньше богатая, а нынче посеревшая и притихшая. Это потому что от районного центра стоит далеко, в тридцати километрах, а от города, так и того дальше. Достопримечательностей в деревне одна - по долу реки возвышается холм, называется Опалиха. С гривы этого холма до самой реки сплошные луга, в которых удобно косить сено. Сами понимаете, в деревне только сельским хозяйством и можно заниматься. Но занимаются немногие.
Среди этих немногих Григорий Громов, мужик лет сорока пяти, крепко скроенный, жилистый и симпатичный. Чем-то на Сергея Есенина смахивает. Пшеничным чубом что ли? На том его сходство с великим поэтом и заканчивается. Гришка Громов куркуль, то есть фермер. Горбатится уж сколько лет, а всё роздыху не знает, потому что богатство, приплывающее в Гришкины руки по осени и зиме, затмевает всякий в нём разум в лето. Так из года в год.
Только нынче лето в Ольховке выдалось по погоде неказистое, а на события, жуть, до чего театральное. Вмиг и проскочило. Скоро уж конец сентября, а развязки пьесе никак не наступит. Бабы, как только Машеньку Громову, жену Григорьеву, в магазине встретят, так спрашивают:
- Чо, сидит Гришка-то?
- Сидит, - виновато отвечает Машенька.
Сама вся поблекшая, скользит по улицам тенью, глаз долу не подымет. Виноватой себя считает. А уж в хозяйстве сейчас с детками и за себя, и за мужа, и за работников.
- Так вызволять надо, - говорят бабы, - адвоката нанять. Гришка-то, небось, уж извелся на бурде да селедке.
- Вот запродам быков, тогда и адвоката найму, - оправдывается Машенька.
Она и сама понимает, что из такого ответа бабы делают вывод: сидеть Гришке в каталажке до ноябрьских праздников. И это притом, если год выдастся, как при советской власти, когда к Октябрьской забивали скот, везли на базар, чтобы пролетариат мог отметить День седьмого ноября, красный день календаря. А теперь всё по-новому. Праздник, не праздник, трезвон один. Да уж который год в начале ноября такая ростепель стоит, что нельзя скот бить, мясо заветреет. Из того следует, мунтулить Грише за решеткой месяца три.
А началось-то всё, казалось бы, с пустяка.
Еще зимой порезал Григорий быков. У него в хозяйстве их двенадцать было. Полуторагодовалые, холеные, луговым сеном да зерновой дроблёнкой вскормленные. В каждом чистого мяса по два центнера, не меньше. На базаре Машенька стояла весь декабрь, новогодние, потом январские праздники, а в феврале случилась с ней беда по женской части. Приболела, поехала в райцентр, да и угодила в больницу. Тут и весна на припёку. Мясо таять стало. Григорий запаниковал: столько трудов да насмарку. Сам-то ведь всего мяса не съешь. Это ведь годовой заработок. И ребятишкам чего купить, растут. И в дом. И отложить на машину новую. Пришел в магазин, с продавщицей Тамарой поговорить, да тут Таня Кожевникова подвернулась.
- Ой, Григорий, я в отпуску сейчас. Да поставь меня торговать, я тебе за два червонца с килограмма все до лыток распродам. Тебе доход и мне не в убыток. Моего-то опять с приработка попёрли. На такое место, гада, устроила. В хлебный цех. И зарплата, и хлебец свежий. Булку, две можно брать. А с умом так и по пять. Держался, крепился. И вот ведь…. Одно слово, Саня - засраня.
- Бросила бы уж, - посоветовала продавщица Тамара.
- Своего бросишь, чужого не найдешь. Таких вот, как Григорий, уж по всей округе днем с огнем. Одни зелье жрут, другие тащат, что не попадет. Гляди, у нас в пруду уж и карасей не осталось, всех выловили, да за речкой на трассе продали. Так хоть бы кто жить лучше стал. Тут же все и спустили.
- Куда-то же спустили?
- Так твоей хозяйке и спустили. Погляди, у тебя же в магазине хуже, чем до перестройки. Хлеб, водка, пиво, жвачка и гандоны.
- На чо спрос, на то и предложение, - огрызнулась Тамара, - Нет, Гриша, не буду я твоим мясом торговать. Вот такой контингент потом заклюет и замордует.
- А что, Татьяна, помоги. Сговоримся, - как-то легко согласился Громов.
Несколько дней к ряду они с Татьяной по утру уезжали на Гришиной старенькой «Газели» в районный центр. Продавщица даже позавидовала, как весело вскакивала Татьяна на подножку автомобиля, как по-деловому заглядывала в кузов. А в пятницу приехали торговцы поздно. Уже в сумерках. Магазин закрывать надо было, а тут на пороге Григорий. Веселый такой:
- Подай-ка мне вина хорошего, да шоколадку, да этих. Зефиров свежих.
- Птичьего молока не принести? - продавщица подозрительно посмотрела на Громова, пьющего крайне редко.
Только тут разгадка сама в дверях явилась. Татьяна расфуфыренная, щеки розовые, глаза блестящие.
- Вина нам подай «Каберне розовый», шоколад с изюмом и зефиру в шоколаде, - проговорила Татьяна, опершись на косяк дверей точно так же, как в фильмах показывают.
- С чего праздник?
- А вот мы с Гришей весь товар сбыли. Он сегодня первый взнос на новый автомобиль внес. Все благодаря мне. Так гуляем по-купечески.
Громов с Татьяной ушли. С улицы было слышно, как громко и весело они разговаривали.
- Ну, ведь надо же. Машенька-то теперь никчемная… А Танька. Вот это Танька, - Тамара закрывала магазин, запирала железные ставни, закладывая их засовами, - Ой и дура я несусветная. У Таньки хороший или плохой, но мужик. Я-то чего?… Что, я мясо бы не продала? Ну, бестолочь…. Хоть иди, в Ольховке топись, - причитала женщина, навешивая на все пробои новенькие антивандальные замки.
Как-то подоспели полевые работы. Григорий сел на трактор.
Машеньку из больницы выписали. Она измаянная приехала. Охудавшая. Но тут же в хозяйскую работу включилась, за рассадой, почти сгубленной Григорием, начала ухаживать. Да вот первую в магазин к Тамаре понесла, может, кто из деревенских, еще совсем не обленившихся, купит?
Громовский трактор тормознул у крыльца магазина, с разворотом, так, что открылась дверь в кабине. Из двери, прямо к ногам остановившейся в изумлении Машеньки, спрыгнула с подножки Татьяна.
- Привет, Маша. Как здоровье? Свеженького чего в магазин-то подбросили?
- Молоко свежее, - проговорила Машенька.
Тут из трактора выскочил Григорий. Подхватил из рук у Маши сумку.
- Говорили же, тебе нельзя пока. Зачем пошла, я бы сам вечером.
- Сахару привезли дешевого, запасти надо. Летом-то он в цене обязательно поднимется. И масла постного свежего пятилитровую канистру купила. Говорят, масло нынче подорожает. А как заготовки крутить? Танька-то чего с тобой?
- Шла. Подсадил. Давай, поехали.
- Нет, Гриша. Ты езжай. Дома борщ на плите. Я пешком дойду. Гляди, сахар-то не вытаскивай. Неловко сделаешь, просыплешь.
В другой раз засобиралась Машенька в райцентр с попутной машиной. Наготовила в ящики рассады. Григорий остановил.
- Что ты маешься? Я Татьяну попрошу, она зараз все продаст. Готовь на завтра товар. У неё выходной. Вот мы в центр и сгоняем. Мне масло на движок купить надо.
Машенька покорно согласилась. Только весь вечер ходила задумчивая. Спать легли, отвернулась к стенке, притихла, как мышь. Ждала, что Григорий приставать начнет. А он как свалился, так минут через десять и засопел. Долго без сна пролежала Машенька, кусала губу, да думала. К утру, когда дрёма её всё же сморила, приснился ей сон. Будто разлилась река Ольховка на непомерную ширь, к дому подступает. Машенька по хозяйству мечется, спасает, что можно. Телушек на крышу сарая поднимает. Проворно поднимает, будто она и не женщина, а Геракл. Воды уж выше колена. И быстрая она, стремительная. Шалая. Страшно Машеньке, зовет она Григория. И тут из-за магазина выплывает лодка, вся цветами увитая, как Машенька по телевизору видела. Тамара в лодке той с шестом и в шляпе. А на центральной банке Гриша её с Танькой милуются. Гриша молодой, в белой рубахе. И Танька молодая, и тоже в белом. А рядом с лодкой Санька плывет, на спине. Не плывет, даже, а так. Словно его вода на плаву держит. Покачивается на волне Санька, да на гармошке играет и похабные частушки поёт. Уж как зло Машеньку взяло. Схватила она вилы, что у хлева стояли, и бросила в сторону лодки. А куда вилы попали - не запомнила. Открыла глаза, вся в поту, в дрожи. На дворе уж ясный день. Григория дома нет. И рассады во дворе нет. Только Танькина помада в углу у наличника забытая осталась.
День Машенька проходила сама не своя. Вечером всё стерпела. Как Григорий с Татьяной вернулись. Как он её с подножки автомобиля на руки принял. Как она деньги пачкой Машеньке подала, а Григорий вдруг скомандовал:
- Накрыла бы, супруга, стол. Дела-то в гору идут. Возьму, пожалуй, Татьяну я на работу. Толково у неё получается.
В последний день мая и совсем грех вышел.
С утра погнал Григорий трактор на дальнюю делянку, немного там осталось овсом засеять. День такой жаркий выдался, каких летом не бывает. Машенька в магазин пошла, за специями. Тушенку варить поставила.
Тамарка как будто её ждала. Быстро всем покупателям товар отпустила, вышла из-за прилавка и магазин изнутри на клюшку закрыла.
-Чо ж это делается, Маша? - вскрикнула Тамара и всплеснула руками, - Слепая, что ли ты?
- Да зрячая. А что случилось?
- Зрячая, - передразнивая, растянула слово продавщица, - Зрячая. А ни черта не видишь. Танька ведь твоего Гриню хомутает, бесстыжая. Они с Саней-то давно не живут. Ему всего и прозвища, Саня-засраня. Все ходила горем убитая, хреном придавленная. А тут, гляди ты, павой выступать стала. Помады купила, духов. Баба просо так, Маша, этого делать не станет. Это она под твоего Гришку лезет, аж свистит от натуги. Сегодня, гляжу, твой-то поехал. И Танька. По травы пошла. Да когда она травы-то собирать научилась? Крапиву от пырея отличить не может. А туда же: за травами. Ты чего приходила-то?
Машенька стояла как громом поражённая. Не обманывало бабье сердце. И сон этот проклятый. И Гриша совсем не тот.
- За хлоркой я пришла. Дай мне хлорки.
- «Белизна» только. Хлорки давно уж не продают.
- Давай «Белизны».
Дома Машенька затеяла какую-то странную стирку. Нашла рабочую одежду Григория, робу сварочную, спецовку, в которой он под трактором лазил, штаны какие-то, давно брошенные, свалила всё в большое корыто, залила кипятком, потом «Белизной» и стала жамкать руками. Щелок потемнел, расплылся в тазу пятнами и серой пеной.
Она издалека услышала тракторный мотор. Слила воду из корыта в большое ведро, вышла за ворота и стала ждать. В середине улицы, как раз напротив магазина трактор остановился. Из кабины, как и тогда, вылезла Танька с огромным букетом полевых весенних цветов, спрыгнула с подножки, махнула на прощание Григорию рукой.
Он подогнал трактор к воротам весело. Капот у машины вздернут. От двигателя газами и жаром обдало Машеньку. Сам Григорий выскочил из кабины такой же разгорячённый, как трактор. Рубаха расстегнута, грудь красная, жаркая, в светлых дорожках пота.
Подхватила Машенька ведро с помоями, размахнулась, но в последний момент не решилась окатить ими мужа, повернулась и выплеснула на работающий двигатель. Что-то звякнуло в горячем моторе трактора, треснуло, хрустнуло. Грохнуло, точно молот на наковальню со всего маха опустили. Трактор дернулся и заглох, окутанный со всех сторон облаком пара.
- Я, мать, делянку закончил, - проговорил Григорий.
Он с этой фразой всю дорогу домой гнал, поэтому вместо положенного мата, её первую и произнёс. И уж потом разразился тирадой с такими словами, каких с момента свадьбы не позволял себе в отношении жены.
Машенька, постояла минуту, глаза её округлились, она бросила наотмашь ведро и стремглав кинулась бежать через двор в дом. Григорий и не подумал догонять её. Метался возле машины, из утробы которой еще раздавалось шипение и потрескивание.
В тот же день произошло еще несколько событий.
Во-первых, часа через три после, в небе появилась темно-синяя туча, которая вывалилась из-за Опалихи. Туча была настолько велика, что захватила солнце, и над деревней померк свет. С заросшего камышом пруда поднялись чайки и метались в грозном черном небе до тех пор, пока не блеснула поперек всей тучи ослепительная молния, вслед за которой обрушились на Ольховку сначала ветер невиданной силы, а потом ливень, за которым и неба стало невидно. Во-вторых, Григорий Громов пришел к Тамаре в магазин, купил литр водки и банку кильки в томате. Потом его видели с Саней Кожевниковым в полуразрушенном здании гаража МТМ, и уже после светопреставления, видели еще раз. Теперь их тащила на себе Танька Кожевникова. И бабы потом сказывали, что Саньку своего она заперла в баньку, потому как он не совсем был чист, а Григория сразу повела в избу. Электроэнергии в тот день в деревне не было, поэтому сказать, как скоро, то есть сразу ли, или немного погодя, когда вечер перешел в ночь, забралась бессовестная Танька в постель к Григорию, и забралась ли вообще, было неизвестно. Но точно знали все: утром Танька на работу шла счастливая, какой её лет пятнадцать, а то, может и больше, бабы не видывали.
И что, скажите, пожалуйста, после этого думать было Саньке, проснувшемуся на отсыревшем полке в темной бане и ясно слышавшего, как Григорий в ограде выговаривал Таньке, зачем она его не оставила одного, и почему это он теперь ей за многое должен? Засела в Саньке обида такая, что он закусил обшлаг своего пиджака, чтобы сейчас не выйти из баньки с топором да не порубать полюбовников в мелкое крошево - более смерти боялся Санька тюрьмы, о которой ему еще в детстве рассказывал старый лагерник Степан-моряк. Но спускать Григорию охальства Санька зарёкся. Только как отомстить, во весь следующий день пока не придумал. Из-этого еще горше напился и валялся под забором до тех пор, пока не огадила его чья-то вольно пущенная собачонка.
Тут надо сказать, что над Ольховкой неделю к ряду бушевала непогода. Григорий никак не мог толком подступиться к изувеченному трактору, отчего злился и с Машенькой не разговаривал. Потом вдруг наступило вёдро. С жаром, с ветром. Травы на Опалихе поднялись ровные - подходило время сенокоса. А трактор не налаживался. Пришлось Григорию прямо у двора, в тяжких, неприспособленных условиях, разбирать машину, надрывая пуп, таскать детали в гараж. Уж когда раскрутил да снял карданы, вставшие отчего-то колом, артельно, на раз-два-три, закатили машину под крышу. Приходила Татьяна, справлялась, не будет ли приработка какого, купить или продать чего в райцентре? Григорий отказал. Потом сам себя корил за нетактичность, ведь помогла Танька по весне-то.
Числа двадцать пятого июня в гараж зашла Машенька:
- Гриша, бабы уж с Опалихи с ягодами вернулись. Травы-то выгорать начали. Может, в помощь кого позовем, да руками косить станем. Как же без сена-то?
- На такую ораву руками косить. Думать надо было, что делала, - огрызнулся Григорий.
- Это я по злобе. Хотела тебя окатить да не посмела.
- Да за что?
- За Таньку.
- От же, переверни меня да выбрось. Чего тебе Танька далась?
- А за тобой бегает. Вон и Тамара уверена, что хахальничаете вы с Танькой.
- Ой, дура! Нет, так возьми, умная женщина. И дура! Завтра к мужикам пойду, чтобы хоть вдоль воды выкосить, не посохла чтобы. Тут еще дня на три работы. Это, если вот сразу шатунную группу найду.
- Дорого? - сочувственно спросила Машенька.
- Конечно, дорого. Придётся подпоясаться. Мне же и за машину платить. И тут такая оказия.
Назавтра Григорий пошел к мужикам. Порядились, как положено. Сговорились и по деньгам, и по работе, и о первой проставе уже решили, как прибежал Санька. Трезвый.
- Григорий, меня возьми. Я за пятьсот в день тоже пойду.
- Не закалдыришь?
- Упаси Бог. Танька уж со свету сживает, говорит, толку нет. А тут какая, никакая деньга. Только пятьсот при твоём хлебе, да?
- При моём.
Наутро выехали в поле. Еду к обеду и к ужину должны были готовить и возить дети и Машенька. Первый день мужики раскашивались. Правили литовки, приноравливались. Многие уж за десяток лет подзабыли, как это литовкой сено косить. Поэтому, отмахав прокос, останавливались, пили из бутылей родниковую воду, курили, жаловались на наваливающуюся жару и начинавших бесчинствовать слепней. В обед, под растянутым между кольев, пологом проворно ели борщ. Потом лежали на свежескошенной траве, снова курили, обсуждали международное положение, пережидали самый зной. Но пережидать можно было да сумерек. Григорий поднял мужиков сам. Определились с местом, сколько надо выкосить до ужина, и сколько потом.
- Зарод нынче свалим, - доходя очередную загонку уже после ужина, прокричал Санька, - Гляди, какой эксплуататор у нас выискался. Я и совхозе так не рабатывал.
- Ты совхоз-то помнишь?
- Так отчего нет. Пацаном был. А работать-то пошел, уже нет. Уже АО было, потом ЗТ, потом еще как-то. Да и уморился. Но я всё равно, годов десять еще работал. Самые говенные годы, когда ни зарплаты, ни натуры. Так.
- Да, - протянул кто-то из мужиков, - как на пенсию выходить? Я уж сколько лет по каким-то шарашкам. Нынче вот и вовсе не взяли. Хоть матушку репку пой.
- Гриня? А, Гриня? Ты вот мунтулишь, а выгода-то какая есть?
- Есть, - коротко отвечал Григорий, сноровисто орудуя косой. Ему казалось, что надо бы косить побыстрее, чтобы к окончанию дня набрался хороший зарод.
Вечером, при свете лампы он еще немного поковырялся в моторе. Пришел дамой, присел на кресло и тут же задремал. Умаялся.
Во второй и третий день мужики косили исправно. На четвертый вдруг вновь сделалось дождливо. После сильной, изнуряющей жары, ночью прошла гроза. С утра запарило, потом тучи обложили весь горизонт, и пошел мелкий моросящий дождь. Григорий пожалел, что вылежавшееся сено замочило, но против природы не попрешь. Поехал в райцентр, в сельхозтехнику.
Два дня мужики отдыхали - шел дождь. Третьим днем выяснило. Григорий вновь пошел собирать артель.
- Сушить бы надо, да метать. Хорошо накошено.
- Это ты сам, Гриня, - вдруг ни с того ни с сего заявил Саня.
- Почто?
- Да я тут потолковал. Нагибаешь ты нас, Гриша. Вон в соседней деревне фермеры в день по тыще платят.
- У меня по тыще не получится.
- Не получится, так сам и наворачивай, - отрезал Саня, - и вы, мужики, подумайте. Задарма горбатитесь. Он-то потом в шоколаде. Мне Танька-то всё рассказала. Сколько за бычков-то выручил: четыреста тысяч. А на рассаде? Теперь, вон, на огурцах, помидорах. А нам по пятисотке. Нет, Гриша. Если ты куркуль, так сам и горбаться.
Мужики загомонили. Кто-то высказался, что, может, стоит добавить. Но Григорий не врал - денег у него не было. Он махнул рукой, выматерился и ушел.
Поехали на покос семьей. Трудились неистово. Григорий детей подгонял, подначивал, подкупал, только чтобы ни сын, ни дочка не начали канючить и жаловаться на жару. А день выдался жгучий. Солнце палило нещадно, ветерок гулял по степи - суховей. Сколько не упирались, а поднять всего накошенного пятерыми мужиками не могли. Оставили на вторые сутки. Выветрившиеся валки сгребали граблями в небольшие кучи, навильники. Григорий стал ставить копну. Машенька подтаскивала сено, дети подгребали. Сам Григорий носил издалека. Сенная пыль ела мокрое от пота тело. Слепни и другая мошка грызли голый живот. Сколько не стимулировал детей Григорий, они все-таки устали, работали через силу. Завершили первый зародец в сумерках. Машенька полила из канистры на голову Григория воды, чтобы немного остудить тело и смыть налипшую серую, колючую пыль. Домой приехали, Григорий к трактору не пошел.
- Завтра довершим, а уж послезавтра я машину отлажу. Тогда полегче станет.
Назавтра повторилось то же самое. Солнце, ветер, насекомые и огромные валки шуршащего, дурманящего степным ароматом, сена.
Два дня после Григорий лазил под трактором. Направил. Машина завелась, набрала обороты и заработала ровно, без перебоев.
Григорий прицепил косилку. Весь следующий день он бороздил Опалиху снизу вверх. Травы перестояли, косились тяжело, но все равно гораздо быстрее, чем это делалось руками. Громов специально не стал цеплять жатку с валкующим барабаном, навесил старую, выстилавшую скошенную траву в сплошной тонкий ковер. Так, думал Григорий, просохнет за сутки. Потом под грабли. И в стог.
Прогноз погоды действительно был хорошим. На целую неделю обещали солнце и ветер.
Тут случилось еще несчастье. Одна из коров заболела. Пришлый ветеринар заставил скотину дорезать. Машенька позвонила в райцентр, договорилась о сдаче в точку общественного питания. Брали недорого, но оптом. Григорий сожалел, что день придется потратить на извоз. Спросил Тамару, не будет ли её хозяйка с товаром из города? В обратный рейс можно было бы увезти мясо. И тут Тамара сказала:
- Хозяйки-то не будет. А Татьяна Кожевникова поедет. Им машину с администрации дают, в школу чего должны везти. Оборудование какое-то. Ты Татьяну найми, она тебе враз все устроит.
Громов сходил к Татьяне. Договорились. Утром Татьяна пригнала машину, Григорий уложил мясо в кузов. Татьяна отвесила Громову комплиментов, что мужик он дивный, крепкий и загорелый, как Сталлоне. От такого мужика и всей бы деревне ребятишек иметь не грех, не только Машеньке. На крепкое ответное словцо, Танька только посмеялась, села в кабину и укатила в райцентр.
Григорий же пошел в гараж, принялся промазывать механизмы, чтобы к обеду выехать на валкование. Что-то необъяснимое потянуло его из гаража. Весенний запах сожженной травы, что ли? Он вышел, глянул в сторону Опалихи и обомлел. Со стороны реки еще неширокой полосой поднимался клуб дыма. Первое, что пришло в голову - отдыхающие не затушили костра.
Григорий бросился к трактору, завел. Выгнал машину к плугу. В несколько мгновений прицепил механизм, и что есть мочи, погнал трактор в сторону Опалихи. С каждой минутой пламя расползалось всё шире. Из кабины Григорий видел, как в сторону от степной дороги бросился человек. Он отбежал на несколько десятков метров, остановился. Сорвал с себя пиджак и кинулся в сторону мчавшегося трактора.
- Гришка! Горит! Гришка!
Но останавливаться около Санька Григорий не стал. Он прогнал трактор дальше. Бросил плуг перед набегавшими язычками огня, врубил повышенную и пошел по кромке пожара. Если бы он видел, что за зародами, горят еще три проплешины. И огонь уже подошел к заготовленному и заскирдованному сену. Григорию казалось, что теперь он овладел ситуацией. Плуг переворачивал землю, заваливая пал. Он обошел первый стог, двинулся ко второму и тут увидел, как столб сизого дыма заклубился с новой силой, полез вверх. Вот уже язык пламени рванул к небу с самой большой скирды, собранной вручную. Ветер подхлестнул пламя. В воздухе закружились тлеющие соломинки, веером полетевшие в сторону сухого, но несобранного сенного ковра. Тут и там стали подниматься над поляной дымки. Тут и там возникали небольшие очаги гари, тут же срастались и начинали ползти вверх, на Опалиху, пожирая скошенные травы.
Григорий надавил на газ. Развернул трактор и пошел с плугом по кошеному, загребая и зарывая в землю часть своих трудов. Зарод обгорел, и теперь дымил огромной тлеющей кучей. Запахав стелющееся пламя, Григорий приехал к зароду, сделал три загонки. Остановил трактор. Выскочил из кабины и привалился к колесу. На мужика напал кашель, выдавивший на серые от гари щеки две крупные слезы.
Когда на погоревший покос прибежали Машенька и дети, Григорий уже умылся. Сидел на плуге и смотрел в сторону тлеющего, осыпающегося седым горячим пеплом зарода.
- Это наше сено было, - с горечью проговорила дочурка, - Мы его ручками собирали.
- Вот я его, - вскрикнул Григорий, вскочил с рамы и скорее ветра побежал в деревню.
Тамара увидала Григория в окно магазина первая.
- Громов чего-то.
- Горе горькое заливать бежит, - весело проговорил Санька Кожевников, стоящий у прилавка, - Отлились кошке мышкины слёзки. Погорел он сегодня. Как Таньку мою спровадил. Я-то мозговал, и он с ёй поедет. А он дома оказался. Только всё равно, сильно погорел.
- Чего мелешь-то?
- Так не мелю, сам все видал.
- Больше не увидишь, - раздался за спиной рык Громова.
Стоящие в очереди и Санька обернулись на ввалившегося в магазин Григория. Бабы завизжали, мужчины шарахнулись в сторону. Только Санька не смог пошевелиться. В грудь ему уперлись два ствола ижевской двустволки.
- Гриша, ты это чой? - слезливо пропищал Санька.
- Твоих рук дело?
- Побойся Бога. Гриша!
- Твоих рук дело? - повторил Григорий, сильнее вдавливая стволы в дрожащую грудь противника.
И тут Санька, как подрубленный, повалился на колени.
- Если Таньку мою любишь, пощади. Любишь ведь, а я ей законный супруг. Пощади! Христом Богом прошу! И детишку ма-а-ю-у-у!
Громов отступил на шаг от Сашки, направил стволы в пол и нажал на курки. Волчья дробь звезданула в деревянный пол, вырывая из него щепу. Зал наполнился грохотом, диким бабьим вскриком, заволокся едким пороховым газом.
Сашка лежал на полу, ни жив, ни мертв. Из-под него предательски расползалась мокрота. Кто крестился, кто матерился в голос. Григорий положил ружьё на плечо, плюнул подле Саньки:
- Живи, гнида.
На следующий день к Григорию приехал районный участковый, арестовывать. Как положено, пригласил понятых, составил акт, изъял ружьё. Григория в наручники заковывать не стал, и в клетку закрывать тоже не стал.
Но бабы всё равно больше всего во всех неприятностях Григория Громова винили именно этого участкового уполномоченного, привыкшего там, у себя, не разбираться, что да почем, а садить людей в тюрьму только за то, что их поведение не нравиться кому-то. Неотесанный еще участковый, молодой. Поэтому и заграбастал Громова, хотя тот всё сделал правильно. Одного дурака поучил, так, что неповадно будет другим. Не убил ведь. А за такое, чего Санька натворил, и убить мог. Бабка Стеша, помнившая образование колхозов, так и сказала: «В туё бы жизнь не сносить Саньке головы, пропороли бы ему брюхо, аспиду, и кишки бы на х…. намотали. А тута-ка стрелил, да не застрелил. Видать, и правду, и Таньку любит, и дитя сиротой делать не стал. Христов человек, наш Гришка, да и только. За что его, как супостата, в каталажку посадили, не понять?»
Заступались за Гришку дня три. Всё между собой. В полицию никто не поехал. Оттого Машенька теперь на хозяйстве одна мается. Мужики, что косить начинали, пришли, в помощь нанялись. Сена, слава Богу, заготовили. Зерновые теперь убирают.
А Гришке сидеть в остроге до зимы. Пока не забьют у Машеньки быка, да не наймет она для Гриши хорошего адвоката.