– Ерунду наплел! – Бату без всякой нужды вытянул кнутом поочередно по спине каждой лошади. – Армия, чтобы воевать с каким-то высокоразвитым народом и уничтожить их?! А обезьяны, получается, были неразвитые?
Лилли не отвечал – щурился на звезды, уже обсыпавшие светлое весеннее небо, как пыльца.
Он почему-то мерз и все плотнее кутался в широкую вязаную накидку, что отдал ему Бату.
– Надоело, – забубнил Бату. – Приедем – и лягу спать. Замотался, как, не знаю...
Он ворчал и ворчал, но всё тише, и Лилли уже задрёмывал, пригревшийся, убаюканный голосом друга, покачиванием на рессорах и частым перестукиванием колес.
Наверное, колеса тоже были подарком от исчезнувшей цивилизации, а может, изобретением гения обезьяны. Лилли не нашел бы ответа в целой вселенной.
Он уже не слышал, как коляска остановилась у древнего, почти целиком скрытого в ползучих растениях дома; не чувствовал, как Бату бережно и осторожно вытащил его самого из коляски и с легкостью отнес наверх, в принадлежащую ему теперь спальню; не знал, что потомок обезьян-законодателей до поздней ночи убирал, кормил и чистил лошадей и разгружал покупки, а потом тихо уснул, уставший, в своей огромной комнате, поглядев на небо, со словами: «Со звезд... вон с той, или с той. Хе, кто бы мог подумать».
И, конечно, не видел, как маленький, изящный темный силуэт скользнул, как вода, по ветвям деревьев прямо к окну Лилли и замер, слившись с черной-черной ночью, непроницаемой, как тайна происхождения обезьян.
«С добрым утром! Надеюсь, ты встал все-таки утром. Я уехал за Туран (если помнишь – инженер конструкций), ее проект готов, она будет всё устанавливать, тянуть больше невыгодно. Завтрак приготовишь сам. Если встретишь гиббона, поделись с ним едой!!»
Лилли ухмыльнулся. Бату, само собой, не мылся по утрам, но прикрепил записку к зеркалу в ванной, зная, куда первым делом пойдет его компаньон.
Они давно стали семьей, больше, чем компаньонами. У Бату не было ни сестер, ни братьев, но был Лилли, одновременно заменявший ему и отца, и брата, и сына. Они, бывало, писали друг другу стихи и записки, и Лилли однажды проснулся весь дрожащий и больной, в слезах, потому что ему приснилось, что Бату с ним нет, и только визит в комнату, где на громадной постели тихо, с присвистом сопела знакомая рыжая и лохматая гора, его тогда успокоил.
Бату был богат, образован и здоров, а Лилли – образован и максимум не беден, но их, отличающихся в чем только было можно, друг к другу тянуло с первого дня знакомства, который случился так давно, что оба уже ничего об этом не помнили.
Зажмурившись, Лилли грезил наяву где-то с полчаса, затем вспомнил о визите Туран (глаза как капельки смолы, высокие уши и светлая кожа вдобавок к семнадцати годам ее жизни, проведенным за книгами) и решил, что перед такой, как она, стоит предстать свежим и мытым.
Чтобы наполнить ванну, которой в доме Бату пользовался кто угодно, кроме хозяина, следовало разогреть котел, для экономии пара расположенный в кухне. Лилли поежился от удовольствия, предвкушая посиделки в теплой воде.
Он набросал в топку, как полагалось, листьев, осколков коры и мелких веток, задвинул дверцу и поджег. Хорошенько раскачал педаль, и сразу пришлось отдать боковую заслонку – пар открылся почти моментально.
Удовлетворенно расправив плечи, он развернулся к окну, и кварцевый треугольник выпал из его пальцев, раскрывшись и зазвенев по полу.
Онемев, он так и стоял, не опуская рук и откинув в удивлении голову.
Прямо у окна, на мощной ветке древнего эвкалипта, не держась ни за что, слегка раскинув невероятно длинные руки и приоткрыв рот, удивленная не меньше, чем Лилли, но вовсе не напуганная, во весь рост выпрямившись, стояла обезьяна.
Гиббон.
Она оказалась гораздо меньше, чем он представлял себе гиббонов, – совсем малютка, как ребенок шимпанзе, с черной шерстью, светлыми кистями рук и ног. Темное лицо обрамляла шерсть самого чистого белого цвета. У нее был прямой, довольно тонкий нос правильной формы и огромные, блестящие, выразительные и чуть выпуклые глаза, в которых мерцали усмешка, удивление и живой ум. Тонкие, изогнутые губы чуть-чуть дрожали.
И он видел, что перед ним женщина.
Обезьяна без одежды. Без одежды обезьяну можно увидеть только в книгах и на медицинских снимках, изредка на художественном изображении. Но не на улице. Члены одной семьи раздетыми спят, моются вместе в реке или в море на курортах, но ходить голыми при незнакомцах...
Правда, праотец Цезарь первоначально тоже ходил голым. Однако те времена давно миновали, и вот теперь перед Лилли юная обезьяна, чье тело ничем не прикрыто.
«Ну и что ей носить в лесу, философ», – выругал он себя. Потом осторожно развел руки, вывернув ладони, протянул ей навстречу, показывая, что они пусты. Поклонился.
– Возвышенная. Почтенная. Благородная. Здравствуйте.
Он не имел понятия, как к ней обращаться. Как к шимпанзе? К орангутану? Или как к горилле?
Девушка наклонила голову к плечу, потом вперед. Лилли не мог двинуться с места – настолько сильным был шок. А незнакомка, было похоже, не была шокирована равно с ним. Она определенно встречала или же видела шимпанзе раньше.
– Меня зовут Лилли, – он чувствовал, как трясутся руки и – слегка – колени. Показал на себя и повторил: – Лилли.
Девушка подняла брови, глаза ее блеснули ярче, и ему показалось, что в уголках ее губ мелькнула улыбка.
Ему вдруг пришло в голову, что она, возможно, не говорит, не умеет общаться. Он сделал ещё попытку, показав жестами:
«Вы понимаете меня?»
Девушка глубоко вдохнула. Потом плавно подняла руки и – не повторила фразу Лилли, а изящно сложила ответ:
«Я понимаю вас».
Он тайком принюхивался. От нее не пахло угрозой, ничем чужим. Как будто она была частью территории.
Но ведь она была ее частью.
Девушка внимательно смотрела на Лилли и вдруг торопливо, но идеально правильно сложила несколько фраз.
«Я здесь. Я говорю. Вы нравитесь мне. Хороший дом и хороший лес. Я здесь всегда сытая, хоть и одна. Я умею читать. Обезьяна да не убьет обезьяну. У вас красивый друг орангутан. Я благодарна вам, я рада вам. Я хочу говорить с вами».
Когда Лилли, устав изумляться, просто сел на пол и, упершись в разогретый котел плечом, вскочил, плюнув в досаде, гостья тихо и коротко, необидно засмеялась и наконец спрыгнула с ветки дерева через окно внутрь дома.
Пламя гудело и колотилось в трубе. Девушка с любопытством глядела то на печь, то на Лилли.
– Вы хотите что-нибудь съесть? – путаясь в словах, неизвестно для чего помогая себе жестами, спросил ее Лилли, ещё не вполне отошедший от шока, вызванного явлением живого, реального гиббона.
«Да», – показала она, дружелюбно приоткрыв зубки.
Она сидела на полу, высоко подняв колени, и было заметно, что не знает, куда девать руки, легонько взмахивая ими в воздухе и осматриваясь в поисках чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться.
Лилли знал, что руками она пользуется при передвижении чаще, чем ногами, что по земле практически не ходит, и что на руках она обгонит не только его, но и любую другую обезьяну.
Он положил перед нею большое блюдо с половинками граната и персиков и не удивился, когда девушка выгребла содержимое, разложила его на полу и только потом приступила к еде. Ее яркие глаза цвета антрацит затуманились удовольствием.
Лилли осторожно присел напротив, не в силах перестать рассматривать необыкновенную обезьяну. Она отвечала ему тем же, очень аккуратно, без брызг, словно орангутан из высшего общества, поедая предложенные фрукты.
Мало-помалу начинался их разговор. Лилли узнал, что девушка много лет живет одна, никого из ее маленькой семьи не осталось с нею рядом, и других гиббонов она не знает, хотя уверена, что где-то они есть. Все годы, пока территория была нежилой, она периодически забиралась в дом, исследовала его от подвала до крыши, обучилась включать пленки и читать. Ее речь была правильной, ошибки в языке почти отсутствовали, но вслух она говорила нечётко и с трудом – сказывалось постоянное отсутствие собеседников.
– Как вас зовут? – весь трепеща, наконец спросил Лилли.
Девушка издала переливчатый звук, похожий на музыкальный аккорд. Он расслышал длинный «а» и нечто, напоминающее «ю».
– Вас зовут Аю. Какое это красивое имя, – он чувствовал, как голова кружится. Девушка, поющая в чаще, села напротив с фруктами и теперь будто пела ему своим необыкновенным, небесным голосом! Свое имя пела...
– Вас зовут Лилли, – различил он в звуках, половина из которых была не теми, что полагались, а половина исчезла неведомо куда. – Красивое это имя.
Докончив фрукты (Лилли совсем было позабыл о собственном обеде, но стеснялся начать есть в присутствии Аю), она снова вернулась к болтовне. Ее белые, невероятно изящные и тонкие ручки были словно созданы для жестового языка.
«А что это ты делаешь с огнем?»
– Я нагреваю воду, – пояснил Лилли. – Я собираюсь мыться.
«Как ты это делаешь? Покажи, как ты это делаешь. А вода в заливе теплая. Ты не можешь добежать до залива потому, что болен?»
– Да.
В тот день, семь лет тому назад, он научился плыть – и поплыл сразу вдаль, не думая о том, как и где повернет назад, не думая об усталости или судорогах; и судьба, всегда любящая новичков, оказалась невероятно доброй к нему. Уже вернувшись на берег, переводя дух, весь дрожа от холода, он, пятнадцатилетний, думал, как покажет свое новое умение родственникам и друзьям.
Большинство не любит воду. А он им покажет, что это не страшно...
Подняв книгу, о которой он совсем позабыл, увлеченный опасностью и новыми ощущениями открытия и азарта, он аккуратно стряхнул на песок задремавшего на теплой обложке крохотного крабика. Тот оцепенел на секунду и сразу же, боком, быстро-быстро побежал к кромке океана. Начинался прилив. Волна обдала ноги Лилли, и он по привычке вздрогнул, но сразу за этим счастливо рассмеялся.
Домой.
В роще недалеко от океанской линии временами слышался глухой стук – это перезревшие плоды кокосов валились на землю. Лилли подумалось, что стоит туда забежать и выпить немного кокосового сока, но, вспомнив, что с собой нет ножа, он раздосадованно вздохнул. Аккуратно, чтобы песок не налипал к мокрой шерсти, оделся и направился в обход рощи, туда, где с незапамятных времен рос громадный по площади лес.
Ладони рук и ног щипало от соленой океанской влаги, успевшей хорошенько въесться в пересохшую кожу. Лилли посетовал, что поблизости не оказалось никакого водоема с пресной водой, чтобы ополоснуться, и в считанные секунды взлетел на ближайшее дерево.
Он сразу взял высокий темп, и вскоре разогнался очень сильно – на подходе к дому ему даже казалось, что в ушах и в шерсти свистят ветра... Руки автоматически перехватывали изученные уже ветви. Голову слегка кружило, как у пьяного. Ничего не замечая и не слыша, он летел от одного древнего дерева к другому, чувствуя, будто зажил заново, и жить будет вечно. Его глаза смотрели в одну точку, куда-то поверх горизонта, а сердце выбивало странный, не свойственный ему ритм.
Как будто мечта уже здесь; перевернуться, ногами в последний момент подхватив толстенный сук рядом – и выше, выше, к самым тонким веточкам, представляя, что это подъемные механизмы, а ты купаешься в синей, серой и лазурной подсветке, как купался в океанских волнах совсем недавно... Ропот опаски и восхищения слышен снизу и отовсюду – а не шелест крон, и на Лилли смотрят, и он, переворачиваясь всем телом, переворачивает представления обо всём мире, плавая в воздухе. Он закрыл глаза. Иллюзия повелителя и исполнителя самого грандиозного шоу, которое только могло существовать, стала полнее. Меняя руки и ноги, ежесекундно переворачиваясь, он уже в действительности словно плыл между крон – с огромной, просто невероятной скоростью, и в эти моменты, увиденный кем угодно, он покорил бы любое сердце.
Хруста он не слышал.
Просто направление его стремительного полета изменилось – вниз, он летел вниз, он сумел рассмотреть внизу голую землю, манящую его смерть.
«Ветка обломилась», – с непонятной отчетливостью подумал Лилли, прежде чем ощутить ослепительную, как океанский закат, боль, не оставившую мыслей и желаний.
На последнем вздохе он, движимый инстинктом жизни, нашел силу закричать как можно громче и отчаяннее – чтобы те, кто был так недалеко, обязательно его услышали и пришли на крик в начинающий уже темнеть вековечный, равнодушный лес.
Его слабеющая рука нащупала и сжала книгу, что была засунута за пояс. Не успел прочитать...
Когда он открыл глаза, то не увидел ни Золотых Ворот, к которым приходят все обезьяны после смерти, ни темного лесного неба в обрамлении колыхающихся серебристо-прозрачных ветвей, ни ласкового, кокетливо подбритого лица какой-нибудь миловидной сиделки.
Он едва успел повернуть голову вбок, как его вырвало. Тело его лежало на чем-то мягком и нежном, под голову было подложено что-то тугое и удобное, и с этого тугого теперь текли его рвотные массы, так прохладно ощущавшиеся бритой щекой.
Он понял, что выбрит полностью – понял, что туго спеленут, как ребенок, понял рассеянной болью, что прооперирован, и в самую последнюю очередь вдруг понял, что выжил.
Тело не двигалось. Он мог ворочать только шеей и не успел испугаться того, что, вероятно, ослеп. Просто это была ночь – сизая, абсолютно без звуков, но с острыми запахами.
Он понял, что мочится под себя, но ничего не мог с этим поделать – оставалось надеяться, что гигроскопичность материалов, в которые его упаковали, как кондитерскую колбаску, не подведет. Обшаривая взглядом допустимый ему обзор, изо всех сил напрягая глазные мышцы, щурясь и даже высунув язык от старания, он искал кнопку вызова, которая, как он знал, обязана была находиться в пределах его досягаемости, или хотя бы старомодный электрический звонок. Не найдя ничего, издал негромкий высокий звук и вспомнил, как закричал в лесу, лёжа, переломанный. на земле.
Вбежав, они ощупали его, осмотрели, долго вытирали, похлопали по передающему сердцебиение каучуковому буферу над его кроватью, и Лилли был благодарен за то, что, подвешенные на стене, ровно светят их портативные лампочки, а не мигает противный верхний свет. Глаза все-таки болели.
И почти сразу он узнал, что операции его в общей сложности длились шестнадцать часов. Ему никто не говорил о прогнозах, но к вечеру, который стал для него утром – беспросветным, болезненным и вялым, в его палате объявилась громадная серебристая горилла.
– Повреждение медиального мениска у вас, Лилли. Перелом шейки левого бедра, сильное сотрясение мозга, раздробление костей обеих голеней, ушиб спины, перелом верхнего правого запястья и вывих нижнего правого. Я беспокоился, собственно, о шейке бедра, ну и о мениске – там сложный разрыв заднего рога. Мне пришлось сделать резекцию, – хирург вздохнул, видя, как задрожали ресницы шимпанзе. – От природы у вас слабые связки. По всей вероятности, вы сможете ходить, но вы навсегда останетесь хромым.
– Благородный доктор Галлий тогда сказал мне. Я с трудом хожу, и здесь, когда никто не видит меня, беру для прогулок тросточку покойного здешнего хозяина – она мне не совсем удобна, она короткая, потому что у орангутанов руки длиннее. Но никакой мечты у меня с той поры не было. Я занимаюсь вместе с Бату организацией представлений, а сам, хоть и хожу по деревьям, но никогда мне не повторить того, что я умел, когда видел себя на лучших в мире площадках представлений.
Аю сидела неподвижно, сжав ножками пустое металлическое блюдо. Блестящие, будто антисептическое масло, которого на Лилли давным-давно в той больнице вылили очень много, ее глаза не выражали ничего, кроме задумчивости.
«Что за книга была тогда с тобой?» – медленно и плавно, как если бы она шептала вслух, жестами спросила Аю.
– У меня была «Невинность и помешательство», за авторством возвышенного Коди, – Лилли отер лицо руками и не понял, были мокрыми его глаза или ладони.
Аю вытянула губы, видимо, вспоминая, и с этим выражением на лице вновь напомнила Лилли молодую шимпанзе.
«Я ее читала. Шимпанзе пишут прекрасные романы».
Лилли согласно кивнул. В печи шептало успокоившееся пламя.