МОЦАРТ И САВЕЛЬЕВ
Вороша палкой мусор в контейнере в поисках пустых бутылок, кандидат технических наук Семён Борисович Мосерт, которого знакомые иначе как Моцартом не называли, обнаружил нераспечатанную пачку десятидолларовых банкнот. По-видимому, какой-то новый русский ненароком смёл её в мусорное ведро.
Поначалу Семён Борисович вознамерился забросить находку обратно в контейнер от греха подальше, да бес его попутал, и сунул он пачку в карман пиджака, где дырка была не такая большая, как в другом. Кстати, на работу Моцарт ходил всегда одетым в тройку и при галстуке, на котором ещё просматривалось изображение то ли синей птицы, то ли зелёного крокодила. Вещи в его гардероб регулярно поставляли всё те же новые русские, общаясь с ним через мусоропровод.
Участок у Моцарта был небольшой, но прибыльный, поскольку на его территории располагались аж два элитных дома. И если кто посягал на этот участок, то получал достойный отпор не столько даже от Семёна Борисовича, сколько от обходчика смежного участка Юрочки Савельева, талантливого поэта и закадычного друга Семёна Борисовича. Они вместе столовались, и спальня в подвале многоэтажки у них была общая.
Нынешнее утро у Моцарта выдалось на редкость удачным: к концу маршрута не только бездонный рюкзак, но и столь же бездонная сумка наполнились так, что бутылки в них, причём всё пивные, по рублю за штуку, при ходьбе не звенели. Дотащить свою добычу до традиционного места встречи с Савельевым Семёну Борисовичу было невмоготу. Кое-как он заволок сначала рюкзак, а потом и сумку в ближайшие кусты и что было сил бросился за подмогой. По дороге его мучило кошмарное видение: крадучись, к заветным кустам подбирается какой-то бомж. Этот кошмар утраивал силы Моцарта.
Савельева он обнаружил в середине его маршрута и не в настроении: рюкзак висел в его руке, как чеховская чайка в руке Треплёва.
- Юрочка, - сказал ему запыхавшийся Моцарт, - сегодня у нас большой праздник! Вы не поверите, Юрочка, но еврейский Бог послал нам такое количество бутылок, какое вам и не снилось.
- Не разыгрывайте меня, Семён Борисович. Русский Бог послал нас куда подальше, - Савельев потряс пустым рюкзаком.
- Юрочка, умоляю вас, идёмте скорее, пока кто-нибудь не своровал мой рюкзак и мою сумку, которые я припрятал в кустах.
Волнение Семёна Борисовича передалось наконец и Савельеву: в таких делах в наше время не шутят. К счастью, захоронение осталось неразграбленным, и они перенесли сокровище в небольшой лесок за элитными домами: приёмщик стеклотары раскладывал свой шатёр в десять, а сейчас и девяти не было. Моцарт остался подсчитывать будущие барыши, а Савельев вернулся на необследованный ещё участок.
Бутылок оказалось рублей чуть ли не на семьдесят. И Савельеву на десятку с копейками подфартило.
Завтракали в том же лесочке, только поглубже, чтоб милицию не беспокоить почём зря. Даже костерок запалили.
- Удачливый вы человек, Семён Борисович, - сказал Савельев, когда выпили из пластмассового стаканчика и закусили бутербродами с ливерной колбасой. – За один заход – и бутылка, и закуска на двоих.
- Так ведь я, Юрочка, к своей работе подхожу научно, - скромно улыбнулся Моцарт, с удовольствием ощущая, как изнутри разогревается прозябшее за ночь тело. – У меня вот здесь, - он достал из нагрудного кармана жилетки блокнотик в замусоленной картонной обложке, - у меня здесь всё расписано: когда дворники просыпаются, когда мусор из мусоросборников вывозят, когда мусоровоз приезжает. А вы, Юрочка, натура поэтическая: до полуночи стихи сочиняете, а когда самое время по участку пройтись, вас и нет, отдыхаете. Мы с вами, Юрочка, так сказать, единство противоположностей: вы – лирик, а я – физик.
- Пропал бы я без вас, Семён Борисович. Или пошёл бы экспроприировать экспроприаторов, а потом на лесоповал.
На вид Савельеву было то ли двадцать, то ли пятьдесят: бомжи возраста не имут. Только когда однажды, расчувствовавшись спьяну, Савельев показал Семёну Борисовичу замызганный журнал от восемьдесят седьмого года с двумя своими стихотворениями и обронил:
- Я как раз закончил школу, - вычислил Моцарт, что теперь ему около тридцати.
- Вам ли впадать в депрессию, Юрочка! – с пафосом воскликнул Семён Борисович. – Вы ещё так молоды, вы так талантливы, у вас, Юрочка, уверяю вас, прекрасное будущее! – Моцарт даже прослезился, представив, какое лучезарное будущее ожидает Савельева. – О вас, Юрочка, узнает всё человечество, попомните моё слово! – Но вдруг сник, возвратившись в пасмурную действительность. – Вот у меня, Юрочка, совсем другое дело. Заурядный кандидат наук, бывший старший научный сотрудник в никому не нужном институте. Вы знаете, Юрочка, в своём кругу мы называли его институтом сообразительности деревянных осликов, как вам это нравится? – Моцарт расхохотался, выказав между щербинами несколько жёлтых зубов, и вытащив из кармана брюк серую тряпицу, вытер ею проступившие слёзы.
- Почему? – без интереса спросил Савельев.
- Так мы в своём кругу расшифровывали аббревиатуру названия института. Правда, смешно?
- Смешно, - согласился Савельев.
- Как талантливо сказал Сергей Александрович Есенин, моя судьба – катиться дальше вниз. И одиноко сдохнуть под забором, добавлю я, Семён Борисович Мосерт, на излёте лет примазываясь к славе великого человека.
- Давайте ещё по стаканчику, - предложил Савельев. – Что-то муторно на душе.
- Я согласен, Юрочка. Когда на душе беспокойно, водка очень помогает.
Они выпили по второй и опять закусили бутербродами с ливерной колбасой. Таких бутербродов они нарезали по три на каждого и выпивку разливали с расчётом на три захода.
- Обещайте мне, Юрочка, что когда вы станете таким же знаменитым человеком, как Есенин, а я замёрзну в какой-нибудь подворотне, вы не сочтёте за труд напечатать в бесплатной рекламной газете маленький некролог в чёрной рамке: «Такого-то числа такого-то года на такой-то улице скончался кандидат технических наук Семён Борисович Мосерт, которого сослуживцы и любимая жена звали Моцартом. Он умер, ни на кого не держа зла».
Жена в один прекрасный для неё день скоропостижно скончалась, и чтоб организовать ей достойные похороны, Семён Борисович обменял свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную с доплатой. Вежливые молодые люди из риэлтерской фирмы без формальностей выплатили Моцарту причитающуюся доплату. А та квартира, которую ему посулили, оказалась, как на грех, занятой.
Семён Борисович разрыдался и долго не мог успокоиться.
- Ну зачем вы так, Семён Борисович? – увещевал его Савельев, ласково теребя плечо. – Всё ещё переменится к лучшему, вот увидите. – Хотя понимал, что оставшийся не пройденным жизненный путь Моцарт обрисовал с точностью провидца. Впрочем, и будущее самого Савельева не сулило ничего отрадного. Стихи, добротные стихи, которые он время от времени посылал в известные и малоизвестные газеты и журналы, не публиковались: по-видимому, наступило время прозы. В России поэты становятся великими, когда их не станет. Думаете, перед Николаем Рубцовым при жизни снимали шляпы? Как бы не так! Перед бронзовым – да. От стихов пламенных не построишь палат каменных. Савельев ухмыльнулся навернувшейся на ум неожиданной интерпретации старинной пословицы, объясняющей, кому на Руси жить хорошо. А вернуться в тот мир, из которого его выкинула предприимчивая супруга и её бритоголовая братва, он тоже не мог: ни жилья, ни паспорта, ни даже аттестата зрелости. Никакой бумажки с печатью, где бы фигурировали его фамилия, имя, отчество, год рождения. Подохнешь – закопают в братской могиле в полиэтиленовом мешке вместе с дюжиной таких же безродных бродяг.
- Обещаете? – спросил Семён Борисович, задушив наконец рыдания, и заискивающе заглянул Савельеву в глаза.
- Обещаю, - твёрдо ответил он.
- Может, Юрочка, запишете?
- Я и так запомнил. Как Отче наш, - соврал Савельев.
Выпили по последней.
- Да, вы знаете, Юрочка, какое сегодня со мной случилось приключение, - вспомнил Семён Борисович. – Обследую я тот контейнер, который, помните, между престижными домами. Я там ещё позавчера целый пакет бутылок из-под «Балтики» взял – его к контейнеру прислонили. Так вот, обследую я этот контейнер, палкой всякую дрянь ворошу и вдруг вижу – целёхонькая пачка долларов, в банковской упаковке.
- Шуточки у вас, Семён Борисович! А золотого слитка с банковским клеймом вы там не обнаружили?
- Какие шуточки, Юрочка! Я её сначала выбросить хотел от греха подальше: милиция станет обыскивать – горя не оберёшься.
- Ну и что? – насторожился Савельев.
- Не выбросил, старый дурак, вот она, - и он вытащил из кармана и протянул Савельеву злополучную пачку. Савельев с недоумением вертел пачку так и сяк, пока окончательно не убедился в подлинности банковской упаковки.
- Ну и дела! Эти новые русские совсем с ума посходили.
- С жиру бесятся, - согласился Моцарт.
- Это сколько же получается в рублях? Сто купюр на десять – тысяча долларов. Почти тридцать тысяч! Ничего себе!
Они замолкли, поражённые. Каждый стал прикидывать, что бы он сделал с этой необъятной суммой. На комнатёнку, конечно, не хватит, - размышлял Семён Борисович. – А вот одежду сносную справить, куртку на меху купить, сапоги зимние – это запросто. В непогоду он ужасно страдал от холода даже вблизи горячей батареи отопления: сказывались годы и невзгоды.
Вот он, сборник стихов, - мечтал Савельев. Название книге он придумал давным-давно: «Подзаборные стихи». И чуть ниже: «Сочинения бомжа». Ну, а вверху, конечно, его имя и фамилия. Кто ж такую книгу не купит. Она, глядишь, бестселлером станет. Один экземпляр он пошлёт дражайшей супруге, чтоб локотки кусала.
Мечтательное их молчание затянулось, поскольку горизонты чудесным образом раздвинулись.
- И как вы, Семён Борисович, решили этими деньгами распорядиться? – поинтересовался Савельев, втайне надеясь, что по дружбе Моцарт предложит их ему для издания сборника, а он, естественно, всю книгу посвятит верному другу и опоре в беде Семёну Борисовичу Мосерту. С любовью и благодарностью.
- Да вот думаю одежонку тёплую к зиме справить, уж больно холода донимать стали, - ответил Семён Борисович, втайне надеясь, что Юрочка поймёт его стариковские горести и не будет в обиде.
- Да, одежонку справить – дело хорошее, - согласился Савельев, возвращая старику пачку баксов.
- Я думаю, Юрочка, нам обоим на одежду хватит, - виновато предположил Семён Борисович. – Нужно завтра на рынок сходить, прицениться: на рынке всегда дешевле.
На том и порешили. И пристроились на согревшейся к полудню земле прикорнуть перед вечерним обходом своих владений. Был сентябрь, но сухой и без заморозков. Лишь отдельные пряди берёз уже напитались солнцем. От сегодняшних переживаний Семён Борисович уснул, как только его голова прикоснулась к расстеленному на матушке-земле рюкзаку. Ему всегда снились добрые сны, и во сне он улыбался.
Савельев лежал, положив голову на сцепленные кисти рук. Эта проклятая пачка не давала ему уснуть. Он силился вытравить её из сознания, считал до ста, думал, как хорошо вон той птахе, что села низко над ним, недвижимым, пытался вспомнить её название. В детстве он увлекался орнитологией, в квартире всегда висело несколько клеток, и в них верещали и пели чижи, щеглы и синицы. Родители умерли, всё пошло прахом. А теперь вот и последняя надежда выпорхнула из рук.
А как всё могло быть красиво. Он приходит в обменный пункт, небрежно бросает пачку в ящик:
- Обменяйте, пожалуйста, на рубли.
- Всю пачку? – изумляется в микрофон девушка за бронированным стеклом.
- Всю, - с усмешкой отвечает Савельев.
Впрочем, нет, всю пачку менять опасно при его внешнем виде: девица нажмёт потайную кнопочку, прискачут менты. Будет, как в анекдоте из позапрошлой жизни: «Где взял, где взял! Нашёл!» Нет, нужно действовать с умом, менять по одной, по две купюре. Подожди, а ведь без паспорта валюту не меняют. Интересно, у Моцарта есть паспорт? Впрочем, эта проблема решаемая: мало ли по ночам бродит у освещённых палаток в лысину пьяных и оттого алкающих выпивки мужиков. Такие за бутылку не то что паспорт, жену напрокат отдадут.
А этот тоже, друг называется: из-за каких-то паршивых шмоток ему, Юрию Савельеву, жизнь напрочь ломает. Самому-то землю топтать всего ничего осталось, а туда же – сапожки зимние ему подавай! Ну уж нет! – вдруг вонзилась в его воспалённое водкой сознание простая, как гвоздь, и уже неотвязная мысль. – Это твой последний шанс, Юрочка. Иначе для чего эта треклятая жизнь? А я ещё могу выкарабкаться. Ведь я поэт, поэт, понимаешь ты это, старый дурак? А твою просьбу я обязательно исполню.
Моцарт лежал на боку, свернувшись калачиком и засунув кисти рук подмышки: по-видимому, даже на солнце ему было холодно. От удара дубинка разломилась пополам, один конец её взмыл высоко в воздух и шмякнулся в полуметре от Савельева. «Так ведь и прибить могла», - подумал он машинально.
Кандидат технических наук Семён Борисович Мосерт, которого сослуживцы и любимая жена звали Моцартом, не испытав боли, отправился в мир иной досматривать свои добрые сны. «Он умер, ни на кого не держа зла».
Боясь случайно потерять сразу всё состояние, Савельев здесь же трясущимися руками разорвал ленты банковской упаковки, чтоб рассовать по разным карманам зелёные ассигнации. Он разломил пачку. Взору его предстали белые листочки, разлинованные в клеточку для арифметических упражнений.