1
Перед нами – письма. Их много, больше сотни. Дата написания последнего из них отделена от нас уже столетием, хотя только в 2005 году в Париже скончалась дочь обоих участников переписки – Ксения. Это недолгий, в общем-то, праздник общения душ двух молодых целомудренных людей, очень любивших свое богохранимое Отечество и друг друга и поверявших свою жизнь по Евангелию. Идет 1905-й год, и он, морской офицер, должен защищать Россию и Православие в акватории Японского моря. Она, дочь богатого рода, – в неустанных хлопотах по отправке на Дальний Восток транспортов с провизией и лекарствами... Они, Софья и Александр, а попросту Олег, не виделись уже больше года. Об их дружбе не знает почти никто – и если бы только не эта исповедь в письмах... с достоверностью свидетельствующая, что, разделенные восемью тысячами верст, они – живут одной жизнью, а не двумя. Да давайте же и откроем одно из опубликованных несколько лет назад писем мичмана князя Александра Щербатова к княжне Софье Васильчиковой – от 7 мая 1905 года в далекий Петербург с борта крейсера «Россия», – в котором 23-летний мужественный флотский командир, отвечающий за многие человеческие жизни, достойно принявший не один бой, признается невесте в бессилии против мелких и недолжных движений своей же собственной души (он ожидал продвижения по службе и не получил его):
«После нового года мне многие говорили, что на Пасху я буду произведен и все будет хорошо... На субботу перед Пасхой я исповедовался и причащался и старался свою гордость и все прочее смирить. Но что со мной сделалось на Пасху! Несколько дней я абсолютно ходил сам не свой... Два дня я ходил и сплошь молился. По ночам плакал и наконец на третий день успокоился и понял многое из прошлого этой зимы. Одно, что я ясно еще не сознавал, а теперь сознаю, это то, что этот год совершенно переменил мой характер. У меня была до этого года воля, и довольно сильная, теперь же либо эта воля по каким-то причинам ослабела, либо пришли такие искушения и возникли такие страсти, с которыми старая моя воля не в силах бороться. Единственный исход и в том, и в другом случае – это начать вырабатывать новую волю, за что я теперь и принялся, и надеюсь с Божьею помощью удачно довести дело до конца».
Почта с театра военных действий на Востоке идет практически месяц. После того как Александр отправит, с промежутком в неделю-другую, еще два письма, – Софья получит это и ответит на следующий же день:
«Мне стало больно, точно я виновата... Когда совсем еще мальчиком ты уехал в Севастополь, уже тогда я видела, как много в тебе хорошего, сильного, цельного, и сознавала, что я не даром вошла в твою жизнь и должна поддерживать и помогать тебе и что, любя меня и стремясь, как ты говорил, быть меня достойным, все, что было в тебе хорошего, будет только крепнуть и развиваться. Когда в прошлую зиму, в последний вечер, мы сидели с тобой на диване и с моей рукой, сжатой в обеих твоих, я тебе говорила, что люблю тебя таким, как ты есть, ты не был мелочен и слаб... и я верить не хочу, чтобы ты стал таким. Это просто ты устал, нравственно издергался за эти полтора года – и есть с чего, мой бедный мальчик. Я не в укор это все говорю. Я честолюбие до известной степени понимаю... Но есть гораздо худшее – это распускать себя, допустить ослабление воли – вот от этого избави Бог!! Тогда уже явятся не недостатки, а пороки, запруда прорвется, и не удержать больше потока – сколько было таких примеров!! Мне кажется (это не в твой огород, Олег, милый, а так, вообще), что нужно стараться как можно больше забыть себя... Я из-за этого бросила писать дневник... И теперь я вижу, что была права. У меня были все причины, чтобы развиться большому самомнению; свет сделал все, что мог, чтобы прибавить мне этот недостаток <княжна Софья была весьма близка ко двору последнего Царя. – С. Д.>, но, слава Богу, его нет. Я знаю, что ты мне все говоришь, мой Олег, и от этого я тебе так откровенно отвечаю, иначе мы бы не были “един дух” – ведь правда? Иначе быть не может, когда знаешь друг друга насквозь, во всяком случае, как я тебя знаю».
Как-то неловко становится вначале, когда читаешь эти строчки: несмотря на более чем вековую давность, до сих пор они – дышат, трепещут, и был бы, наверно, грех в этом подсматривании, что ли, чужой жизни, но все-то они, Александр и Софья, предчувствовали. В письме на третий же день разлуки «на длинные, длинные годы» Александр прямо высказывает предположение, что их переписка, только начавшаяся, может когда-нибудь пригодиться «для характеристики эпохи» («конечно, не при нашей жизни»). И поэтому с легким сердцем и с надеждой на пользу духовно голодным душам нашим – выберем кое-что и отпечатлеем и на этих страницах, и в своем сердце...
2
Александр Щербатов-младший родился 10 сентября 1881 года в семье князя Александра Григорьевича Щербатова и графини Ольги Александровны Щербатовой, урожденной Строгановой, в селе Васильевское Рузского уезда Московской губернии...
Наше пешее путешествие в память князя Александра Щербатова в день его кончины, 18 апреля, пришлось на Великую Субботу. За неделю, на Вербное, я в первый раз выехал в Васильевское. Надо было убедиться в правде читанных в юности слов много поездившего по белу свету Александра Герцена, сына давнишнего владельца села: «Я мало видел мест изящнее Васильевского». И вот – оно, родимое, начинающееся на прорезанной оврагами лесистой береговой гряде, где среди парка стоит уже щербатовский, 1884-го года, дом в североевропейском вкусе и недалеко храм-усыпальница Щербатовых. Все это смотрит с высоких круч на реку – и от нее широкие поля плавно подымаются до горизонта, и только там вся васильевская округа плотно замкнута еловыми лесами, наползающими неровными языками с верхней террасы левого берега. А в самом низу этой чаши, словно в больших чьих-то ладонях любовно держимое, – по-вдоль длинного плеса еще скромной здесь, под Рузой, Москвы-реки, одним порядком чистеньких избушек, к реке обращенных, – само Васильевское. И, чуть выступая из порядка, перед самым поворотом реки – за столбиками ограды древний Храм Воскресения Христова. Осанна в вышних звучала в эти часы и в нем, и повсюду, и – в небесах над Москвой-рекой. Стоял необыкновенный день – тихий, теплый и до краев залитый мягким, сквозь дымку, апрельским солнцем. А ранним утром Великой Субботы мы выступили туда же в поход, в котором нам сполна дано было прочувствовать пастернаковское:
И от Страстного Четверга
Вплоть до Страстной Субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты.
На рассвете небо затянулось серостью, а когда вышли в путь до Васильевского, уже все вокруг состояло из воды, лившейся за шиворот и затекавшей в сапоги. Втиснуться в маленький храм-усыпальницу, заполненный жителями современного поселка Имени Герцена (вас заставляли в школе учить наизусть ленинское – памяти писателя-революционера, да-да, то, где призыв раздавить гадину, царскую монархию?), – не удавалось. Скользкий, колышущийся висячий мостик вел нас в другой – тот, древний сельский храм. Надо было еще торопиться пораньше закончить путешествие: ведь все его участники разъедутся по своим московским и подмосковным приходам, чтобы в полночь с тихим ликованием запеть со всеми «Воскресение Твое, Христе Спасе, / Ангели поют на небесех»... Не забыть бы только поставить свечу о упокоении присно поминаемого Александра со сродники и – немного постоять на этой, неповторимой литургии Великой Субботы... Из храма выходили совсем малым числом. Кто-то из путешественников так и прирос к жаркой чугунной церковной печке, кто-то необъяснимо испарился за время стояния. Но, как бывает столь часто, еще кто-то – вымолил-таки нам солнышко, которое, несмотря на периодические заряды огромных хлопьев снега, так и сопровождало нас до конца того – всегда самого долгого в году – великосубботнего дня. Оставалось лишь разжечь костер в дальнем левобережном ельнике, чтобы расположиться вкруг него для беседы о молодых Щербатовых, – да вот увязалась за нами молодая веселая васильевосельская собака, никак не желавшая понимать, что дрова не игрушки, а материал для жизнеобеспечения, и все вырывавшая их из рук...
В 1902 году 20-летний князь Александр оканчивает Морской корпус в Севастополе, и в эту же пору завязываются отношения с княжной Софьей Васильчиковой. 29 января 1903 года он признается в письме к ней: «Ты, Соня, ты одна, одним общением с тобою в течение какого-нибудь часа ежедневно меня совершенно пересоздала... Когда я вблизи тебя, я делаюсь лучше, чище, силы прибавляются, горизонт расширяется. Кажется, с твоим одобрением и с твоей любовью все возможно, все легко. Кажется, с твоим именем на устах, на сердце я пойду с радостью, с легким сердцем в бой, в ад, туда, куда меня позовет долг».
А дальше случится вся их последующая жизнь – русского офицера-моряка и его, пока еще, невесты. Почти все сохранившиеся письма написаны до их свадьбы. 27 января 1904 года Император Николай II, констатируя нападение Японии, объявил Манифест о начале военных действий, и князь Александр подает рапорт о переводе с Черноморского флота на Дальний Восток. «Относительно войны, – пишет он Софье еще из Севастополя 2-го февраля, – ужасно досадно, что я туда не попал, но не теряю надежды еще попасть, хотя напрашиваться не буду. Энтузиазм везде страшный. Так и чувствуется, что Русь Святая встрепенулась. Все мои товарищи <...> с редким единодушием говорят, что надо на войну идти, что за Отечество не страшно все отдать».
29 января 1904-го Софья провожала Александра на петербургском Николаевском вокзале. Надо думать, оба хорошо понимали, что здесь они могут уже не увидеться... «Нам с тобою, – пишет он ей 30-го с пересадки в Москве, – Господь Бог определил, я думаю, прожить жизнь, может быть, не легкую, но плодотворную. Иначе не было бы смысла в тех страданиях, которые приходится нам переживать». И не ошибется он в этом – как и во многом впоследствии...
Оба – так молоды! Здоровье, юные, нерастраченные силы, красота – и отнюдь не только внешняя, – как тут за два долгих-долгих года не возникнуть соблазнам? Но Александр и Софья умудряемы благодатью, в избытке подаваемой в Церкви Христовой. Они с самого начала решают писать друг другу все.
И эта взаимная исповедь, то разгораясь, то слегка затухая, не прекращается все два года русско-японской войны. На третий день разлуки мичман князь Александр припоминает череду собственных симпатий в годы учебы и тут же кается своей милой Соне:
«У меня было настроение такое, что мне все это весьма нравилось, что мне хотелось, чтобы такая смена увлечений продолжалась бы всегда, и мне не хотелось в ту минуту жениться ни на ком. Я не хочу, чтобы ты меня слишком строго за это судила... Ты знаешь, Соня, всякий человек подвержен искушениям, и только тот может быть уверен в себе, кто много пережил искушений. Мне кажется, что, благодаря всем моим признаниям, ты должна больше мне верить, а не меньше».
Через два месяца, после подвига «Варяга», оцененного современниками неоднозначно, в очередном своем письме, уже во Владивосток, исповедуется Александру – Софья:
«Я тебя поняла в твоем последнем письме, где ты говоришь про варяжских героев и о том, что не хотел бы их встречать, – это скверное чувство... Но я его понимаю и борюсь против него тоже... Мы все не без греха, и я подозревала давно, что в тебе этот грешок есть, но ждала, чтобы ты мне сказал, и тогда я тебе тоже покаюсь. Такое счастливое чувство, что есть человек, которому можно все сказать. Правда?»
А ведь ее, считающуюся еще никому не обязанной, в эти два года обступают с признаниями и предложениями руки и сердца! Есть те, кто из-за странного молчания княжны почти, что называется, «на грани»... И это становится известным Александру из ее писем. Из его письма к Софье от 21 марта 1905-го, на второй год войны:
«Получил сегодня твое письмо от 21 февраля... Все это меня заставило призадуматься. Буду ли я всего этого достоин. Достоин ли я того, чтобы все так страдали из-за того, что ты меня избрала? Наконец, и самое главное, буду ли я тебя достоин?»
Протоиерей Артемий Владимиров считает, что письма юных князя и княжны «мало чем уступают <...> эпистолярному наследию последней Царственной четы». Да, именно такие же мысли занимали будущих августейших Супругов в пору их помолвки...
В январе 1905-го исполняется год разлуке. В эти дни в Петербурге – волнения, на улицах проливается кровь сотен людей. Получая через месяц весточку от Софьи, Александр спешит поддержать ее: «Соня дорогая, мужайся и молись Богу, все в Нем... Наступают времена такие, когда мы все будем перед смертью стоять».
«Я не знаю, вспоминаешь ли ты это время в прошлом году? – пишет ему тогда же Софья. – ...Помнишь, когда мы прощались, ты положил руки мне на плечи, посмотрел мне в глаза и спросил: “Ты меня не забудешь?” И вот я теперь тебя спрашиваю: “Ты меня не забыл?”... Грустные были эти дни, в особенности день 29-го, когда ты уезжал и мы с тобой сидели на диване в гостиной... И иногда мне думается, что я теперь чувствую свою руку, сжатую в твоих».
Этот никогда не забывающийся момент – соединенных рук... Ведь это – постоянная молитвенная память о другом. «...Помни, что за Богом молитва не пропадет», – будто предчувствуя краткость своего земного срока, не уставал напоминать Александр. Прожившие в великой любви венценосные Николай и Александра тоже всегда носили это в сердце, и когда случалось им быть в разных храмах вдали друг от друга, – «наши молитвы встретятся», – писала Императрица мужу. «Твоей памятью обо мне живу», – это уже из письма Валентины Лосевой к мужу Алексею в 1932-м из одного лагеря в другой. Нельзя было тогда написать «молитвой»...
И все же, все же – при всем врожденном и воспитанном благородстве и серьезной, пусть и со срывами, внутренней, духовной жизни мичман Александр Щербатов еще так юн и порывист... Его проекты устройства семейного будущего в письмах разных периодов – несколько раз меняются на противоположные. Что сталось бы в такой ситуации с иной немудрой женой? Но вот именно здесь то, необманывающее, женское сердце – ведет обоих. И дивно читать, скажем, такое:
«Знаешь, Олег, это счастье, что я не пугливого десятка! Воображаю, как другая бы взволновалась, читая твои разнообразные планы. То ты собираешься жить в деревне, то в Севастополе или морским агентом в Америке, теперь эта Сибирь... А во всем этом что ты думаешь со мной делать?.. Олег, голубчик, меня все эти планы ничуть не смущают, потому что я знаю, что ты мне пишешь все, что в голову придет... Помнишь, я тебе говорила, что не хотела бы, чтобы ты был другим. Я и теперь это говорю. И я знаю, что в конце концов, когда пройдут эти два года (уже два месяца прошли) и придет время нам обоим вместе решать, то мы выберем только то, что благоразумно... и мне нечего страшиться, что ты меня затащишь жить на Сандвичевы острова или к готтентотам!!» (из письма от 27 марта 1904 года).
Или полтора года спустя:
«Если бы мне года два тому назад сказали, что ты остаешься на службе, что я буду женой моряка, да еще такого фанатичного и неспокойного, как ты, то я бы, пожалуй, подумала – несколько минут... Но теперь мне и в голову не приходит думать. Я твоя и ты мой, мы всецело принадлежим друг другу, и наши жизни уже как бы слились в одну...»
Тогда же, на исходе военной кампании, княжна Софья напишет избраннику строки, в которых, кажется, – полнота доверительности и любовной бережности к душе, ставшей родной:
«Видишь, Олег, я тебе скажу совсем откровенно, конечно, жизнь, которую ты, по-видимому, избрал, не та идеальная жизнь, о которой я мечтала и которую ты мне предлагал, когда впервые мне сказал, что любишь меня. С тех пор ты многое что переменил, и я не скрою от тебя, что это мне было и больно, и тяжело. Больше всего на свете я ненавижу бродячее цыганское существование, не имея своего угла, ни покоя, – для мужчины, может быть, это неважно, но для женщины очень дорого иметь свой home. Но об этом нечего говорить... Мы принадлежим друг другу, наши жизни слишком уже слились за эти годы, чтобы могли быть даже мысли о размышлениях, – да и к чему думать, когда мне ясно, что я предпочитаю беспокойную жизнь с тобой, чем самую мирную и тихую жизнь с К<...> или В<...> Я бы хотела, чтобы ты понял, что я вполне тебе доверяюсь и верю, что, любя меня, ты сознаешь, что у тебя есть долг не только к одной службе и что ты не дашь мне невыносимое существование».
Через десять дней по приказу Императора все корабли снимутся с якорей для следования в Россию. Впереди встреча любящих. И – знакомство и сближение с духоносным кронштадтским батюшкой Иоанном Сергиевым. Венчание 1 июля 1907 года в Адмиралтейской церкви Санкт-Петербурга и рождение четырех дочерей. Создание крупного труда «История боевых действий владивостокского отряда в 1904 году», опубликованного только после смерти князя его другом контр-адмиралом Всеволодом Егорьевым в 1939-м. А в 1912 году – неожиданное увольнение в запас, и весь остаток жизни Александр Александрович посвящает, по примеру отца, организации в России местного сельскохозяйственного производства, позволявшей избежать массового переселения крестьян в города и превращения их в безбожный класс пролетариев... Девять лет прошло с того дня в 1903-м, еще до всех войн и переворотов, когда он написал невесте:
«Тяжело, Соня, жить без того сочувствия, которое дается только любовью, без счастья и поддержки человека, от которого нет и не будет секрета или тайн... Между мною и тобою никто никогда не станет без твоего желания... Твой навеки Олег».
А в тоже далеком теперь 1904-м с дороги на Дальний Восток, подъезжая к Уралу:
«Темна и тяжела бывает подчас борьба с темными силами ада, сидящими во мне и в каждом человеке, куда труднее борьбы с японцами, но с Божьею помощью я их одолею. Трудно не совершить подвиг, а всю жизнь продержаться на высоте подвига...»
5 апреля 1915 года князь Александр Щербатов-младший нежданно для всех скончается от скоротечной болезни 33-х лет от роду. В том же году отойдет ко Господу его отец. Над могилами самых дорогих людей княгиня Ольга Щербатова начнет возводить усыпальницу по проекту архитектора Покровского, только что, в год 300-летия правящей династии, построившего в Царском Селе собор в честь Феодоровской иконы Божией Матери. Освятить храм, построенный в парке родного Васильевского, в то смутное время уже не успеют...
Пять лет любви и разлук. Еще каких-то семь – богодарованного семейного счастья. И – блаженная и любящая вечность, которая всегда ожидает нас и в которой «не женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах»...
«...Никакие земные расставания, – писал в 1910 году жене Софье князь Александр Щербатов, – ничего не стоят, ибо если мы Господа возлюбим, то за гробом соединимся на веки вечные и никогда ни друг с другом, ни с Господом не расстанемся».