Яблочный дождь

Я люблю возвращаться и не люблю уезжать.  Я стремлюсь сюда, в  Богом забытый уголок, где единственный   проходящий мимо поезд приостанавливается на две минуты и по сигналу вокзального колокола, как бы извиняясь за задержку, спешно покидает перрон.

 Как всегда, несмотря на позднее время, меня встречают. Во-он  вдалеке две маленькие фигурки! Несколько шагов, и я таю в объятиях мамы…

- Люся, доченька, наконец-то!

  Обнимаю отца и целую в   мокрую щеку:

- Ты плачешь, пап?
 
 Новости, новости, кажется, им не будет конца… Я дома. Можно расслабиться. Можно зализать душевные раны, снять чудовищное напряжение последних дней и насладиться вкусом яблок, лучше  которых нет. Родительский дом... Люблю  мягкую прохладу комнат, свежесть некрашеных  полов, натёртых веником-голяком,  немудрёный интерьер...

В считанные минуты на столе появляется тушёная картошка с жестковатой курицей, домашнее яблочное вино в узорчатом старинном кувшине, нарезанный крупными ломтями хлеб. Ждали…  Сначала  накормить… Это святое.

Первый тост - «за встречу», второй – за то, «чтобы всё было хорошо», третий,  как и положено, « за любовь».  Захмелев, отец начинает рассказывать о домашнем хозяйстве. Рассказывает обстоятельно, со знанием дела, явно надеясь на полное взаимопонимание:

-  Год нынче урожайный, яблок полно. Куда, Люсь, девать будем?

 Я изображаю восторг, киваю головой, а вот совет дать не могу. Видимо, это несколько раздражает отца, и он идёт в наступление:

- А  знаешь ли ты, дочь, сколько у нас кур? Не знаешь? Эх ты, трын-трава, поверх леса растёшь!

  Неожиданно рассердившись, прервав семейную идиллию, отец уходит спать. Мама, пытаясь загладить возникшую неловкость, меняет тему:

-  А женишок-то у тебя есть, Люся? Вон, Светка Кудрявцева недавно замуж вышла… Ха-ароший парень, видный.  Теперь все твои одноклассницы  замужем.

  - Ладно, мам, давай спать, поздно уже.
 
-  Вот и поговорили, доченька…

 Вечная проблема отцов и детей! И что интересно, ни они, ни мы ни в чём не виноваты. Наше отчуждение пришло со временем. Так постепенно угасает пламя костра, если не подбрасывать сухие ветки. Родители  вывели меня на жизненную дорогу.  Я,   спотыкаясь, падая, медленно по ней  пошла.  Старческими немощными руками они постоянно поддерживали меня, соломку стелили там, где  могла упасть. С каждым шагом я шла  увереннее, и, как мне казалось, больше не нуждалась в поддержке.  Родители, не успевая за мной, остались далеко позади. И не было у них сил догнать, а мне не хотелось дожидаться… Так и перекликались на расстоянии. Оно постепенно увеличивалось, и вот мы   почти не слышим друг друга...

От этих мыслей стало не по себе. Захотелось прижаться к родному плечу, заплакать, попросить прощения и рассказать о том, как, не позволив вытереть о себя ноги,  я осталась без работы,   как предал близкий человек, как неуютно и одиноко   в  несправедливом мире.

- Мама, ты где? Мама!

В ответ – тишина, видно, мама ушла спать – намаялась за день.

Я вышла на крыльцо и  растворилась в тишине ночи. На дворе август -  время, когда природа, как и женщина бальзаковского возраста, прикрывающая  толстым слоем тонального крема пока мало заметную,  тонкую сеть морщин, из последних сил старается ночью  спрятать   первые признаки увядания. Темнота проглотила старый сад, цветочные клумбы, хозяйственные постройки, летнюю комнату в саду, где мне постелили, и скрыла от человеческих глаз следы начинающегося разрушения  когда-то всеобщей гармонии. Как легко в темноте поверить, что всё совершенно, и осень, как в природе, так и в человеческой жизни, наступит нескоро. Но  напрасны старания - день откроет горькую правду.

Между тем,  вспомнив  обязанности, проснулся  задремавший на время ветер. Не выдержав очередного порыва, по крыше летней комнаты, отбивая непонятный  ритм, застучали яблоки. Ещё порыв…  Яблоки хлынули потоком, покрывая необычным ковром и крышу, и влажную от ночной росы землю.

В объятьях мягкой, удобной постели   я засыпала  под музыку яблочного дождя с последней грустной мыслью:

- Правильно сказал отец: трын-трава.  Ни мужа, ни детей, ни постоянных привязанностей, ни работы. Чего в жизни добилась?

Нет ответа, потому что  кто-то, очень мудрый и добрый,  мгновенно отключил меня от житейских проблем.

Это был сон – калейдоскоп: цветные, в определённом темпе  меняющиеся картинки.

 Раз, два, три… Зелёно-голубой узор…  Почти сказочный лес,  три дома на опушке -  моя малая родина -   лесхоз, где отец работал директором. Здесь  я искала «на неведомых дорожках следы невиданных зверей», потому что на первой пластинке, появившейся в доме вместе с патефоном, были сказки А.С.Пушкина.

Раз, два, три -  смотри… Вытянувшееся на несколько метров мрачное одноэтажное здание – школа.  Туда каждое утро спешили мама и старшие сестры.

  Блондинка на дереве в модном пальто и шляпе -  это я  в пятилетнем возрасте. Пальто, шляпу и детскую сумочку на последние деньги купила по моей  просьбе,   сопровождаемой   безысходным  рыданием, старшая сестра Галя, которая училась в Ленинграде.   Как откажешь любимой сестрёнке?  Моим желаниям не было предела.   Используя  проверенное средство - слёзы, я просила сестру взять меня   в кино, обещая вести себя хорошо. Доверчивая    Галя со мной  на закорках  пешком шла  пять километров в поселковый клуб. О сложностях долгого пути можно не вспоминать, но едва в зале гас свет,   я начинала проситься  домой сначала шёпотом, потом громче и, наконец, переходила на крик.

 - Уведите ребёнка, не мешайте смотреть! - выражали неудовольствие зрители.

 И Галя, бедная Галя, снова посадив меня на закорки, пускалась в обратный путь.

Цветные стёклышки калейдоскопа почему-то не спешат сложиться в узор. Несколько секунд перед глазами темнота.  Узнаю! Сосед дядя Панкрат везёт на старой убогой кляче бочку с водой. Лошадь слепая на один глаз, как и  хозяин. Только он не видит правым, а она -  левым. Отсутствие глаза Панкрат скрывал грязной повязкой из бинта. У лошади такой возможности    не было, поэтому видеть пустую глазницу мог каждый. Мне было невыносимо больно смотреть, как  они, лошадь и хозяин,   выбирали курс,  и ценой совместных усилий ехали  по дороге, не задевая придорожные кусты.

В калейдоскопе  какое-то время  хаос…  Наконец определились чёткие контуры женской фигуры. Это тётя Маня, приехавшая из Сибири погостить, внесла разнообразие в нашу жизнь. Желая доставить мне удовольствие, она привязала санки к хвосту тёлки Марты, посадила в них меня и взбодрила её хворостиной. Марта взяла с места в галоп и  понеслась  по пням и кочкам. Хвост оторвался -  я вывалилась из саней -  путешествие закончилось. Более искренних слёз запоздалого раскаяния я не видела никогда.

А это возле меня крутится поклонник,  пятилетний Лёшка. Я намеренно его не замечаю. Проходит пять, десять минут. Наконец Лёшка не выдерживает:

- Люся, я узе ухозу...

В ответ -  молчание. То же, но с другой интонацией:

-  Я узе ухозу, Люся!

 Из вредности или из упрямства я по-прежнему не уделяю никакого внимания молодому человеку.

- Люся, я узе усол, - изрекает кавалер, хотя не трогается с места.

Да, утреннее свидание, можно сказать, не состоялось.

Неожиданно вместо ярких, живых красок в калейдоскопе появляется зловещая тень… Это мой детский страх. Ужас сжимает горло. Сейчас тень материализуется в соседа Виктора, недавно вернувшегося из тюрьмы. Мой папа, разговаривая  с ним, неудачно пошутил, намекнув на уголовное прошлое:

- Виктор, не твой ли лом возле магазина лежит?

 Этих слов было достаточно: мы приобрели врага и  потеряли покой. Ночами я дрожала от страха, прикидывая, какими путями Виктор может проникнуть  в дом и каким способом он с нами расправится.

Без всякого перехода - новая картинка.  Это тоже мой страх. Резко затормозила проезжающая мимо дома  машина. В 50-ые годы «воронки» приезжали ночью, и скрежет тормозов  леденил душу. Стоило фарам разрезать ярким светом зловещую темноту комнаты, как я покрывалась холодным липким потом в ожидании самого страшного, что могло произойти. Несколько ночей в доме никто не спал. Отец получил  предупреждение о возможном аресте. Это приговор. Хотя вины он не чувствовал никакой,  надел болотные сапоги, дождевик, взял ружьё, патроны, нехитрый провиант, попрощался и ушёл в ночь. Несколько суток отец скрывался  в лесу. Моё воображение рисовало страшные картины. К счастью, тревога оказалась ложной, и поседевший, постаревший отец вернулся домой.

 А вот тётя Матрёна. Её позвоночник   параллелен земле.  Много лет, работая свинаркой, она  носила на коромысле тяжелые вёдра. После войны три года  отсидела  в тюрьме за горсть сорванных в поле колосьев.  Её маленькая дочь Вера осталась на попечении золовки, а та  куска хлеба лишнего не имела.  Вернулась из  тюрьмы Матрёна – ни кола, ни двора, ни счастья... И пошла она, куда глаза глядят. Счастья   так и не нашла, но всю оставшуюся жизнь Матрёна и  Веруня жили под опекой нашей семьи. Светлая была женщина. Не обозлили её ни голод, ни вечная нищета, ни тяжёлый труд, ни вопиющая несправедливость.  Получить от тёти Матрёны в подарок тряпичную куклу - радость необыкновенная. Такой красавицы не было ни у кого.  Волосы из  пакли украшал огромный бант, лицо нарисовано цветными карандашами. Одетая в русский праздничный сарафан и тряпочные башмачки, она  затмила бы красотой любую современную куклу.

 Это опять я.  Стою за печкой в классе: сушу одежду и размокший Букварь. А Нинку, мою одноклассницу и подружку, сердитая учительница Анна Алексеевна и по совместительству её мать, бьёт головой о парту.

-  Она ей своя, -  думала  я, нисколько  не осуждая одну и не жалея другую. -  И поделом Нинке, виновата, есть за что...

 По дороге в школу мы покатались на подтаявшем льду озера, вымокли  и на урок опоздали.

Вот я  на подоконнике в полный рост, прислонив к стеклу учебник истории старшей сестры, во весь голос описываю картинки, запечатлевшие важные события. Фантазия бьёт ключом. Вожди и герои переворачиваются в гробах, протестуя против наглого вторжения  в историю. Я учусь во вторую смену, дома одна, абсолютно самостоятельна, и  времени для занятий такого рода предостаточно.

И снова зелёно-голубые оттенки в калейдоскопе. Мы с папой на охоте.  Идём вдоль реки в надежде подстрелить уток.

-  Люсёк, -  говорит папа, -  а не пробежишься ли ты вон по тем камышам? Там утки должны быть.

–  Как, папа? Там глубоко, а сапоги короткие.

-  Настоящий охотник ничего не боится», - говорит он, и я покорно выполняю обязанности  собаки Динки.

Мой папа… Он очень  хотел сына, но родилась я, четвёртая дочь. И пришлось отцу  с мечтой расстаться, а меня научить тому, что должен был уметь, по его мнению, настоящий мальчишка. Я хорошо стреляла,  ориентировалась на местности, была неприхотливой и выносливой.  Он водил меня по лесу, показывал потаённые, глухие, только ему известные места. Я видела   нетронутые земляничные поляны небывалой красоты, удивительные грибные места. А однажды мы нашли человеческие останки. Видно, во время Великой Отечественной войны кто-то, скрываясь от преследования, забрёл в глухомань, а выйти не сумел.

А сможем  ли выбраться мы? Цветные стёклышки калейдоскопа застыли. Меня охватило чувство  тревоги и безысходности.

 - Ми-илочка, просыпайся! Милочка… -  так ласково   звала меня только мама.

Захотелось  прижаться губами к её тёплым  рукам, надолго замереть, раствориться в материнской любви и нежности...

Раннее утро. Отец, стоя на крыльце, кормит кур размоченным в воде хлебом и  неодобрительно покрикивает  на самых шустрых и наглых.

- Видишь, Люсь, сколько кур?  Считай!  Смотри, какие красавицы! Ни у кого таких  в посёлке нет, - он,  видимо, решил продолжить моё воспитание.

- Удивительные создания! – с долей иронии безропотно соглашаюсь я.

Яблоки, как разноцветные стёклышки калейдоскопа из сна, лежали на крыше, на земле, на крыльце дома. В воздухе царил  густой яблочный аромат.

 - Настоящий охотник ничего не боится! - вспомнились слова отца. - Надо действовать, надо уметь за себя постоять… Жить... Жить с помыслами, добрыми и чистыми…

 На душе было удивительно легко и спокойно. Что за редкое чудо, этот яблочный дождь!