Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013. Ранее здесь опубликованы 5 фрагментов:
1.«Звезда неугасимая»,
2.«Штабс-капитан Корнин»,
3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену»,
4. Чёрный гусар,
5. Честь и долг.
Глава I. B Сибирской Италии.
Италию покажет на карте всякий. Сибирскую Италию – уверенно говорю, в лучшем случае один из ста опрошенных. Это название заслуженно получила в эпоху империи межгорная Саяно-Алтайскя котловина, разрезанная меридиональным течением Енисея на две части. Эта естественная «тарелка» в три сотни вёрст диаметром, наполненная чёрной, жирной землёй, способна прокормить миллионы ртов. Горные хребты стоят на пути северного ветра. Лето здесь солнечное, жаркое и сухое, щедрое на южные плоды. Успевают вызревать самые капризные фрукты-мерзляки, сладчайшие дыни и арбузы, невиданной величины помидоры, любая огородная зелень. Всё это, не вяжущееся с понятием «Сибирь», примиряет с морозными зимами. Не удивительно, что туземная народность, енисейские киргизы или минусинские татары, как называли русские туземцев хакасского племени, чинили яростное сопротивление продвижению казаков вверх по Енисею из Красноярского острога. В 1739 году пришельцы с севера основали деревню Подсинскую. Место выбрали с умом: на границе степи и лесостепи, среди земель, пригодных для пастбищ, хлебопашества и огородничества. Одной стороной поселение выходило на судоходную реку, за околицей обнаружились руды. Отсюда начинался удобный путь к Абаканскому острогу, внушавшему почтение воинственным хакасам.
Первыми казёнными поселенцами определили крестьян – для тяжкого, подневольного труда. Их приписали к железоделательному и медеплавильному заводам, построенным без промедления на залежах металлов. В сосновом бору на речке Подсинке, впадающей в Енисей, была устроена плотина. От водяного колеса заработали кузнечные горны, пильная мельница, слесарная и пробирная мастерские. Завод окружили деревянной стеной с бойницами, которую охраняли казаки при трёх пушках.
Спустя полвека сюда были переселены «для хлебопашества» крестьяне из слобод Енисейского и Красноярского уездов. Новые подсинцы основали крепкие хозяйства, отстроили большие усадьбы, деревянную церковь "Во имя Спаса Нерукотворного Его образа». В 1780 году деревня получает статус села. Через четырнадцать лет здесь появляется земская изба, значит, дано право на местное самоуправления. Вскоре эта территория вошла в Тобольскую губернию, и село Подсинское стало волостным центром Красноярского округа. Появились три больших «магазина» для хранения казенного зерна. В 1801-1803 годах на средства местных жителей был выстроен каменный Спасский собор, доживший до третьего тысячелетия. По административной реформе графа Сперанского в 1822 году была учреждена Енисейская губерния и в ее составе оказался Подсинский округ. Центром округа стало волостное село, преобразованное по такому случаю в окружной город. В рапорте окружного судьи от 17 января 1823 года дается описание Подсинска: «4 улицы, 3 общественных деревянных дома, 116 домов обывательских, одна богадельня, один питейный дом, две мельницы на речке Подсинке, два моста, шесть кузниц, три хлебных магазина, 787 жителей, в том числе четверо военных, двое дворян, 18 лиц духовного звания, четверо мещан и цеховых, 603 крестьянина, 156 ссыльных».
Преобразование села в город не изменило для его жителей характера деятельности. Долгое время главным оставалось сельское хозяйство – земледелие и скотоводство, в частности коневодство. Промышленность сосредоточилась в мелких предприятиях. Работали свечные, мыловаренные, салотопенные, мукомольные, винокуренные заводы и фабрики.
Один из первых начальников Подсинского округа А.К.Кузьмин оставил описание городской застройки: «Почти все обывательские дома были выстроены на крестьянский лад: с волоковыми окнами с пузырями вместо стекол, с высокими из драни кровлями, а большая половина совсем без кровель, с растущей на потолке крапивой и вдобавок без ворот и заборов. Вот таким я нашел Подсинск в 1827 году!» Вскоре в мещанское сословие перевели всех городских крестьян. В устной семейной хронике Паршиных, изначально подрабатывавших по ночам изготовлением валенок, это событие отмечено особо. Ведь хоть ты и зажиточный землепашец, всё ж крестьянин. А тут царским указом повышается статус – из грязи почти в князи.
Открытие богатых россыпей золота по притокам Енисея в тридцатых-сороковых годах XIX века вызвали в Сибирской Италии «золотую лихорадку». Большая часть «заразившихся» пустилась во все тяжкие, тратя добытое на увеселения. Меньшинство распорядилось неожиданным богатством с пользой для себя и края. В городе появился капитал, который вкладывался в строительство зданий, в предприятия, в образование и культуру. Одной из самых доходных статей подсинцев стала торговля. Через Подсинск осуществлялись торговые связи округов губернии. На север сплавляли хлеб и скот, на юг везли промышленные товары. Купля-продажа обеспечивала жизнь самих горожан: к 1900-м годам Подсинское казначейство зарегистрирует около двухсот торговых точек. В больших магазинах торговали мануфактурой и бакалейными товарами. Многие купцы имели торговые заведения не только в городе, но и далеко за его пределами - в столице Урянхайского края Хем-Белдыре, в Нижнем Новгороде, Лейпциге, в Красноярске, Ачинске.
С воцарением Николая Павловича начался заметный интеллектуальный и хозяйственный подъем медвежьих углов на задворках империи. Связано это было с наплывом из европейской России в Зауралье политических ссыльных, людей грамотных, часто хорошо образованных. В черте Подсинского округа отбывала ссылку большая группа декабристов, среди них Кривцов, младший брат приятеля юного Пушкина. Вначале местные жители с недоверием отнеслись к новым поселенцам, подозревая в них особо опасных преступников. Однако, присмотревшись к чужакам, местные сменили неприязненное отношение к ним на уважение и симпатию. Ссыльный Краснокутский, будучи обеспеченным человеком, выстроил собственный добротный дом, развел сад и огород. И стал безвозмездно снабжать соседей семенами огородных культур. Другой «царский преступник», Кривцов, начал учить детей у себя на дому школьной премудрости, выстроил на собственные средства мост через Подсинку. Братья Беляевы, прожившие в городе семь лет, основали первую в городе частную школу, где преподавали грамматику, арифметику, географию, историю. Друг Пестеля, блестяще образованный Крюков, учил детей музыке. Декабристы обучали крестьян более грамотным и рациональным приемам земледелия, вводили в практику новые культуры: гречиху, табак, высокоурожайные сорта ржи, ячменя, проса. Это из их огородов пошли по Сибирской Италии арбузы и дыни, помидоры. Они учили соседей применять сельскохозяйственные машины и механизмы. Заведя у себя образцовые хозяйства, декабристы собственным примером учили хозяйствовать крестьян. Участники польских восстаний также оказали заметное влияние на культурную и хозяйственную жизнь Подсинска. А после 1870 года в подсинскую ссылку прибывают революционеры – разночинцы, народники, продолжив просветительские традиции, заложенные декабристами.
Эта краеведческая вставка в художественное произведение сделана со смыслом. Ибо на почву Подсинского округа Её Величество Судьба пересаживает на более чем столетие одну из четырёх ветвей рода Борисовичей. Не лишне напомнить: в основании этой ветви – бывший гусарский ротмистр, художник и опекун старца Фёдора Кузьмича. Здесь сыну гусара и художника, Фёдору Сергеевичу Скорых, суждено остаться до последних своих дней и в четырёх поколениях потомков – до праправнуков. На выработку их самосознания будет оказывать влияние медленно меняющаяся подсинская реальность - природно-урбанистический ландшафт, традиционные для ремесленной среды Заречья отношения в семье, между соседями, в корпоративной среде, взгляды на религию, власть, на своё место в социальной среде, на ощущение Отечества как Богом данного своего в противоположность чужому.
Отец не передал Фёдору ничего аристократического. У однодворца, скорее крестьянина, чем помещика, не могло быть ни врождённого, ни благоприобретенного аристократизма. Армейское офицерство – корпорация благородная, со своими правилами чести, но без утончённости, вырабатываемой воспитанием и образованием. Три десятилетия ротмистр был, по сути, слугой – сначала императора Александра Павловича, затем лица, на него похожего. Более того, преданным рабом, не имевшим морального права ни разорвать контракт, ни мятежно бежать на волю. Что может подневольный воспитать в своём отпрыске! Сергей Скорых и не занимался этим делом, всецело положившись на жену Дарью. Дочь прасола, вышедшего из старообрядческой семьи, вырастила сына волевым, наполнила его сознание твёрдыми нравственными правилами. Притом, настолько, что даже внуки его, несмотря на разлагающее влияние подсинской окраины, прослывут «белыми воронами» среди ремесленного люда. Будут ходить в чистом и в чистоте содержать дом. К ним не пристанет сквернословие. Мера в питье, отвращение к табачному зелью станут отличительной чертой Скорых, хотя, как говорится, в семье не без урода.
Не сразу томчанина Скорых, человека пришлого, признают «за своего» в Зареченской слободке, где издавна селились ремесленники и заводские. Долго присматриваются, оценивают. Он с интересом, не чураясь грязной работы и не уставая, работает рядом с тестем и подмастерьями. Вот уже и сам достигает уровня последних. Гимназия не столько помогает, сколько служит авторитету образованного человека в той среде, где далеко не каждый церковно-приходскую школу закончил. Летом в пиджаке поверх косоворотки навыпуск и в щегольских лаковых сапогах (такова маленькая слабость), зимой в полушубке и треухе, в валенках собственного изготовления, невысокий, с подстриженной бородкой, ежедневно, на заре, выходит Фёдор Сергеевич из дому. Жило Паршиных ничем от соседних изб за высокими заборами не отличается. Немощённая улица скоро приводит к мастерской, общей для нескольких семей ремесленников. Делом заправляет отец Прасковьи, в глазах зареченцев - величина. На его валенки, катанки и пимы уже и в Китае спрос, говорят. Фёдор нередко сопровождает транспорт до перевала. За ним живут урянхи (или тывинцы), данники маньчжурской династии.
Вечером в горнице тёща с помощью мамы Даши, остановившейся в старении, выставит на огромный выскобленный стол глубокое блюдо. В нём гора крохотных пельменей из рубленных свинины и медвежатины. С утра лепили родные бабаньки, находя при этом возможность делать сотню других дел по хозяйству. И рассядутся за столом под висящей на потолочном крюке керосиновой лампой все домочадцы и работники. И после молитвы пойдёт работа в молчании оловянными ложками. Только успевай доливать топлёное масло в миски, да приносить из кухни зелень. Любители перчат и обрызгивают уксусом свои дымящиеся в мисках горки. Паша, теперь симпатичный, улыбчивый колобок женского рода, садится между мужем и малыми детьми. Наследники постарше занимают место по левую руку отца. Первый среди них серьёзный малец Василий.
После ужина пойдут разговоры о том, о сём на лавках вдоль стен горницы, на русской печи, на полатях. И песню про Ермака споют (Реве-ела буря, гром гре-еме-ел! – дрожат стёкла в окнах). Тятенька, при настроении, почитает из Некрасова хорошим, звучным голосом. Потом Фёдор с Прасковьей унесут узким коридором уснувшую где попало малышню в комнату с белёными оштукатуренными стенами. Сами пройдут в спаленку, за стену, оставив дверь приоткрытой.
…День прожит…
Глава II. О Маркитантке и её пророчествах
Помните, маркитантка предсказала сыновьям Борисовым: все четверо братьев закончат живыми заграничный поход русской армии после изгнания французов и прочих языков за пределы России. Сейчас нам известно, что в отношении троицы Борисовичей она не ошиблась. Сестра Антонина, первая из детей однодворца Бориса Ивановича, дождалась старшего брата Андрея в родовом имении Борисовка. А незадолго до этой радости получила весточку из Царства Польского от второго из братьев, Игнатия, в виде «золотого гостинца» без обратного адреса. Странный способ, согласитесь, дать знать о себе, не сопроводив посылку письмом. Третий брат, Сергей, навестил отчий дом только через 12 лет после войны и, не застав Андрея, вновь удалился в безвестность для родных. Связь письмами между ними не наладилась. Игнатий замолчал навсегда, то же – Сергей, а старший просто не ведал, куда кому писать.
Ротмистр Сергей едва не столкнулся лицом к лицу с Андреем в парижском кабачке и с неизвестным русским в гостинице морского порта Кан. У него было предчувствие, что рядом их Петруша. Двенадцать лет спустя новое жилище старшего из братьев на Аше-реке оказалось почти на пути третьего, но вновь вмешалась хоть и земная, но высшая воля, и экипаж Сергея Борисовича промчался мимо заветного поворота, минуя башкирскую вотчину брата. Ротмистру же довелось принимать в своём томском доме, как случайного проезжего, Збигнева Корчевского, не ведая, что молодой человек приходится ему племянником. Он бы мог открыть убежище своего отца, но был похищен киргизами на дороге, а Игнатей вскоре скончался, получив весть о смерти жены и пропаже сына.
Какая-то таинственная сила подыграла троим Борисовичам после встречи в Сиверском городке, наделив их настоящими фамилиями. И в каждой оказался слог, обозначающий на бессмертной латыни сердце. В русском языке «кор» - от «корня», слова, важного для национального сознания. Неизвестной остаётся судьба младшего из Борисовичей, сапёра Петра. Но если предсказания маркитантки оказались верны для троих, то хочется верить, что четвёртый рано или поздно даст о себе знать. А может быть, таинственный паломник, который оставил у могилы Игнатия визитную карточку Дмитрия Петровича Каракорича-Руса, не кто иной, как сын младшего из Борисовичей, военного инженера Петруши? Ведь и в его фамилии тоже звучит «кор». И если братья не встретятся при земной жизни, то не исключено, что найдут друг друга их потомки. Ведь для всех ветвей корня Борисова своеобразными документами для узнавания родства стали ещё зимой 1812 года, с «лёгкой» гусарской руки, четыре сектора серебряного блюдца, неведомым путём попавшего в винный погребок Эшмо Анграманова.
А что дальше? К чему ведут пути перемещения по евразийскому континенту отдельных частей старинного изделия? Соединятся ли они в единое целое? И будет ли это умозрительным восстановлением предмета из отдельных фрагментов, ради любопытства, своеобразной игрой? Или за всем этим стоит какой-то смысл? Пока что ни на один из этих вопросов ответа нет. Но появились догадки. Открыть их сейчас, значит ослабить интерес читателя к этому роману и всей серии. Нет уж, пусть каждый ищет ответы самостоятельно.
И последнее, кто такая маркитантка? Точнее, Маркитантка? Ведь слово, обозначающее род занятий, не отвечает роли незнакомки, впервые явившейся сразу четверым Борисовичам в погребке Сиверского городка. Так её назвал один из братьев, другие подхватили как имя собственное. Так кто она такая?.. Может быть, действительно маркитантка, но в ином понятии? Увы, ещё не знаю сам. Надеюсь узнать.
Глава III. Внук художника.
В истории нового времени насчитываются шесть русско-турецких войн. Смертельный спор двух империй на Балканах, начатый в апреле 1877 года подписанием Александром II манифеста о войне с Портой и законченный в конце зимы следующего года на подступах к Стамбулу, был назван всем мiромъ победителей Войной за освобождение Болгарии, в другом варианте – за освобождение славян. Эти названия перекочевали из уст в письма и на печатные страницы.
Менее чем за год до перехода русских войск через Дунай в городскую управу Подсинска, окружного центра Енисейской губернии, вошёл со стороны Соборной площади молодой мещанин среднего роста, лицом – цыган, одетый в голубую косоворотку навыпуск и чёрную пиджачную пару. Походка его была упругой, в небольшом теле чувствовалась сила и ловкость. Закрученные кверху усы придавали молодцеватости всему облику. Тонкие ноги обтягивали лаковые сапоги, голову покрывал картуз военного образца. Так одевались мастеровые. Но карие глаза под низкими бровями выдавали человека интеллигентного.
Швейцар при входе в вестибюль казённого здания привычно подставил ладонь под двухгривенный: «Благодарствую-с, Василь Фёдорыч! Милости прошу». Страж парадного крыльца отправлял простолюдинов к чёрному ходу, через задний двор, отделяя их от благородных «по одёжке». Этот же подсинец, с виду ремесленник, всегда давал на чай, будто барин. И как-то, на глазах приметливого швейцара, его проводил до выхода важный чиновник, назвав по имени-отчеству.
В тот день для Василия путь в нужный ему кабинет был короче через двор. Однако при посещении управы он не пропускал случая всегда для него желанной встречи.
Стены общего зала украшали картины художника Скорых. Василий сразу направился к автопортрету знаменитого за Уралом живописца. Он увидел себя, точно в зеркале, только постаревшим лет на тридцать. Сходство усилилось, когда «оригинал» снял картуз. У него, как у красочного отображения на холсте, волосы над невысоким смуглым лбом оказались светло-русыми. Живой двойник давно заметил странное свойство слегка прищуренных карих глаз художника. Если долго в них всматриваться, глаза на портрете начинали, казалось, наполняться какой-то мучительной мыслью. Подобное впечатление на окружающих производит человек, который пытается высказать что-то очень для него важное, но не может из-за немоты.
Василий надел фуражку, по-военному отдал честь изображению родного деда и, сокращая путь, направился в боковое крыло здания через двор.
Здесь было шумно, будто на гульбище, от толпившихся новобранцев, их приятелей и родственников и строгих «дядек», приехавших из воинских частей за пополнением. Вереница босых и оголённых по пояс двадцатилетних призывников медленно втекала в одноэтажную пристройку на врачебный отбор. Играла под осокорем гармошка, несколько пар отплясывало, пыля, кадриль. Слышался женский плач, но, в общем, настроение царило отчаянно-весёлое. Ведь не на двадцать пять лет «забривали» парней, как от Петра велось, и не на шестнадцать «милютинских», утверждённых Александром Николаевичем при восшествии на престол. Военная реформа сократила срок службы царской в армии до шести годочков. А небывало долгий мир убаюкал. Не считать же войнами замирение кавказских горцев и стычки со среднеазиатскими ханами и всадниками степей. Устранены и другие причины частой смертности среди солдатушек: прогоны сквозь строй, «кошки», кнуты и плети. Теперь даже за побег, коли дело до суда не дойдёт, - внушение розгами, не более пятидесяти «отеческих» ударов. А что до офицерской зуботычины, то какой русский без кулака унтера способен усвоить устав? Русская голова без сотрясения думать не способна.
- Скорых! – послышался громкий оклик. Василий Фёдорович, пробираясь через толпу во дворе управы, завертел головой. С крыльца пристройки подзывал его пожилой прапорщик, сосед Паршиных. Офицерские погоны сирота-кантонист выслужил тяжким солдатским трудом на китайской границе. Всех зареченских он знал в лицо. – Вась! Подь-ка ко мне. Ты, Вась, по какой нужде здесь?
- Да вот казарменной жизни пришла пора испробовать. Двадцать стукнуло.
- Вот те раз! Аль не знаешь? Или забыл? Ты ж теперь единственный сын, от действительной освобождён.
- Да знаю, дядь Саш. Только хочется посмотреть, что там, за Енисеем, есть ли другие земли, кроме сибирской, да другие города, краше Подсинска.
- Ха, всё шутишь, - хохотнул прапорщик.
Скорых шутил только на словах. В лёгкой словесной обёртке пряталось отвращение к семейному делу Паршиных. Отец Фёдор Сергеевич сам как-то приспособился к валенному искусству – знатным мастером не стал, но в конторской работе фабрички поднаторел. Второй сын Фёдора и Прасковьи, Иван, надежды деду подавал большие, только слаб оказался грудью, чахотка свела его в раннюю могилу. За сыновьями шли сплошь дочки. Так что у Василия не было, казалось, никакой возможности вырваться за пределы мастерской. Когда из числа лиц призывного возраста на действительную службу призывается треть, а то и четверть, нет никакой надежды обойти царский закон, запрещающий ставить под ружьё единственного сына. Оставалось предложить себя вольноопределяющимся. Как раз года подоспели, и призыв начался. Для своего отца Василий подготовил такой довод:
- Мне, батя, после реальной гимназии всего-то служить полтора годка, а вольноопределяющимся – вдвое короче. Года не пройдёт, как домой возвращусь.
- Чего ты за год успеешь? – резонно возразил Фёдор Сергеевич, ведавший о мечте сына стать военным. - Первые три месяца из казармы дальше плаца пускать не будут, а потом хоть ты и унтер, да младший, и права у тебя унтерские.
- Ну, и что? Потерплю. Зато, как служба выйдет, могут в юнкерское училище послать – не в Москву, так в Казань.
Мама Паша, колобок, красный от натуги (чугун со щами вынимала из русской печи), бросила из кухни через проём в горницу, где родные мужики вели беседу в ожидании ужина:
- А коли убьют?... Не дай Бог… Будет тебе Казань!
Сын нашёлся:
- Убить и в Подсинске могут. Дед - скалкой, как осерчает.
- Да-а, патриарх наш крут, - согласился Фёдор Сергеевич, переводя неприятный разговор в сторону (авось, устанет Васька мечтать впустую). Однако сын, видно было, решил, пока дед не вмешался, намерение своё довести до конца:
- Пан или пропал! Вдруг на военной дорожке удачу свою найду. Не мешайте мне! Обожгусь – только себя буду винить. А останусь здесь, при всякой беде, что со мной может случиться, стану вас укорять.
Отец, с надрезанным караваем, и мать, с горшком щей на ухвате, застыли, уставились на первенца, озадаченные. Сын переводил взгляд с одного из родителей на другого, готовый парировать любое возражение с их стороны.
Как они постарели за последние годы! А ведь отцу едва за сорок перевалило, матушке и сорока нет. Фёдор Сергеевич жилист, но кожа на лице, на руках жёлтая и дряблая, будто все шестьдесят прожил. Пегая запущенная борода, седой редкий ёжик. Мама Паша сохранила миловидность, но располнела, как бездельная купчиха, тяжело дышит, хлопоча по дому. Седеющая коса под любимым ею кружевным чепцом, когда вокруг свои. При чужих накидывает на голову платок. Сработались старики. Жена к гимназическому уровню мужа не подтянулась, а томчанин опростился, поменяв дом художника на мещанскую избу. Дома, пока у сына не завелись свои деньжата, редко появлялась светская книжка. По вечерам дед устраивает божественное чтение. Газет никто в Заречье не читает. Что в мире творится, что в России, с базара в ушах только и приносят. Всё проклятая работа, в которую впряг весь дом и целый квартал на Заречье валенщик Паршин. Правда, доброго слова он заслуживает за то, что сам трудяга, не только погоняльщик, что справедлив, что принял Дарью Фроловну как сестру. Вдова томского художника стала ему союзницей в поддержании нравственной чистоты в доме.
Не нашли родители для сына убедительных слов. Все охи-вздохи, страхи мамы Паши отскакивали от её Васеньки, как горох от стены. На обоснованные доводы отца (дескать, бессмысленно менять шило на свайку, то есть скалку валенщика на солдатскую лямку), Василий отвечал, что в Подсинске ему суждено вечно быть при скалке; солдатскую лямку же можно перекроить в погоны с золотой бахромой (вон Суворов солдатом начинал!). Поле словесного ристалища осталось за ним. Но победитель в словесной баталии чувствовал фальшь в доводах отца. В глубине своей души Фёдор Сергеевич был на его стороне.
На следующее утро после того разговора и поспешил семейный бунтарь в городскую управу, пользуясь отсутствием деда в городе.
Василий даже не улыбнулся в ответ на короткий смех прапорщика-соседа.
- Помоги, дядь Саш, вольноопределяющимся устроиться. Век не забуду. Ты нас, Скорых, знаешь. За нами не заржавеет.
Было ещё одно препятствие намерению Василия - дед Паршин. Хотя прапорщик сразу дал ход заявлению соседа, авторитетный подсинец, по возвращении из поездки, мог решительно остановить дело. К несказанному облегчению внука, его затею дед принял с покорностью Судьбе. Видимо, потерял надежду видеть себя во внуке. Только спросил озабоченно:
- А хто ж дело наследует? Одни бабы за нами с Федей в избе остались.
Василий и тут нашёлся – в тон деда:
- А хто сгодитца. Да хоть бы… Нюрка! У тебя, когда подрастёшь, дети будут? Сына родишь?
- А как же, братец, - важно, не смущаясь, отвечала девочка-подросток с толстой косой и конопатым, круглым личиком (всё в маму). – Ежели деденька с бабушкой и папинка с маминькой прикажут.
Здесь к месту сказать, что в избе главного зареченского валенщика бабушкой детям Фёдора и Паши осталась старая хозяйка, Паршина. Бабушка Даша к тому времени лежала в одной могиле с мужем в Томске, в ногах старца Фёдора Кузьмича, куда завещала положить себя перед смертью. Сын просьбу матери выполнил – сам отвёз тело новопреставленной в монастырь.
Все за столом засмеялись. Только дед, роскошной седой бородой похожий на библейского персонажа, сохранил серьёзное выражение лица:
- Чай, ты уже невеста, Анна Фёдоровна? И кого ж выбрала, скажи нам, не томи.
- Да Шуру, деденька.
Шурка Безродный сидел в конце стола. Его, подкинутого на пристань с проплывавшего по Енисею парохода, подобрал Паршин. Ребёнок помнил только своё имя. Когда подрос, названный отец приспособил его к делу – катать войлок в мастерской под полом. К описываемому разговору за столом Шурка вымахал в кучерявого, синеглазого, саженного детину. Был он неулыбчив, молчалив, никому никогда не перечил. Работником оказался отменным, с художественной жилкой: пимы для модниц делал по ножке – загляденье! На слова названной племянницы улыбнулся одними яркими, точно свежее мясо, губами.
В последний вечер со своими, когда во дворе усадьбы Паршиных гуляла вся родня и работники, Василий отозвал в сторонку отца, спросил, сохранилось ли что от деда Скорых, кроме живописных работ, развешанных по стенам избы. Жёлтая кожа на лбу Фёдора Сергеевича смялась в мелкие горизонтальные складки.
- Что-то есть в мамином сундуке. Пойдём!
В простенке, между окон белёной комнаты, сколько помнил внук, стоял окованный медными полосами зелёный сундук с горбатой крышкой. Его привезли обручённые из Томска. Дашинсундук – называли его домашние, хотя изначально сей основной предмет русской мебели предназначался мамой Дашей для личных вещей молодого супруга. «Приданное», - звонко смеялась Прасковья.
Фёдор Сергеевич долго искал ключ по матушкиным шкатулкам, нашёл. Висячий замок едва поддался усилиям двух мужиков. Со скрипом в петлях поднялась крышка, обклеенная изнутри иллюстрациями из «Нивы». Под грудами ветхого тряпья обнаружили стопку перевязанных бечевой бумаг – листы, исписанные крупным, чётким почерком, торопливые эскизы карандашом. На самом дне хранилища в плоской шкатулке красного дерева оказалась четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «С».
Домашние слышали о происхождении этого предмета. Фёдор, в бытность свою в Томске посвящённый отцом в тайну, как-то за праздничным столом поведал историю рубки блюдца на четыре сектора.
Коснувшись пальцами реликвий, Василий всё оставил на старом месте под замком. Ключ спрятал за иконой в углу.
- Береги это, батя. Как-нибудь разберу бумаги. Сдаётся мне, родоначальника нашего мы плохо знаем. Художник! Нет, он не только художник, чует сердце. И не только саблей на войне махал.
Пристань на Енисее находилась под высоким увалистым берегом при устье обмелевшей Подсинки. Заречинцы выходили к пароходу, минуя центр города, дорогой, проложенной вдоль русла своей речки, давшей название городу. Провожать земляков на действительную службу вышли к Енисею, казалось, все жители ремесленной слободы. Мобилизованная молодёжь, на славу погулявшая последней ночью, успела опохмелиться и переодеться в старьё. В людском круговороте выделялся выходной парой и шляпой подтянутый, с нафабренными усами, Василий Скорых. Его провожали домашние и работники Паршиных, многие навеселе. Над толпой торчала кудрявая голова Шурки. Шум на пристани стоял оглушительный. Когда вверху по реке показался султан чёрного дыма, какофония из песен, плача, выкриков, смеха, топота подошв по дощатому настилу, резких звуков гармоник достигла финальной высоты и сразу оборвалась. Замелькали руки, крестя обритые лбы. Последние целования, отдельные всхлипывания. Хотя войны не ждут, знают: не все вернутся домой, многие не вернутся.
Красный пароход с высокой дымящей трубой, по-жабьи шлёпая колёсами, пришвартовался, покачиваясь, у причала. Матросы в белых, навыпуск, рубахах подали с борта сходни. На пристань сошло несколько человек, и вверх хлынули новобранцы. «Дядьки», назначенные доставить пополнение к месту службы, отсекали у сходней всякого из провожающих, кто пытался проскочить на судно, оттягивая момент расставания. Наконец, пароход подал резкий голос и, заглушая его, два стихийных хора – береговой и палубный – завыли с такой тоской, на какую способны только русские.
Василий заранее переместился на корму, где не было толкотни. Занял место у поручней. Гористый берег Енисея, увенчанный крышами изб и башнями церквей, с пристанью, заполненной провожающими, со строениями пароходства под увалом, поплыл направо. Потом, уже тёмный, без различимых деталей, оказался за кормой, утопая в пене следов от колёс судна. Наконец его закрыли новые берега.
Глава IV. Полковые будни.
Границу империи, в две тысячи вёрст от Байкала до истоков Иртыша и Оби, стерёг Красноярский пехотный полк, размещённый за околицей городка при слиянии Ангары с Енисеем. Отсюда одинаково доступны были водными путями внутренние районы Монголии и Урянхайского края, принадлежавшие династии Цынь. Конечно, нападение китайцев не опасались, но бережёного Бог бережёт. Главное, вовремя оказаться на горных перевалах. Один из трёх батальонов полка специально готовили для выполнения такой задачи. В период летних лагерей подразделение отправлялось пароходами вверх по Енисею в Западный Саян. Там приобретались навыки к боевым действиям за облаками. Нижние чины и офицеры с гордостью называли себя «горными стрелками», хотя в казённых бумагах такое название не фигурировало.
Вольноопределяющегося Скорых назначили во вторую горную роту капитана Краснова-Ярского. Капитан был из тех истинно русских людей, о которых Лермонтов писал: слуга царю, отец солдатам. Другой семьи, кроме роты, у него не было. «Уставную речь» он смягчал интонацией. Участник обороны Севастополя не изнурял подчинённых муштрой и работами. Его подопечные жили в сытости и чистоте. Перед каждой кормёжкой ротный проверял котлы на кухне. Участвовал с дневальным и дежурным офицером в поверках. Повсюду совал свой выдающийся (в полном смысле слова) нос. Не ленился заглядывать на нары и в ящики под нарами, выявляя нерях и нерадивых и страдая от зрелища неистребимого свинства.
Говорили, капитан и в николаевское время во вверенных ему подразделениях телесных наказаний не допускал, пресекал решительно рукоприкладство «по вдохновению». Теперь же, после реформы, за офицерскую зуботычину нижнему чину его благородие получал дисциплинарное взыскание. И пока тот не исправлялся, командир ему руки не подавал.
Казарма второй роты располагалась за полковой канцелярией и службами у леса, рядом с конюшней. Низкое, вытянутое в длину кирпичное здание под тесовой крышей, увенчанной призмами труб, с редкими оконцами по верху стен, напоминало военный корабль. Только орудийных стволов для полноты сходства не хватало. Да это в архитектурном плане и был неф. Два продольных ряда столбов внутри, узкий проход между ними. По его сторонам в два уровня располагались нары. Несколько печей, да висящие над проходом на потолочных крюках ночные лампы с закоптелыми стёклами оживляли этот унылый интерьер, подновляемый время от времени свежими опилками на земляном полу. Над кучей опилок в углу жильцы казармы и умывались, поливая друг другу из ковша. Бочка с водой находилась тут же. Утирались, как правило, подолом нижней рубашки; редко у кого были полотенца. Нижние чины спали на нарах вповалку, подстелив под себя одну полу шинели, другой укрываясь, под голову клали полено. Но было немало служилых, кто привозил с собой из дому льняные чехлы под тюфяки и подушки. Проблем с сеном и соломой не было. Именно у таких водились одеяла, полотенца и не одна смена нижнего белья в сундуке под нарами, несколько пар портянок.
«Казарменная аристократия», унтер-офицеры, располагалась более вольготно на отдельных нарах, в тупиковой части нефа, за печкой. Сюда же селили барабанщика и горниста, при наличии мест – часть музыкальной команды полка и обязательно выкраивали угол для добровольцев. Юнкера, как по старинке называли вольноопределяющихся, первые три месяца числились рядовыми, независимо от сословной принадлежности. Эти «полу-унтера», отмеченные галунами и басончиками, пользовались правами унтер-офицеров. Их не посылали на чёрные работы. Молодые офицеры здоровались с ними за руку, обращаться к ним предписывалось на «вы». Такого «особого сорта» рядового могли назначить начальником караула в какой-нибудь казённый дом, скажем, в тюрьму. Невзирая на привилегии, первыми их наставниками в премудростях армейской службы становились старые солдаты.
Василий Скорых по прибытии в полк сдал свой франтоватый наряд на вещевой склад. Там же ему выдали шинель, мундир, сапоги, законное число белья и пар портянок, суконные суму и башлык, медный котелок, какое-то легкомысленное для русской головы кепи. В нём сибиряк, с лицом отнюдь не сибирским, стал ещё больше похож на южанина. В день присяги фельдфебель вручил ему тесак и заряжающуюся с казённой части винтовку системы Крнка. Приставленная к ноге, она, с примкнутым штыком, точно копьё, на добрых три вершка возвышалась над юнкером Скорых.
День выдался прекрасным. Разгоралась багрецом осень. Всё сияло: солнце, золотые ризы духовенства, парадные мундиры и лица офицеров, штыки и наваксенные сапоги старых солдат. Лица новобранцев были растеряны и празднично умилённы. Роту выстроили в каре на плацу. Под рокот барабанов вынесли знамя полка. «Сми-и-рно! На кара-ул! Глаза на знамя!» Оркестр грянул «Боже, царя храни».
«Вот это моё! Моя жизнь», - примерно так на слова можно перевести ощущения Василия Скорых, испытанные им в тот день. И (что знаменательно) он не перестал думать так, когда праздник сменился тяжёлыми буднями.
Будильником, заведённым на пять часов утра, был дневальный: «Рота, вставай!». И сразу рассыпалась барабанная дробь утренней зори. В ламповом чаду, спёртом воздухе, липких испарениях почти двух сотен мужских тел начиналось шумное движение. Даже в летнее солнцестояние утреннее светило не заглядывало под козырёк крыши в оконца под потолком.
На утренний чай с чёрным хлебом в общий барак при кухне, с досками на козлах вместо столов, шли беднейшие солдаты, вынужденные довольствоваться казённым рублём. Многие получали деньги из дома, прирабатывали в полку ремеслом. Были и такие, из числа трезвенников, табачное зелье отвергавших, кто давал свои деньги в рост: две копеечки за три, а при большой нужде – круче. Денежные пользовались вскладчину приваркой для ротного котла. Выбирали артельщика, который покупал на базаре мясо и картошку, разную зелень. Бывало, по общему согласию приносил водочку. Унтера держали свой самовар.
После завтрака рота выстраивалась вдоль прохода в казарме с винтовками. Толька распахивалась дверь, фельдфебель во всю мощь диаконского горла гремел: «Сми-иррр-на! На-а дверь!». Входил Краснов-Ярский или назначаемый им офицер с неизменным «здорово, ребята!» Строй отвечал дружно: «Здравия желаем, ва-бродье!». Иногда заглядывал батальонный, редко – командир полка. Последний вместо «ребята» употреблял «красноярцы». Раздавались уставные команды, и рота маршировала на плац под продольной стеной казармы. Здесь обер-офицеры и унтера, нередко бывалые рядовые учили новобранцев, а старикам не давали забывать ружейные приёмы и премудрости построения. Маршировали до одурения, учились ходить развёрнутым строем. Если бы не медные трубы оркестра да барабаны, валилась бы рота с ног уже на утреннем учении, а ведь было ещё вечернее, перед ужином. Полюбилось Скорых фехтование на штыках, после чего, жаловались солдаты, ноги не гнутся. У подсинца гнулись, ибо открылся в нём на перекладине и бревне отличный гимнаст. Притом, никто из товарищей не мог сравниться с ним в беге и прыжках. Хоть снаряжай его в тысячелетнюю давность на Олимпические игры, которые мечтал возродить ещё Михайло Ломоносов.
Кроме этих обязательных занятий на казарменном плацу, военная реформа обязала командиров всех уровней учить новобранцев, на четыре пятых безграмотных, письму и счёту. Учителей выделяли из числа способных к этому делу офицеров, в том числе унтеров. Нечего и говорить, что питомец реальной гимназии в Подсинске обратил на себя внимание армейских деятелей полкового просвещения. Одним из таковых оказался сам ротный.
Капитан придавал важное значение, в первую очередь, урокам словесности, часто сам исполнял роль педагога с той особенностью, что ставил во главу угла патриотическое воспитание. Он читал рядовым наизусть «Бородино», написанное поручиком Нижегородского полка, по книгам - пушкинскую отповедь «Клеветникам России», «Певца во стане русских воинов», (тем певцом был Жуковский). Живо передавал собственными словами и смешной жестикуляцией длинных гибких рук сцены из «Севастопольских рассказов», что увидел и записал прозой его собрат по Крымской войне, артиллерист. Нередко рассказывал геройские истории из собственной практики.
Особенно часто капитан возвращался к одному случаю. Будто чуть ли на его глазах отставной капитан Корнин, совсем старик, дрался в одиночку, стреляя из последнего орудия на бастионе, против целого батальона французов; сложил голову, но не отступил. Как-то мимо лиственницы, в тени которой часто проводились классы, проходил Скорых. Уловив слова «штабс-капитан Корнин», приостановился, припоминая, от кого он слышал эту фамилию. Вроде бы, прозвучала она из уст отца. «Корнин…Корнин… Да, слышал. Но где? Когда?..». Не вспомнилось.
Краснов-Ярский заинтересованность вольноопределяющегося принял по-своему, был тронут восприимчивостью молодого солдата к примерам героизма предков и отметил в уме «этого подсинца».
Старый (даже очень старый) капитан с первых дней казарменной жизни стал симпатичен Василию. Всегда безукоризненно выбритые впалые щёки, узкие плечи, длинные руки, будто сплошь состоящие из суставов – ничто не несло известных милитаристских признаков, свойственных, к примеру, прусским офицерам. Русский капитан всем своим видом подчёркивал тысячелетний «ополченный характер» вооружённых сил народа-хлебопашца. Удивляло более чем двадцатилетнее «вечное капитанство» Краснова-Ярского. Когда молодой человек и «дедушка русских капитанов», как любимого ротного с добрым юмором звали офицеры полка, дружески сойдутся на другой, далёкой от Енисея территории, Василий, тогда уже поручик, узнает от своего наставника причину его «консервации» при капитанских погонах.
Незадолго до падения Севастополя, в офицерском пополнении роты, которой командовал Краснов-Ярский, оказались двое юнцов. Один из них - черногорец, проходивший стажировку в Крымской армии в звании подпоручика; другой - «паркетный штабс». Первый, по фамилии Каракорич-Рус, сунулся в самое пекло за опытом. Майор мечтал крестике на груди. Краснов-Ярский, рассказывая об этом Скорых, неуважительно усмехнулся: «Мой батальонный, представляя мне этого барончика, наказал жизнью его не рисковать. Я тогда готовился двумя взводами контратаковать французов. Один взвод для дела назначил, второй – в резерве. Мальчишка черногорец нетерпелив, на бруствер взлез, ждёт сигнала. А штабс, хотя при обстреле не трусил, здравомысленно в резерве, за турами, местечко себе сыскал. Что на меня нашло! Ваш-ство, - кричу барону – понюхать пороху не желаете-с!? Титулованный (признаться, с этого момента я его зауважал!) – прыг на бруствер. И тут от французов бомба. Барона в клочья, черногорца осколками посекло. Выжил… Думаю, моё окаменелое капитанство от сего случая происходит. Старый барон, родитель убитого, до недавних пор в свитских шкандыбал, самому государю «здрасте» по утрам говорил. Спасибо, что в рядовые меня не отправили».
Для военных по призванию «личной жизнью» становились казарменные будни. Кроме нар, плаца, площадки для гимнастики, классов в конторе и на природе, нарядов вне военного городка, словом, кроме царской службы, имели место тайные товарищеские посиделки ночью. С водкой (как обычно, в меру) и махоркой. Скорых дымил за компанию, не затягиваясь. Всем доводилось отведать и карцера, и дежурств вне очереди. Разнообразили службу заезжие театральные труппы и цирк шапито, купленная на развале умная книжка, трактир с бильярдом, впечатления рынка, эмансипированные барышни из «хороших» семейств и простые служанки.
Началась сибирская зима. На четвёртый месяц солдатчины добровольцы уже допускались к исполнению службы младших унтер-офицеров. Кроме того, вместе с обыкновенными рядовыми, выделенными командирами за исполнительность и понятливость, переводились в учебную команду. Скорых к тому времени назначили взводным. Он нашил на погоны третье лычко и был допущен к фельдфебельскому самовару в ротной канцелярии. В учебной команде прибавилось муштры, но Василий был уже закалён, и добавочная нагрузка не изменила его взгляда на военную службу. Тяжело в учении – легко в бою.
В однообразных служебных делах и однообразных же, бедных развлечениях в редкие часы досуга миновала зима. Через три месяца, в июне, заканчивался срок действительной службы вольноопределяющегося с гимназическим образованием. Подсинец уже решил окончательно: юнкерское училище. Краснов-Ярский вызвался похлопотать о Москве. Оставалось попробовать лагерной жизни. Переход роты из казармы под открытое небо начальство наметило на конец апреля 1877 года.
После ухода в окрестные леса на летние ученья двух батальонов полка, Скорых, назначенный старшим в команду унтеров и нижних чинов, занимался на складе отбором оружия, амуниции и обмундирования для служилых, отправляемых в Западный Саян. Принцип экипировки был прост: всё поновей да попрочней. Запасались верёвками и ремнями, железными крюками, рукавицами из парусины. Единственным специальным приспособлением были кошки – железные пластины с шипами, которые крепились ремнями к обычным армейским сапогам на твёрдой подошве. Ещё в конце зимы взводный подал рапорт ротному, а тот двинул его выше - в штаб полка. Скорых обосновал необходимость переобуть на лето полковых «горцев» в кавказские сапоги на мягкой подошве, чтобы солдата в горах не было слышно за версту. Принимая рапорт, Краснов-Ярский с сомнением покачал головой: «Мне, милсдарь, почти десять лет нет ответа на доводы выдать горным стрелкам карабины и клинковые штыки к ним. А вы – какие-то особые сапоги! Размахнулись!»
На крыльце затопали. В солнечном прямоугольнике дверного проёма обрисовалась, будто вырезанная из чёрного картона, коренастая фигура посыльного.
-Ваше благородие, их высокоблагородие просють ваше благородие до их высокоблагородия в штаб.
Ротный, в окружении обер-офицеров и унтеров, стоял у заваленного бумагами бюро. Поза, подметили подчинённые, торжественная (большой палец левой руки заложен за портупею, кулаком правой упирается в стопку приказов), а горбоносое лицо озабочено, щёки совсем запали.
- Ну, все собрались?.. Спасибо. Господа, имею честь поставить вас в известность, что его величество государь император… - (пауза, командир обводит взглядом толпящихся в кабинете), - повелел нашим доблестным войскам перейти Дунай… Война, господа. Поздравляю! И мы в стороне не остаёмся. Согласно полученному сегодня приказу из военного округа, две роты горного батальона, в том числе наша, двигаются форсированным маршем к ближайшей железнодорожной станции. Уж не подведите, господа, Христом-Богом заклинаю! В понедельник после молебна выступаем.
Мальчишеская радость охватила Скорых: ждал с нетерпением лагерного лета в родных горах. А тут тебе прогулка за Дунай! Вспомнился матушкин страх: «А коли убьют?» Ушёл от этого неприятного вопроса в мысли о неожиданном путешествии за границу. Что там, на Балканах? Турция, Греция, ещё княжества… Румыния, вроде. Да, ещё Сербия и страна Болгария. Повезло, однако. А повезло потому, что оказался в роте, которую готовили к войне в горных условиях. Там ведь горы, среди которых сам Олимп, насколько помнится. Сказка! Сон! Как бы не передумало начальство – не поменяло роты. Чувства переполняли взводного. Захотелось побыть одному, разобраться с мыслями. В штабе, после оповещения Краснова-Ярского, такую суетню развели, точно собирались на бал. Василий двинулся в дальний угол огороженной территории. Дойдя до штакетника, пошёл вдоль него, не в силах стоять или сидеть от возбуждения. Вдруг почувствовал, что не один. За низким, по плечо, забором, среди лиственниц, обнаружилась грибная охотница с лукошком. Судя по непокрытой седой голове – не молодая, но с лицом чистым, как у девушки.
- Не убьют, Вася. Будь покоен. Но готовься, других убьют, которые будут рядом. Бедные, бедные…
- Ваше благородие! - опять тот самый посыльный, бежит от канцелярии. – Шукають вас.
- Погоди! – с досадой бросил Скорых, оглянувшись на оклик, а когда вновь посмотрел через штакетник, никого среди лиственниц не было. «Чудеса, - подумал. – Трезвый ведь».
Глава V. До Балкан – рукой подать.
Ближайшая от Красноярска железнодорожная станция находилась далеко за Уралом, в Саратове. В штабе полка висела на стене карта Российской империи. Скорых прикинул: сухопутными и водными путями более четырёх тысяч вёрст будет. Может статься, что обе роты попадут на волжскую станцию к концу балканской кампании. Не поход будет, а прогулка в тягость. Только сапоги стопчут на разбитых грунтовках да бока отлежат на палубах. И пороха не понюхаешь. Повернут с дороги. Не везти же триста пятьдесят штыков через всю Россию за Дунай, чтобы показать красноярцев на параде победителей в Стамбуле. В победе русские не сомневались.
Вторая рота вышла с обозом на тракт, как наметили, в понедельник. Первая последовала за ней сутки спустя. Будучи старшим в чине, Краснов-Ярский принял общее командование над полубатальоном. Пешим ходом предстояло одолеть девять сотен вёрст. Долго ли, коротко ли, они остались позади. У Новониколаевской пристани на Оби воинство ждала вереница барж с речниками. Местное пароходство придало им колёсный буксир. Шлёпая плицами, он потянул за собой караван. В устье Иртыша обе роты с грузом перешли на большой обшарпанный пароход, вкатили на кормовую палубу шесть лёгких полевых орудий. Медленно двинулись против течения. Тобольский кремль открылся на речной круче. Напротив – вход в Тобол. Сужаются берега, встречное течение усиливается. Наконец, Курган. Отдохнули на палубах, отъелись. Команда сойти на берег. Впереди ещё 700 верст форсированного марша. Жара, какой и в Африке, наверное, не бывает. Пыль. Жители окрестных деревень сбегаются к тракту поглазеть на пушки и обозы, на колонны сибиряков, многие из которых остатки сапог сменили на лапти. В Екатеринбурге воинство встречают губернатор со свитой и духовенство. После молебна в Златоустовском соборе Краснов-Ярский слёзно обращается к своей малой армии: «Братцы, ну потерпите ещё малость! За веру ведь, за царя».
Командир первой роты, штабс-капитан Введенский, отправленный с адъютантом и денщиками вперёд в седлах разузнать о готовности Камского пароходства принять красноярцев, встретил пешцев на подходе к Перми: «Карета подана, господа!». Спешащим на геройскую смерть предоставили роскошный двухтрубный пароход, весь белый. Он служил раньше для увеселительных прогулок по Каме и Волге состоятельной публике. Полторы тысячи вёрст плавания за счёт казны при непривычном для солдат безделье, с хорошими харчами и выпивкой (где только умудрялись разживаться!) запомнились с приятностью. Впервые в жизни видел Василий Скорых Центральную Россию с верхней палубы речного красавца и потом ещё несколько дней из узких окон зелёного вагона, после того как красноярцы поднялись от пристани в Саратове на высокий волжский берег к железнодорожному вокзалу.
Истинно, все дороги ведут в Рим. Необходимо было дать крюк через Третий Рим, чтобы попасть поездом из Саратова в Одессу, конечную железнодорожную станцию на подступах к Дунаю. В Первопрестольной тоже были молебен в Даниловом монастыре, оркестр и высокое начальство в окружении бело-кружевных, под солнечными зонтами, жён и барышень. Когда, миновав Курск, Харьков и Екатеринослав, высадились в Одессе, лето перевалило далеко за экватор, шелест иссохшей листвы предупреждал о близкой осени. В тот же день обе роты красноярцев погрузились в военной гавани на низкобортное судно класса «река-море». Высадка намечалась в румынском порту Галац на Дунае. Недавно ещё вассальное от Стамбула княжество объявило войну своему вчерашнему сюзерену. Стратегическая железнодорожная ветка на Галац была далека до завершения из-за проблем с грунтами между Днестром и Дунаем. Туда шоссейным путём через Измаил направился обоз и артиллерийская команда с орудиями.
На привокзальной площади Краснов-Ярский с одним из встречавших офицеров сел в казённый экипаж и отбыл в штаб округа. За погрузкой нижних чинов на пароходы оставил наблюдать штабс-капитана Введенского. Многие из готовых к отплытию вздыхали, поглядывая вверх, на парадные фасады Одессы, манящей соблазнами. Но из порта всё не выпускали из-за сильного волнения в открытом море. В конце концов отплытие отложили до утра.
На борту остались младшие унтер-офицеры и дежурный подпоручик. Остальные разбежались вкусить напоследок городских развлечений. Взводный Скорых покинул товарищей, выбиравших трактир, и стал фланировать по припортовой части города. Прошёлся бульваром от дворца Воронцова, с белой колоннадой над морским обрывом, до городской управы, достойной римского Форума. Постоял перед бронзовым герцогом де Ришельё. Француз-эмигрант красовался в тоге сенатора, в лавровом венке и свёрнутым в трубку свитком в левой руке. Оставляя справа по ходу округлый «с лица» оперный театр, Скорых поднялся по Ланжероновской улице до Екатерининской и, свернув налево, вышел на Дерибасовскую. Улицу заполняла гуляющая публика, расфуфыренная, развязная и громогласная. Жизнерадостное настроение толп смутило красноярца. Ведь – руку протяни - за близкой околицей империи лилась кровь соотечественников, среди которых наверняка есть близкие этих легкомысленных детей солнца и тёплого моря.
От Соборной площади, обойдя Свято-Преображенский храм, Василий вернулся к морю Греческой улицей и Польским спуском. Образы столицы Новороссии занимали воображение оригинальностью и соответствием природной среде. Подсинец не мог сказать себе, какая Россия, из увиденных им за последние месяцы, настоящая – сибирская, уральская, волжская, московская, малороссийская или причерноморская. Может быть, истинная, заблудившаяся в веках и на просторах двух континентов, Россия именно здесь, на границе двух стихий? Сюда она вернулась к своему природному скифско-эллинскому началу, откуда тысячу лет назад была вытеснена тюркским валом, выкатившемся из Великой Степи. Скорых улыбнулся про себя: поэтические фантазии! Россия - в целостности её огромного тела и души. У неё не одно лицо. Любым хороша. Что держит вместе части страны? Нет, не военная сила, не администрация, не торговый или иной материальный интерес… Держит русское слово! Пока оно звучит на просторах от Дуная до Амура, цела Россия. Никакая сила её не расчленит.
Трофейная пушка с английского корабля «Тигр», открывшаяся, когда Скорых вновь оказался на Думской площади, напомнила о давней войне, навязанной России Европой. Неужели вновь «братья во Христе» ринутся спасать бедных турок? Что-то затягивается война на Балканах! Опасения, что не успеет повоевать, остались в апреле. Теперь, в конце лета, накапливалось иного рода беспокойство. Его поддерживали газеты и разговоры в офицерских кругах.
После перехода русской армии через Дунай и взятия Никополя, после освобождения от османов древней столицы Болгарии Тырново первоочередной задачей наступающих стал захват Шипкинского перевала. Он годился для прохода больших масс войск и артиллерии на кратчайшем пути к Адрианополю – «воротам Стамбула». Недавно отряд генерала Гурко захватил перевал, но после неудачи в Старо-Загоре отказался от движения на Адрианополь. Пришлось отступить к перевалу, чтобы не потерять его. Едва держался и генерал Криденер на правом фланге. Тяжёлое впечатление на русское общество произвели июльские неудачи. Обороной узлового укрепления Плевна, откуда также шёл путь на Шипку, руководил талантливый турецкий генерал Осман-Паша. Потери наступающих были огромны, но крепость держалась уверенно. Прочно, казалось, застрял на южном берегу Дуная, под крепостью Рущук, богатырь с несомненными задатками самодержца, но слабый военачальник, Александр Александрович, наследник престола.
В чём же просчиталось русское командование, планируя быструю кампанию? Не скоро Василий Фёдорович Скорых получит ответ на этот вопрос, волновавший в своё время не его одного.
Во-первых, против 338 тысяч турок на Балканах русские смогли выставить только 250 тысяч, усиленных уже за Дунаем румынской армией в 50 тысяч штыков. Болгарские ополченцы в составе русских полков дрались отлично, но их было ничтожно мало. Наступающие армии должны для обеспечения успеха значительно превосходить обороняющиеся. Это аксиома военного искусства. Во-вторых, к началу боевых действий военные преобразования в России не были завершены. Армия призывников с историей всего в три года ещё не имела достаточного обученного резерва. Стрелковое вооружение только на одну треть отвечало современным образцам. Турки же, обученные английскими офицерами, получили в свои руки новейшее стрелковое оружие, более скорострельное и дальнобойное, чем у их извечных соперников на Балканах. В-третьих, высший командный состав русской армии, традиционно косный и консервативный, принимал в штыки все тактические новшества, такие, как рассыпной строй, например. Ибо согласиться с ними - значило признаться в своей отсталости, самим учиться. На такое их высокопревосходительства по природе не были способны. Уж лучше по-старинке: линия, сомкнутый строй, музыка, звёзды на грудь. К счастью, всегда находились в русской армии личности, подобные тем, кто вывел Россию из той войны победительницей – военный министр Милютин, генералы Скобелев, Гурко, Драгомиров, Столетов, Радецкий, а, главное, инициативный, стойкий и выносливый солдат.
Молодость легкомысленно относится к опасностям войны. Война для Василия Скорых будет завтра. А сегодня он наполнен праздничным ощущением прогулки по вечерней Одессе. Когда ещё такое повторится? Скорых видит себя в зеркальном стекле витрины. Он в отличном мундире, поскольку облачён не в казённое, а в справленное на личные деньги, высылаемые отцом. Срочный мундир сложен в сундучке до очередного марш-броска.
Часы над колоннадой Думы пробили десять раз. Пора на ночлег. Как и несколько офицеров полу-батальона, имеющих, кроме жалованья, другие доходы, Скорых мог позволить себе провести в Одессе ночь-другую не на судне. Выбор его пал на гостиницу «Лондонская», что выходила окнами номеров на бульвар за спиной бронзового герцога. Потом окажется, комендатура города заказала для Краснова-Ярского номер в том же отеле. Другие «зауральские аристократы» разбрелись по трактирам портовой части города.
Потребовав чаю и обмывшись над тазом, Василий набросил на голое тело чистую нижнюю рубашку за неимением халата и только настроился сибаритствовать, как в дверь нетерпеливо постучали.
- Входите, открыто!
Вошёл капитан:
- Внизу узнал, что ты здесь. Полные карманы новостей. Подставляй руки.
Долгий путь от Енисея до Чёрного моря способствовал сближению командира с подчинённым. Краснов-Ярский предложил перейти на «ты». Сам, путаясь, то «тыкал», то «выкал», не обращая внимания, что младший по возрасту и званию продолжает обращаться к нему на «вы». Василий перед командиром стал так, чтобы одежда, брошенная на спинку стула, прикрыла его голые ноги. Капитан занял место за столом, взялся за чашку с чаем, приготовленную взводным себе.
- Да садись же, Василий! Сегодня видел приказ: все старшие унтера, из вольных, произведены в прапорщики. Ты в их числе. Поздравляю! Нашим красноярцам назначили следовать в район Шипки. Туда собирают всех, кто обучен карабкаться по скалам. Командует ими Введенский. А мы с вами, ваше благородие, направляемся в учебную команду… куда бы вы… ты думал?.. Нас направляют в армию князя Черногории, под командование генерала Каракорича-Руса. Вижу, это имя не произвело на тебя впечатление. Помнишь, я рассказывал о черногорском подпоручике, которого случайно уберёг в Севастополе от неминуемой смерти? Из него вырос этот самый генерал Каракорич-Рус. Неисповедимы пути Господни. Драться они горазды, но уровень боевой подготовки у наших братьев-славян низкий, ниже некуда, даже турки их в этом превосходят. Просят подсобить.
Скорых удивился:
- Разве Черногория вступает в войну?
- Пока нет, но всякое может случиться. Здесь замешана политика. После поражения сербов в семьдесят шестом, турки усилили давление на Белград с целью сделать из сербов союзников, суля им горы золотые при покровительстве Порты. В Петербурге заволновались: надо проявить активность – не отказывать в оружии, в ссудах, других видах помощи. Заодно Черногорию не забывать. А тут как раз из Цетинье просьба – прислать инструкторов (обязательно опытных в горных условиях) для обучения новобранцев, желательно знающих сербский язык, ещё более желательно – черногорский диалект.
Скорых уставился на командира в недоумении:
- Разве вы разговариваете?
- Немного польским владею.
- Простите, при чём здесь польский?
- Вот и я спросил в штабе округа, при чём здесь польский, а мне в ответ: это лучше, чем никакой. Один полковник изволил сострить, дескать, форма вашего носа, капитан, компенсирует незнание сербского языка в его черногорском варианте. Тут вот в чём тонкость, прапорщик, - в Цетинье настаивают, чтобы внешность русских инструкторов соответствовала национальному типу подданных князя Монтенегро. Турки в плен их не берут, всех подряд режут, такова традиция, кстати, взаимная. Если среди захваченных обнаружат русского, его непременно посадят на кол, чтобы неповадно было в чужую драку лезть. Мне в штабе так и сказали: подберите среди красноярцев несколько человек, на цыган похожих, да чтобы нос был подходящий, вроде вашего, капитан. Никаких вологодских физиономий и сливочных голов! Вот задача! Что скажешь?
- Я так понимаю. В штабе возникла необходимость безотлагательно выполнить просьбу потенциальных союзников, а вокруг среди русских не просто найти офицера, подходящего на роль наставника. Притом, с определённым типом лица. Тут появляетесь вы. Находка! Видимо, сыграли роль ваши педагогические способности, известные за пределами полка. А ваш ссылка на польский язык привела штабных ловцов к мысли, что человек, владеющий двумя славянскими языками, овладеет и третьим.
- На безрыбье и рак рыба, - заметил Краснов-Ярский.
- И тут вы вспоминаете обо мне, - продолжил прапорщик. – Ещё один черногорец. Верно, в смысле физиономии я дам вам форы. Только вот цвет моих волос. Выдаст. И на сербском ни гу-гу. Ладно, будем учиться на ходу. Интересно, а другие «монте – негры» среди наших есть на примете?
Капитан, собрав кожу на лбу в горизонтальные складки, стал смотреть в потолок. Чай из чужой кружки он допил.
- Есть трое, по внешности, но какие из них наставники! Двое вообще малограмотны. Нет, от наших рот мы едем вдвоём.
- А теперь, господин капитан, не откажите удовлетворить моё разыгравшееся любопытство. Ваш польский …
- Краснов я по отцу. А матушка моя – Ярская, из ополяченных малороссов. Она была писаной красавицей, в отца, пана Ярськего. Супруга того пана (м-да, любовь зла)… Вот одень меня в женское платье, прикрепи сзади косу и эти по бокам, как их…букли – получится портрет моей пани бабци, урождённой Корчевской, из висленских помещиков. Каким-то удивительным путём, минуя свою дочь, она наградила меня вот этим самым носом… А не заказать ли нам, прапорщик водки? Надо бы вспрыснуть новые назначения и ваши погоны.
- Заказывать в номер хлопотно. Предлагаю спуститься в буфет. Я мигом оденусь.
Действительно, спустя «миг», из гостиничного номера на верхнем этаже вышли двое, капитан, в летах, и молодой прапорщик, ещё со знаками отличия старшего унтер-офицера, не ведавшие, что они – свояки. И всё-таки скрепляло их родство более надёжное, чем условные родственные связи.
Глава VI. Елица.
Почти всю армию Црной горы - отряд тысяч десять стрелков - генерал Каракорич-Рус вывел за пределы своего крошечного отечества, на территорию, населённую сербами. На неё ещё не распространялась власть Белграда. Но и турецкие войска ушли отсюда в то военное лето, чтобы усилить группировку в районе городов Подгорица и Никшич. Османы ожидали активности черногорцев именно здесь, в житнице страны. Генерал посчитал опасным располагаться вблизи сильного противника. И в то же время нельзя было выпускать его из виду. Выбор военачальника пал на Нови-Пазар в излучине Ибара, притока Моравы. Этот городок, даром что населённый наполовину сербами-мусульманами, славился воинственностью православных. Местные четники составили хорошую компанию регулярному соединению горных стрелков, усиленному ротой лёгкой полевой артиллерии. Отсюда до намеченной цели можно было провести отряд с пушками на руках горными тропами за три-пять дней. В «Суворовских» марш-бросках сорокалетний Рус-паша, как его звали турки, был большой мастер.
Краснов-Ярский и Скорых добирались в Нови-Пазар водным путём. Из Одессы до Галаца плыли пассажирским пароходом «Измаил». При входе в рукав дельты древнего Истра корму судна прощально тряхнула черноморская волна. «Голубой Дунай» оказался мутной клоакой Европы. В Галаце, в виду синих холмов Добруджи, пересели на румынского «купца». Плавание до Никополя не сулило опасностей: правый берег Дуная был занят русскими. В Белграде вступили в сговор с владельцем углегруза, спрятали в его трюме опасные бумаги, деньги и мундиры, переоделись в речных угольщиков и продолжили плавание вверх по Дунаю под грохот орудий, доносящийся с юга.
Самым опасным местом оказался город Видин на болгарском берегу. Недавно здесь была главная база сераскира Осман-паши. Когда он выступил с основными силами на помощь Плевне, в крепости остался сильный арьергард. Башибузуки рыскали по реке, держали под контролем «болгарский угол» между Сербией и Румынией. Но углегруз проскочил. На прощание с острова посреди реки ударила пушка, снаряд поднял столб воды за кормой.
В устье Моравы военных инструкторов ждали люди Каракорича-Руса. В пути капитан и прапорщик обзавелись небольшими бородками. Вылитые славяне балканского юга, когда молчали. Среди своих вновь оделись в мундиры офицеров русской армии. Парусно-гребная лодка с пушечкой на носу резво пошла против течения. Когда долину стеснили горы, а плаванию стали мешать пороги, путники пересели на мулов и двинулись горными тропами.
Нови-Пазар был укреплён природой: глубокие овраги затрудняли доступ к возвышенному месту с открытого предполья. Каменный город каждой стеной представлял крепость – что ни дом, то укреплённый замок. Из низких бойниц ограды православного храма с византийским куполом торчали жерла пушек. На площади перед храмом устроили плац для учебной команды, размещённой в соседнем квартале. Гарнизон Нови-Пазара был не велик. Соединение Каракорича-Руса командиры развели по окрестным селениям отдельными частями. Штаб отряда расположился в усадьбе бежавшего потуречинца. Стена из дикого камня отделяла двор от сада, в котором был разбит палаточный лазарет.
Русские, после непродолжительного туалета в отведённой им комнате, проследовали в кабинет военачальника за его адъютантом. Там увидели перед собой худощавого, среднего роста, типичного черногорца с округлой небольшой бородкой, в мундире с элементами национального платья. Красный кушак перетягивал стан, низкий цилиндрический головной убор, чёрный, с красным верхом (капа, уже знали русские), и палаш лежали на столе поверх бумаг.
Игнорируя уставной этикет, генерал живо поднялся из-за стола, вышел навстречу прибывшим, протягивая на ходу руку.
- С удачным путешествием, господа! - голос был низким, звучным; русские слова он произносил чётко, чувствовался лёгкий акцент. – Мои русские братья не только уважили особую просьбу князя Черногории, но, вижу, прислали мне молодого двойника, - (произнося эту фразу, Каракорич пристально смотрел в лицо Скорых. Тот представился. Краснов-Ярский также назвал себя. Генерал всмотрелся в его лицо, вспомнил). – Севастополь! Пятьдесят пятый! Вот так встреча! Да, мир тесен. Ко мне обращайтесь, когда наскучит вам «господин генерал», Петром Дмитриевичем, запросто. Мне будет приятно, я ведь на четверть русский, не зря Рус, - и, уловив вопросы в глазах пополнения, продолжил. – Мой дед, офицер его императорского величества Александра Благословенного, по семейным воспоминаниям, в конце войны с Наполеоном, оказался в плену у французов. Бежал вместе с черногорцем Александром Каракоричем (я его внучатый племянник). Они добрались до Црной Горы. Там, в Плужине, русский взял в жёны невестку напарника, вдовую Катерину, а с ней – фамилию Каракорич. Так появился Каракорич-Рус. Его первенца нарекли Дмитрием. Он – мой отец, живёт в горном селении. К сожалению, деда я не застал. Он стал жертвой кровной мести, за грехи других Каракоричей… Таков был обычай… Ладно, пока накрывают на стол, предлагаю обойти наше хозяйство.
Если бы Василий Скорых, покидая Подсинск, заглянул в дедовы бумаги, что хранились на дне «Дашинсундука», то рассказ черногорского генерала о своём русском предке открыл бы ему некую тайну. Но не буду забегать вперёд.
Каракорич-Рус пристегнул палаш и покрыл голову капой.
- Прошу за мной.
Процессию закрывал адъютант. Вначале обошли штабные помещения, представляясь
по форме и слыша в ответ имена и звания. Через калитку в каменной стене вышли в сад. Между палатками и персиковыми деревьями бродили в нижнем белье оправившиеся от ран, подбирали упавшие плоды. Операционная и ординаторская находились во флигеле с мансардой. Хозяева и гости, проходя мимо, поравнялись с крыльцом, когда на него вышла стройная барышня в белом халате до тонких щиколоток и белой косынке с красным крестиком. Завидев процессию, приостановилась, не отвечая на поклон пожилого капитана и не обращая внимания на откровенное восхищение, выразившееся во всём облике второго незнакомца.
Было от чего разинуть рот. Из-под косынки на плечи горянки спускались тяжёлыми локонами чёрные, с антрацитовым блеском, локоны. Вишнёвые глаза и сочные вишнёвые губы резко выделялись на смуглом, румяном на скулах, удлинённом лице. Брови, под цвет волос, двумя арками высоко очерчивали веки сказочной девы из «Тысячи и одной ночи». Такой яркой, одушевлённой какой-то грустной мыслью красоты сибиряку встречать не приходилось ни на родине, ни в плавании по Дунаю.
- Елица! – окликнул её генерал. – Подойди, милая, к нам.
Милосердная сестрица спустилась с крыльца.
- Моя дочь, - представил её Каракорич-Рус и назвал по именам русских офицеров. Елица со спокойным вниманием оглядела гостей; вежливо, одними губами, от которых Василий не отрывал глаз, улыбнулась.
- Простите, господа, меня ждут больные.
И направилась в сторону палаток, волнуя покачиванием бёдер подол расклешённого от середины узких бёдер одеяния. Как и её отец, русские слова молодая женщина выговаривала «слишком» правильно. Генерал проводил дочь задумчивым взглядом.
- Восемнадцать лет, и уже вдова. Муж её офицером был. Год как обвенчались… Да, война… - Каракорич вынул из кармана часы. – Заглянем в учебную роту. После завтрака вами займётся мой адъютант.
С того дня, куда бы ни шёл Василий, он чувствовал за своей спиной Елицу. Этим языческим именем, узнал он от адъютанта Каракорича-Руса, называли её родители, а крещена она была Еленой. Русский мысленно предпочёл первое – оно было созвучно с первозданной природой древних гор, которые только и могли породить такую яркую, деву, наделённую грацией природных горянок, подобную тем, которые служили далёким предкам при лесных капищах. Елица не выходила из его головы. Неужели влюбился? С первого взгляда? Наверное, так бывает не только в романах. Вот и попался, Васька! Что ж, каждому овощу своё время. Подсинские увлечения, мимолётные связи казарменной и походной жизни, оказывается, были только играми скучающего молодого тела. Значит, истинная любовь совсем не в спаривании тел противоположного пола. Теперь, (открыл Василий для себя) достаточно просто видеть свою черногорку, слышать её голос, касаться пальцами её изумительных волос, чтобы быть удовлетворённым полностью. К чёрту других женщин! Всех сразу!
Елица долго не попадалась ему на глаза. Русские, уже сменившие свои мундиры на черногорские, жили в комнате над штабом, столовались за офицерским табльдотом. Занятия с учебной командой проводились на плацу возле храма и за городом, на полигоне для стрельб. Капитан, имевший особенную склонность к пушечной пальбе, пропадал у артиллеристов. Скорых стал водить своих подопечных в близлежащее ущелье - учить штурму крутых склонов. Там черногорцы сами дали подсинцу урок, ибо родные горы знали с детства. Они решительно отвергли кошки на ремнях, считая их излишествами. По горам бегали ловко и бесшумно в башмаках на мягкой подошве, о каких мечтал Василий. Зато он стал авторитетом в искусстве штыкового боя. Черногорцы никак не могли освоить фехтование на штыках, все эти «выпады» и «притопы»; вообще не понимали, зачем священный клинок насаживать на ствол винтовки. Не проще ли орудовать им, сжимая в умелой руке? Что касается языка общения, наставники говорили на русском, солдаты местного воинства – на варианте сербского, и все прекрасно друг друга понимали. Но оказалось вдруг, что та и другая сторона овладели чужой речью в достаточной для общения полноте. На артиллерийском полигоне канониры и фейерверкеры усвоили выражение из неизвестного им языка - «пся крев». Капитану было неудобно среди уроженцев страны с музыкальным названием Монтенегро использовать лексику сибиряков.
И в этой военно-полевой круговерти, не дающей возможности отвлечься ни на миг, будто приоткрылась дверца из другого мира: появилась… Она!
Василий устало возвращался к месту ночлега, когда увидел Елицу. Она спускалась с паперти храма в чёрном платке и лиловом платье. У входа в храмовый двор их пути пересеклись. Женщина с благожелательным равнодушием ответила лёгкой улыбкой на армейский поклон прапорщика - только головой, с остановкой и прищёлкиванием каблуками сапог.
- Позвольте сопровождать вас, сударыня?
- Будьте любезны.
Они двинулись в обход квартала со штабом и лазаретом. Вопреки прежним платоническим мыслям Василия о чистой, возвышенной любви, когда с ним был только эфирный образ горянки, Елица во плоти, идущая сбоку от Скорых, с каждым шагом обостряла томительное желание животного тела молодого мужчины. Исподтишка, дабы не оскорблять вдову откровенным разглядыванием, косясь на неё, он видел уголок вишнёвого рта, полукруг щеки, тёмный пушок на верхней губе. В такт женским шагам волновалась на виске прядь чёрных волос, упруго вздрагивала грудь. Он понимал, что надо бы завести лёгкий разговор ни о чём, который называется светским, но ничего подходящего не шло на ум, слова застряли в пересохшем рту. Молча миновали часового у ворот, ведущих к штабу, потянулась сбоку ограда сада. Вот и калитка. Тень от горной гряды наползла с запада на город и загнала ходячих больных в палатки. С тыльной стороны флигеля, с веранды на балкон мансарды вела крутая, с изгибом лестница без перил. У прапорщика появился повод прикоснуться к Елице. Он взял её под локоть. Молодые люди поднялись на балкон, увитый диким виноградом. Василий руки не убрал. Женщина повернула бесстрастное лицо к любезному спутнику:
- Благодарю вас, покойной ночи.
Высвобождая локоть, она другой рукой взялась за ручку двери, ведущей в дом. Дверь оказалась запертой.
- Ах, да! Я же отпустила Павлиху, - воскликнула Елица и стала рыться в сумке.
В горах ночь сменяет день без сумерек. Будто одним дыханием задули свечу.
- Посветите мне, офицер.
Скорых полез было в карман за спичками. Но вдруг, теряя голову, заговорил торопливо, страстно. Сначала речь его была сбивчивой, но скоро стала связной. Быстро и верно находились слова. Он говорил о своём чувстве к Елице, которое охватило его сразу и не отпускает ни на миг. Монолог полился легко, потому что Василий не лукавил; признания его были правдой. Ложь, излагаемая искусно, способна достичь цели, но уловленная искушённым сердцем, может его оскорбить, вызвать резкое неприятие. Елица не прерывала бурного потока слов. Она замерла, прислонившись спиной к двери. Если бы офицер при этом хватал её за руки, пытался обнять, то скорее всего она вырвалась бы, убежала в ординаторскую. Но прапорщик, и жестикулируя, не коснулся её ни разу. Даже отступил на шаг. Лишь слова выдавали его состояние, близкое к умопомешательству. Вдруг она, закрыв глаза, сама завладела его руками – пальцы в пальцы, зашептала взволнованно, горячо:
- Пойдём ко мне, Фома. Не зажигай огня, вот ключ. Только говори, говори, не переставай, не останавливайся…
Скорых проснулся затемно у себя. Капитан в ту ночь остался на артиллерийском полигоне. Прапорщик смутно помнил, как пробирался через сад во двор усадьбы. Кажется, никого не встретил. Только какое дело им с Елицей до людской молвы! Сейчас он приведёт себя в надлежащий вид и пойдёт к любимой делать по всей форме предложение руки и сердца. От этого решения его охватила такая радость, что он испугался. Ведь столь полного счастья просто не может быть. Чем он заслужил его? Он пытался вспомнить свои слова и поступки. Отдельные слова всплывали в памяти, последовательность событий не выстраивалась. Что отвечала Елица на его страстный бред? Какое-то произнесённое ею слово настораживало. Но какое? На ум ничего не шло. Ещё, кажется, она обратилась к нему на «ты». Разве не прекрасно! Василий не мог понять, каким образом за ничтожно короткое время два совершенно чужих человека, «шапочно» знакомые мужчина и женщина, вдруг сблизились, ломая последнюю преграду физической близости. Но как бы там ни было, теперь они с Елицей единое целое, фактически муж и жена. Связь надо закрепить церковным обрядом, а грех грубого соития искупить праведной семейной жизнью.
С букетом астр, срезанных в цветнике перед штабом, взлетел Василий на веранду и выше по крутой лестнице без перил. Дверь, ведущая с балкона в мансарду была не заперта. Елицу он застал сидящей на постели. Нагота её была едва прикрыта. Прапорщик застыл на пороге, выронив букет. За ночь любимое лицо стало неузнаваемо: лицо осунулось, стало серым, «вишни» под осевшими арками бровей потеряли влажный блеск; сочные вчера губы смялись, высохли, будто от внутреннего жара. Она не стала прятать глаза. Медленно перевела их от цветов на полу - по зеркальным сапогам прапорщика, по вычищенному мокрой щёткой мундиру - к свежему воротничку, выше и встретилась взглядом с «женихом». Раздался тихий неузнаваемый голос:
- Прости меня… Я не помню твоего имени. Ты не Фома…
И Скорых вспомнил: вот то тревожное слово - мужское имя, которое он в приступе страсти пропустил мимо ушей, но которое давало о себе знать, как осколок гранаты в теле, не замечаемый в горячке боя. А Елица повторила удручённо:
- Ты не Фома. У тебя только голос его. И то не всегда. Ты начал объясняться в любви, и тогда появился его голос. Было темно, и я услышала мужа. Я понимала, что лишь увижу твоё лицо, всё исчезнет. Я не могла противиться. Ты помог мне выкрасть из прошлого минуту любви. Спасибо тебе. И прости.
Исполненный острой жалости к юной вдове и не потеряв ни капли чувства к ней, Василий присел на край кровати, обнял женщину за голову, в чёрной синеве которой ночью появилась седина, пощадившая её даже при известии о гибели мужа.
- Я никогда не напомню тебе об этом разговоре. Обещаю. Клянусь. Поклянусь перед иконой. Останься со мной. Ты мне нужна. Я буду хорошим мужем и отцом наших детей.
Елица нежно, но решительно отстранилась.
- Ты ничего не понял. Тебя не было. Был Фома. И никогда ты со мной не будешь. Допустим, ты уговоришь меня на брак. Так знай, каждый раз, когда я буду телом с тобой, моя душа соединится с душой покойного. Значит, я буду изменять тебе всегда. Как в эту ночь. Я не была твоей. Тот акт любви был между мной и мёртвым. С первой минуты до последней, понимаешь, я думала о нём, я видела его лицо в темноте. Не обманывай хоть ты себя. Прошу, уходи. Навсегда.
Наконец до прапорщика дошёл весь ужас произошедшего и происходящего. Он вскочил на ноги и, топча рассыпанные цветы, скатился по крутой лестнице.
Оказавшись на улице, Скорых как ни в чём не бывало (если смотреть со стороны), направился в сторону учебного ущелья. Ничего бросающегося в глаза в его облике и поведении офицерами и нижними чинами замечено не было. Только показался некоторым более сосредоточенным на деле, скупым на слова. Он как бы погрузился в себя. К офицерскому столу в тот день не вышел, уединился у себя наверху (капитан всё пропадал у артиллеристов). Потом, спустившись в штаб, оставил у дежурного офицера рапорт с просьбой перевести его в расположение русских войск.
Пока бумага ходила по инстанциям, обстановка к югу от Дуная изменилась. Замечено, русский Бог благоволит своим чадам зимой, где бы она не застала их в затруднении и опасности: в Швейцарских Альпах, в Москве, на Балканах, наконец.
Зима в семьдесят седьмом году началась рано. Горы и перевалы стали покрываться снегом в октябре. Равнинное правобережье Дуная, ограждённое с юга стеной Стара-Планины, и Верхнефракийскую низменность за ней заполнил бодрящий воздух. А что нужно русскому человеку, изнывающему от жары? Взбодриться!
В конце ноября блистательный Осман-паша сделал попытку выбраться из Плевны, осаждённой союзниками, обложенной трупами сорока тысяч русских и румын, но его изголодавшееся воинство было загнано в разрушенный русской артиллерией город. Вскоре герой Турции вручил свою саблю победителям. За осень османы съели копытную часть своей кавалерии и четвероногих обозных трудяг. В городе исчезли вороны, кожаные портупеи и конская сбруя. Все попытки турок прорваться к героическим защитникам крепости извне, со стороны Софии, пресекались огнём и штыками осаждающих. В начале января нового года генерал Гурко, преодолев обледенелый Арабакский перевал, ввёл свой отряд в столицу болгар, и, не медля, двинулся на Стамбул через Пловдив. Одновременно в других местах через Балканы хлынули русские войска и болгарские четы. За Шипкинским перевалом, у селения Шейново, была пленена армия Вессель-паши. Путь на город Константина, русский Царьград, турецкий Стамбул, с 1453 года не видевший под своими стенами врагов, оказался открытым. По нему двинулся форсированным маршем отряд нового Генерала Вперёд, Скобелева. 17 января он ворвался в городок Чорлу. До пролива Босфор оставалось восемьдесят километров.
Глава VII. Игры со смертью
Накануне нового года Белград, порвав соглашение о перемирии со Стамбулом, двинул свои дивизии на Видин. В крепости над Дунаем турки отсиживались с начала войны, играя от скуки в кости и орлянку (а просвещённые командиры – в банковку).
В отличие от сербского короля, князь Црной Горы с извечным своим врагом «примирительных бумажек» не подписывал. Это дало генералу Каракорричу-Русу повод, лишь поставив Цетинье в известность, внезапно ударить по сильной группировке османов и возвратить Черногории плодороднейшие земли отечества.
В сражениях за житницу страны черногорцев приняли участие прапорщик Скорых, так и не дождавшийся ответа на своё прошение, и капитан Краснов-Ярский. У русских инструкторов был выбор: следовать за своими подопечными или остаться в Нови-Пазар, где стационарный лазарет уже ставил в саду новые палатки. Они выбрали первое. В их поведении при форсированном марше по горам и в сражениях однополчане заметили существенное различие. Старый капитан-солдат, прошедший севастопольские бастионы, хладнокровно не «кланялся» пулям, но и не лез на рожон. Прапорщик же демонстрировал отчаянную храбрость, будто играл со смертью в рулетку. Он редко вынимал из кобуры револьвер, саблей отражал вражеские штыки и сабли и, похоже, пули. Вот так записной бретёр демонстрирует наплевательское отношение к жизни, презрение к направленному на него стволу.
Черногорцам, снявшимся с места, сначала пришлось преодолевать редкую жару. Потом сразу, без перерыва, грянули морозы. Камень гор под ногами обледенел. Чащи колючки раздевали догола тех, кто прокладывал по ним путь тесаком. Жёсткий, словно наждак, папоротник сдирал кожу. Ни звериной тропы. Ни открытого места. Карабкающиеся впереди собственными телами прокладывали дорогу. Задние тащили на руках полевые орудия. Питались сухарями, размоченными в ледяной воде горных потоков, запивали крепкой водкой из фляг. Ушли все пять допустимых расчётами дней на переход к ущелью, имевшему выход на Подгорицу. Отсюда Каракорич задумал нанести неожиданный удар. Турки, уверенные в своей неуязвимости со стороны гор, смотрели в противоположную сторону, в направлении Цетинье, щурясь на блеск Скадарского озера.
Черногорские бойцы в русских глазах представлялись братством удальцов. Все солдаты и офицеры метко стреляли, были неприхотливы, честны в своём кругу и коварны по отношению к чужакам. Отличала их безжалостность даже к пленным и раненым. Они, казалось, за версту слышали писк комара и без бинокля видели замаскированного врага. Вооружены были в основном «Карле», годными для близкого боя (охотники за двуногой «дичью» предпочитали снимать её наверняка). Редко у кого имелись винтовки Крнка, ещё реже - дальнобойные винтовки Бердана, усовершенствованные русскими. Инструкторы получили удовлетворение, удостоверившись в сражениях на открытой местности, что их подопечные усвоили уроки нови-пазарского плаца, полигонов и учебного ущелья. В решающем сражении, дав сокрушительный залп из ружей и орудий по скоплению врагов, черногорцы умело атаковали регулярные части турок рассыпным строем. Только вот «в штыки» бросились, заложив винтовки за спину, с ножами в руках, завывая однообразно и жутко, как их варвары-предки, что тоже было эффективным оружием.
Воины султана дрогнули.
Когда османов изгнали из Черногории, генерал Каракорич-Рус получил от правительства в Цетинье предписание усилить своим отрядом сербский корпус, осаждающий Видин. Красноярцы и здесь остались при своих питомцах. В конце декабря пали северные и западные бастионы турецкой крепости. Держалось только укрепление на полуденной стороне - опоясанный турами холм. Тяжёлые орудия Круппа, установленные на бастионе, доставали снарядами дальние подступы к лощине у подножия естественного холма, а сама лощина густо осыпалась свинцом из скорострельных английских винтовок.
Наблюдательный пункт командующего черногорским отрядом находился в кустарнике над южным боротом лощины. Генерала и офицеров его штаба прикрывал двойной фас люнета, сложенный из мешков с песком. Стрелки охранения рассыпались в кустах на случай вылазки из Видина, а на задах люнета считала потери после неудачной атаки рота стрелков, набранная из солдат и унтеров учебной команды. В её составе находился прапорщик Скорых, прижимающий окровавленный платок к оцарапанной осколком щеки. Капитана перед началом атаки позвали на совет в штаб.
Ударили, одно за другим, два тяжёлых орудия бастиона. Холм затрясло – сначала от дуэта пушечных стволов, затем, сильнее, от взрывов. Два чёрных столба дыма, земли и скальных обломков поднялись над правым бортом лощины. Когда стрелки подняли головы, увидели громадную воронку перед открытым тылом люнета. По территории командного пункта бегали с носилками санитары. Валялись тела. Один офицер, обхватив ладонями обнажённую голову, брёл куда-то в сторону. Невредимые толпились вокруг командующего. Второй снаряд угодил в скат холма ниже фронтальной стенки люнета. Турецкие канониры могли видеть чёрную каверну на заснеженном склоне, превращённые в решето мешки. Из дырок сыпался песок. Недолёт и перелёт. Но на бастионе три крупнокалиберных орудия…
К стрелкам прибежал адъютант Каракорича-Руса.
- Все целы? Повезло. Господин прапорщик, вас требует генерал.
У Каракорича-Руса не было времени на пространные объяснения.
- Я не могу рисковать вами, Скорых, в последний день сражения (надеюсь, последний). Вас направили ко мне для обучения горных стрелков и новобранцев. Вы и так много рисковали. В атаку учебную роту поведут наши офицеры. Оставайтесь здесь. Составьте компанию капитану.
И повернулся к штабным. Подойдя к подмигнувшему ему Краснову-Ярскому, прапорщик оказался ещё ближе к Каракоричу. Командующий обсуждал со штаб-офицерами сложную ситуацию на южном участке. Вдруг он повернулся к стоящим сзади.
- Где ординарец? Убит? Тогда кто-нибудь, господа… Вот вы, господин Скорых. Вы хорошо держитесь в седле? Тогда садитесь на мою сменную и галопом к союзникам за подкреплением. Нет смысла атаковать здесь одной ротой. Скачите! Будем ждать.
Удалившись на версту от своих, прапорщик услышал глухой удар за спиной. Не обернулся. Война, ничего нового! По запомнившемуся голосу орудия догадался, что ударило третье орудие Круппа на турецком бастионе.
Когда Скорых на взмыленной лошади вернулся в расположение отряда, он нашёл на месте люнета огромную яму. Вокруг молча стояли черноргорцы с непокрытыми головами. Ни одного знакомого лица не увидел русский. И полковой священник, читавший заупокойную молитву, был из чужих, соседнего полка. Снарядная воронка стала братской могилой. В неё сложили разбросанные взрывом части человеческих тел, останки засыпали разбросанной взрывом землёй. Не нашли ничего, что могло бы достоверно подсказать: это от генерала Каракорича-Руса, а это, похоже, то, что было русским капитаном. Курган увенчали православным крестом. Его и сейчас видят плывущие вниз по Дунаю.
Глава VIII. Дочь греха.
Во второй половине февраля окрестности Стамбула уже зеленели. От местечка Сан-Стефано два часа пешего хода до столицы поверженной Порты. Сюда съехались высокие чины от победителей и побеждённых завершить очередную главу истории. И журналисты подоспели. На одной из старых фотографий видим обшарпанную халупку под низкой крышей из «горбатой» черепицы. Двери в тёмное помещение раскрыты настежь. Сразу за порогом знакомое историкам лицо - граф Игнатьев, выдающийся дипломат, ориенталист, возглавивший после Крымской войны миссию в Хиву и Бухару, хотя от роду было ему тогда всего от силы четверть века. За двадцать истекших с тех пор лет он оплыл фигурой, потерял волосы над лбом и на войне отпустил небольшую бороду. Граф сидит за столом в белом кителе при генеральских погонах, освещённый солнцем, внося последние правки в разработанный им русско-турецкий договор. Сегодня его подпишут представители обеих сторон, и уже фактически независимые Румыния, Сербия и Черногория получат подтверждение этой независимости. А на пространстве от Чёрного до Эгейского моря появится автономная Болгария. День торжественный, но опытный дипломат предчувствует очередные «британские пакости». Не может быть, чтобы Уайт-холл смирился с усилением России на Балканах. Жадная, завистливая, трусливая «Европа великих стран», науськиваемая британцами, торопливо соберётся на какой-нибудь конгресс, чтобы свести на нет успехи России, унизить её в очередной раз за столом переговоров. И «династический родственничек», Франц-Иосиф, выученик лицемера Меттерниха, непременно отхватит под шумок жирный кусок на Балканах.
Если бы неизвестный фотограф немного задержался во дворе, мы получили бы возможность встретиться в остановившемся мгновенье с Василием Скорых. Он окажется здесь среди офицеров, сопровождающих генерала Скобелева. На него обратит внимание граф Игнатьев, умевший безошибочно определять, как он говорил, настоящих людей по короткому разговору с ними. «Горный стрелок, - отметит в безотказной памяти граф. - Лицо вызывает доверие, интересное лицо».
В ординарцы к прославленному военачальнику прапорщика привели неисповедимые Пути Господни. Кому-то из штабистов, ведавших офицерскими назначениями, попалось на глаза прошение красноярца, и его отозвали из черногорской армии. А коль просился воевать, направили туда, откуда ещё доносился грохот сражения – в Адрианополь. Не успел. Скобелев уже двигался форсированным маршем на Стамбул. Как всегда, в первой колонне войск, в белом мундире, на белом коне. Пули Белого Генерала не брали.
Василий догнал своих на подходе к Чорлу. Сразу оказался в деле. В бою повёл взвод на батарею противника, осыпавшую русских картечью и овладел ею штыковым ударом. Герой Плевны и Шипки-Шейново своей рукой вручил храбрецу шашку с надписью «За храбрость» и крестом ордена св. Георгия из эмали на позолоченном эфесе; к ней – темляк на георгиевской ленте. Кроме того, из боя прапорщик Скорых вышел подпоручиком. Скобелев, не равнодушный к отчаянной доблести, приблизил молодого офицера к себе. Василий по приказу командира всегда был готов скакать куда угодно, хоть в пасть врагу. В Сан-Стефано эта «пасть» оказалась уже беззубой. По мирному договору, подписанному турками без проволочек, пятидесятитысячная русская армия оставалась в Болгарии на два года. Скобелев потирал богатырские руки и улыбался в чудовищные бакенбарды. Всяк догадывался, что неукротимый военачальник задумал спровоцировать османов на новою войну. Тогда он двинет эти пятьдесят тысяч на Стамбул, не дожидаясь директив из Санкт-Петербурга, по-суворовски, а Белого Генерала уже называли «Суворовым XIX века».
Гарнизонная жизнь в Пловдиве скоро стала наводить на подпоручика тоску. В заштатном болгарском городке, где на каждом шагу мусульманский Восток оставил свои унылые, как крик муэдзина, следы, не было ни библиотек, ни развлекательных зрелищ. Хоть бы какой балаган заехал! Сюда приходили газеты с «новостями» времён очаковских и покоренья Крыма. После дня скучной службы праздному офицеру оставались бильярд в трактире под «тракию», да банковка с такими же неприкаянными товарищами, тоже под «тракию». Слава Богу, Василий традициями дедова дома в Подсинске был застрахован от увлечения пьянством.
Ему казалось, он выкинул из головы и сердца Елицу. Так оно и было в походной жизни. Пороховой дым отгораживал его от «любовницы одной ночи» непроницаемой ширмой, а голос её заглушали ружья и пушки. Но вот мирный воздух очистился, непривычная тишина заполнила уши, и стал он (всё чаще, особенно по ночам) слышать Голос. Голос звал. На улице, бывало, замечал впереди Елицу, всегда со спины. Женщина, словно чувствуя сзади догоняющий топот сапог, ускоряла шаги, терялась в толпе. Товарищ по снимаемой комнате, поручик из «простых», проницательно заметил: «Завёл бы ты себе, Василий, бабенцию. Здесь у басурман можно запросто по контракту взять временную жену. Всё-таки какое ни есть разнообразие». – «Уже пытался, не получается», - отозвался подпоручик, безразличный к тому, какими глазами посмотрит на него товарищ. Тот проявил искренне участие: «Ты ранен?.. Туда?» Подсинец от ответа ушёл. Он не стал откровенничать. После той безумной ночи в Нови-Пазар как-то попробовал Василий с отчаяния предаться покупной любви. Не удалось ему, зажмурившись, представить себе… Елицу. Глаза подмены не видели, но обоняние (как неприятно пахнут другие женщины!), память рук подмены не принимали.
Однажды под вечер Скорых в мундире и сапогах валялся на койке поверх одеяла, подложив под затылок руки, ибо в противоположном углу комнаты пьяный поручик завладел двумя подушками. Через раскрытое окно услышал подъехавший к дому экипаж. Женский голос с жутким акцентом спрашивал его, хозяйка что-то отвечала на болгарском. Заинтригованный, Василий оправился и вышел на крыльцо. Экипаж (ящик на колёсах без рессор) разворачивался во дворе, а в сторону крыльца направлялась не первой молодости женщина со свёртком в руках, который она прижимала к груди. Лицо женщины под платком показалось подпоручику знакомым. Кажется, в Нови-Пазаре видел. Так и есть, Павлиха!
Служанка Елицы молча поднялась на крыльцо и, придерживая свёрток одной рукой, вынула из наплечной сумы письмо. Дрожащими пальцами Василий вскрыл конверт. Елица скупо писала, что родила дочь. Клан мужа не простил ей плотской связи до истечения срока траура. Это у них большой грех, более того, преступление. Каракоричи тоже от неё отвернулись. Таков закон гор. Был бы жив дед Дмитрий Петрович, Елица с дочкой нашла бы пристанище, но он скончался незадолго до гибели сына-генерала. Она уходит в монастырь замаливать великий свой грех и просить Бога о покойном муже, которого не перестаёт любить как живого. Девочку вверяет заботам отца. Крещена девочка тайно, Феодорой. Она осталась единственной внучкой генерала. Сын его, младший брат Елицы, погодок, погиб, не оставив потомства.
Павлиха уже по-хозяйски вошла в комнату и распелёнывала младенца на столе. Феодора, черноволосая, похожая на всех новорожденных в мире, кряхтела, порывалась хныкать. Заглянула в дверь хозяйка. Павлиха через плечо бросила ей несколько торопливых фраз на плохом болгарском. Скорых разобрал – надо срочно найти кормилицу. Хозяйка радостно закивала (есть, есть!) и исчезла. Василий растолкал товарища: «Ко мне приехала дочь». Тот очумело уставился на пожилую женщину: «Какая взрослая!». Потом начал соображать, рассмотрев развёрнутую «посылку» на столе: «Понимаю… Сейчас, сейчас». И вышел в растерзанном виде. Скоро вернулся, молча собрал свой бедный скарб и ушёл искать новое пристанище, подмигнув товарищу: «Раненый! Не получается! Гы-ы-ы!».
Теперь жизнь для Василия Скорых обрела смысл. После службы он спешил домой. Павлиха привезла большую сумму денег. Сняли вторую комнату, окном в садик. В ней разместились дочь и служанка. Кормилица, грудастая гречанка, рожавшая без перерывов, приходила из соседнего дома. Её изнурённый какой-то таинственной работой, тощий супруг появлялся дома раз в году, делал ребёночка и вновь исчезал. Гречанка смотрела на русского огненным взором, но молодой отец на призывный жар внимания не обращал. Теперь подсинец вспоминал Елицу с тоской иной окраски, как вспоминают горячо любимую, покойную жену. Он не спросил Павлиху, в каком монастыре затворилась дочь генерала. А служанка на эту тему сама не заговорила. Никогда.
Между тем наступило лето и оказалось, граф Игнатьев как в воду смотрел: сбежавшиеся на конгресс в Берлине вершители судеб мира обобрали Россию, как воры на большой дороге европейской политики, уполовинили её славу. От автономного Болгарского княжества (по Сан-Стефанскому договору), осталась треть; две трети вернули Порте. Пребывание русского корпуса за Дунаем сократили до девяти месяцев. А поскольку Пловдив оказывался за пределами княжества, в новообразованной турецкой провинции Восточная Румелия, с некоторыми правами самоуправления, чемоданы русским пришлось собирать сразу. Красноярца оставили в корпусе, но и последний русский солдат обязан был покинуть отвоёванную страну в ноябре.
Так его нечаянная маленькая семья оказалась на берегу моря в Варне, затем в Измаиле, возвращённом России в компенсацию берлинского грабежа (к слову, не принимавшая участия в той войне Австро-Венгрия оттягала в Берлине славянские Боснию и Герцеговину). В городе на Дунае Скорых купил домик неподалёку от руин знаменитой крепости. Деньги прислали родные подсинцы в ответ на подробное, откровенное письмо сына. Он ничего не скрыл, кроме интимных подробностей. Фёдор Сергеевич сообщал о кончине тестя, присоединялся к просьбе мамы-Паши отправить в Подсинск Павлиху с Феодорой, их первой внучкой, как только девочку можно будет отпустить в дальнее путешествие.
Феодора, молчаливый ребёнок, пока что ни одной чертой своего лица не напоминала мать-черницу. «В отца, похоже, будет, - как-то неуверенно решила служанка, - только волосы госпожи». При этом невольно взглянула в сторону золотого медальона, подвешенного над детской кроваткой. В нём, знал Скорых, хранилась прядь Её(!) волос. Он ни разу не раскрыл медальона, непонятный страх удерживал его. Кроме этой вещицы, от Елицы осталась плоская, квадратной формы шкатулка тёмного дерева, размером фут на фут, закрытая на внутренний замочек. «Здесь женские украшения, - проговорилась Павлиха. – Феодоре позволено открыть в день совершеннолетия».
Дни текли однообразно, но не уныло. Павлиха в восприятии Василия стала для него родной тёткой. На ней были и Феодора, и дом, и домашний комфорт молодого мужчины. Помогал ей расторопный денщик, решительно присвоивший себе двор с плодовыми деревьями. Подпоручик стал подумывать об отставке. Гадал: здесь ли осесть или на Енисей вернуться.
Между тем, правительство в Санкт-Петербурге, сторонившееся самого знаменитого в России военачальника после его бурной общественной реакции на Берлинский конгресс, стало в нём нуждаться. В покорённой Средней Азии оказался крепкий орешек – туркменская крепость Геок-Тепе. Скобелева! – требовали все сословия громким хором, как когда-то напуганная Бонапартом и потрёпанная им Европа требовала Суворова. Не дожидаясь решения царя, Белый Генерал стал собирать по всей стране храбрецов, лично известных ему по Туркестану и Болгарии. Нашёлся и подпоручик Скорых. Он не колебался.
И вот продан за бесценок домик. Старый знакомый - пароход «Измаил» - принимает на борт получившего перевод в Закаспийскую область обладателя золотой сабли и его «свиту». Павлиха держит на руках Феодору. Мелкий, жилистый денщик Гаврилов, будто муравей, тащит на себе всю поклажу, раза в два его тяжелее. Знакомая дорога: из Одессы поездом до Саратова через Первопрестольную. На Волге Василий прощается с дочерью у купленного по случаю закрытого экипажа. Наёмный возница, из староверов, согласился доставить женщину с девочкой в Подсинск. За добавочную плату степенный мужик с пегой бородой берётся исполнять обязанности слуги.
А подпрапорщик с Гавриловым пересаживаются на транспорт, следующий вниз по реке и далее морем до Красноводска с грузом тяжёлых орудий, предназначенных для осады Геок-Тепе .
В Астрахани, когда проплывали мимо кремля, Гаврилов, сняв картуз, перекрестился на купола собора, а затем, завидев издали минарет мечети, повторил крестное знамение.
- Ты, что, Гаврилов! – рассмеялся Василий. – Иль не видишь: басурманское ведь капище?
- Всё едино, барин, Бог - повсюду Бог.
Глава IX. Геок-Тепе.
За участие в штурме «туркменского Измаила», Геок-Тепе, Василий Скорых отмечен был белым крестиком в петлицу с изображением «Егория». А мог бы получить крест деревянный к собственному гробу, возьми стрелок Аллаха на полдюйма выше. Спасибо ему и аккуратной пульке из английского штуцера! Левый глаз остался на месте. Жаль, зрение не восстановилось. Но вернулось желание жить, окрепшее при созерцании милых, ласковых лазаретных сестричек – графини Милютиной и простой барышни Стряковой. Из лазарета подсинец вышел кривым, но по-прежнему красивым. Радужная оболочка вокруг незрячего зрачка, чуть-чуть сместившись к виску, придала некую загадочность взгляду двадцатипятилетнего под… нет, теперь поручика. Орден св. Георгия четвёртой степени, по статуту этой самой значительной награды империи, переводил кавалера на ступеньку выше в воинском звании.
Опять, как было в Болгарии, награду вручил любимый генерал. В сопровождении адъютанта и малочисленной свиты он появился в покоях ханских палат, приспособленных под дивизионный лазарет, прошёл в палату выздоравливающих. Зимнее утро выдалось ветреным. На командующем войсками Закаспийского военного округа поверх обычного для него белого мундира был надет нараспашку укороченный полушубок белой овчины. Вся его крупная, представительная фигура источала физическую и нравственную силу, здоровье, уверенность в свою счастливую звезду. В согнутом локте Скобелев держал картуз, наполненный наградными крестами и медалями. Присланный императором двойной орден - «Георгий» второй степени - сверкал золотом и драгоценными каменьями креста на шее военачальника и нагрудной звезды с девизом «за службу и храбрость» под расстёгнутом полушубком.
Через забранные косыми решётками окна дворца во внутренней цитадели Геок-Тепе всю ночь доносился гул пира победителей с уцелевшими защитниками твердыни. Воины хана бежали было в пустыню и горы, побросав новенькие британские орудия, но через несколько дней вернулись с повинной головой.
Официальный «наблюдатель» от озабоченного Лондона при отряде Скобелева, лорд Керзон, не мог скрыть изумления перед невиданным зрелищем. Он не найдёт для него подходящего определения на английском языке и запишет латиницей русское слово – bratanie в послании парламенту и королеве. Ничего, подобного братанию, прежде лорду видеть не приходилось. Нижние чины обеих сторон мирно беседовали и ели из общих котлов, менялись всякой мелочью, на память. Образовались группки навеселе: русские – от законной чарки, непьющие туркмены, надо полагать, под воздействием дурманящего зелья нас под языком. Офицеры Его Имераторского Величества Александра II поднимали чаши и другие ёмкости (вплоть до солдатских котелков) с «натуральным» вином, изготавливаемым маркитантами-армянами тут же, в своих кибитках. Пили за храбрых текинских командиров. А те, при оставленном им великодушно оружии, рассыпаясь в восточных комплиментах, отхлёбывали из пиал подозрительно безалкогольный шербет. Гяуры не топтали ногами боевых святынь Пророка. Местами зелёное полотнище соседствовало с русским триколором на глиняном доме, превращённом текинцами в калу накануне штурма города. Только над цитаделью Денгли-Тепе развевался чёрно-бело-золотой императорский штандарт.
Братание достигло апогея, когда артиллерийский капитан, пивший из снарядной гильзы, расчувствовавшись, унял лужёной глоткой разноголосицу и провозгласил тост «за здоровье Аллаха». Толмачи перевели. Мусульмане, услышав священное имя из уст неверного, склонились ниц, демонстрируя зачатие дружбы народов, религий, непохожих культур под стеной Копетдага. На следующий день её укрепит телеграмма, переданная по военно-походному телеграфу из Петербурга: пленных текинских офицеров принять на царскую службу в соответствующих чинах, вождям племён и сердарам присвоить звания полковников и генералов. Лорд поспешил в палатку писать срочную депешу в Уайт-холл с настоятельными рекомендациями изучить русский опыт в Азии и отказаться от традиционного британского метода замирения инородцев, запечатлённого на известном полотне художника Верещагина «Расстрел сипаев».
Василию Скорых не довелось стать участником этого не предусмотренного инструкциями, совершенно стихийного ласкания славных пленников. Он лежал на походной койке пластом. Возле него, подстелив шинель, расположился на полу денщик Гаврилов. При виде важных посетителей все, кто мог, вскочили на ноги. Генерал положил крест на грудь раненому ординарцу.
- Хоть понимаешь за что, поручик? А?
Василий догадывался. События того дня отложились в его памяти отдельными яркими пятнами, наполненными подвижными, звучащими образами, на абсолютно чёрном фоне. Они хаотично наплывали на глаза, звучали в ушах…
Накануне штурма Геок-Тепе, в ночь на 12 января 1881 года, мало кто из тринадцати тысяч русских в военном лагере под стенами города-крепости смог от возбуждения вздремнуть. Подпоручик Скорых, находясь посменно с другими ординарцами рядом с неутомимым начальником, выкроил несколько минут для отдыха в углу штабной палатки. Ему приснился собственный голос. Он звал Елицу. Черногорка вышла из тьмы в одеянии монахини и заполнила собой всё зримое поле. Она молча, напряжённо смотрела поверх его головы. Муж одной ночи вновь окликнул её. Глаза под крутыми арками бровей, все черты мертвенно-бледного лица оживились и вырвался из уст мучительный крик: «Фома!»
Этот крик разбудил подпоручика. «Фома! Где тебя черти носят?» - кто-то звал своего денщика снаружи палатки.
Улучив момент в непрерывном совещании командиров вокруг стола с генштабовскими картами, Скорых попросил своего начальника уделить ему минуту. Рязанский богатырь отвёл ординарца к покатой стенке палатки, навис над ним рогами-бакенбардами:
- Что у тебя, Василий?
- Прошу, ваше превосходительство, позволить мне принять участие в штурме. Охотником.
Высказывая просьбу, подпоручик не отвёл глаз в сторону. Генерал-лейтенант внимательным долгим взглядом проник через них в самую глубь души своего подчинённого и понял ту степень смятения чувств, что требует, как средство излечения, если не смерти, то предельного риска для жизни.
- Ступай, фаталист! Коль убьют, очень огорчишь меня.
Скорых, от которого не отставал Гаврилов, присоединился к охотникам в штурмовой колонне. Командовал ими отчаянный флигель-адъютант граф Орлов-Денисов, заскучавший на петербургских паркетах. Перед делом он успел облечься в новый мундир и, сверкая золотыми аксельбантами, представлял для текинских стрелков отличную мишень. Подсинец увидел бледные, с какой-то печатью торжественности лица и неестественно горящие глаза. Они были устремлены на брешь в южном фасе насыпного вала, которую расширяла огнём батарея осадных орудий. Содрогались земля и воздух, с силой ударяло в уши. После каждого разрыва гранаты взлетал и опадал темный столб земли, и сразу появлялись в проломе несколько неприятельских фигур, торопившихся войлоками и землей заделать пролом. Но с пронзительным воем прилетали новые снаряды, разбрасывая землю, войлоки и окровавленные куски защитников.
Следующее прояснение в памяти Скорых начиналось с команды «По местам, господа, по местам!». Нижние чины и офицеры, сняв шапки, торопливо крестятся. Сигнал к штурму подаёт заложенная во рву под стеной крепости мина. Орловцы дружно двинулись в направлении бреши через ручей. На узком мосту началась давка, задние напирали на передних, сталкивали в воду. Невольные купальщики выбирались на берег, догоняли своих под огнём засевших за стенами. Всё чаще шлёпали пули в скученную массу людей. Убитые наповал загромождали дорогу. Раненые старались отползти в сторону, укрыться. Кто мог, хромая, зажимая рану ладонью, тащился обратно в траншеи. Счастливчиков перехватывали санитары с носилками.
Опять туман в голове. Из него подпоручик Скорых выходит с берданкой убитого солдата. Когда сзади раздались медные звуки «Марша добровольцев», наступающие развернули знамя. Охотники взбодрились, отчаянное веселье охватило людей. Грозная стена приближалась, вырастала перед глазами, всё чаще окутывалась дымом. И чаще стали падать люди. Рядом с Василием рухнул на колени солдат. Головы у него не было; из шеи торчали какие-то лохмотья и хлестала кровь. Флигель-адъютант в своем щеголеватом мундире, с обнаженной шашкой шел впереди колонны ровным шагом, часто поворачиваясь и что-то крича солдатам. До стены оставалось шагов сто. Граф вдруг покачнулся, выронил шашку и упал. Скорых склонился над командиром. Граф только выговорил: «Офицеров нет… Вы последний…Командуйте!».
Новое «яркое пятно» в памяти раненого – брешь в стене. К ней ведёт крутая, рыхлая осыпь из обломков стены и вала. В проломе мелькают черные папахи. Длинные стволы фальконетов и ружей непрерывно сыпят свинцом в сторону штурмующих. «Ура!», - что было сил закричал Скорых, одолев ров и бросившись вверх по осыпи, паля из берданки. «Ура-а-а!», - подхватили за его спиной солдаты и с ружьями наперевес стали догонять офицера. Еще несколько охотников с разбегу уткнулись лицом в землю. Задние прыгают через них. Одни падают, другие продолжают карабкаться вверх навстречу выскочившим с городской стороны в пролом коренастых гвардейцев-джиляу. Отборные бойцы текинского владыки Сафа-хана вооружены шашками, копьями и пистолетами. В проломе завязывается рукопашная. Горстка израненных охотников отбивается от гвардейских копий и сабель штыками. На пистолетный огонь отвечать нечем. Да джиляу уже не стреляют, пытаются взять офицера живым. Гаврилов, прикрывая хозяина со спины, с матюгами отбивается ружьём как бубиной. «Урусы, сдавайтесь!» - кричит седобородый мулла в зелёной чалме, размахивая кривой саблей. «Конец», - одним мозгом, бесчувственно констатирует Василий. И тут, покрывая шум схватки, до него доносится исполненный страсти зов: «Фома!». Подпоручик оборачивается на голос – в поле зрения попадает освещённый солнцем синий купол мечети в белёсом, по зимнему, небе Геок-Тепе. И сразу ночь, непроглядная и беззвучная, подобная небытию. Позже он узнает, что на выручку охотникам подоспели солдаты Апшеронского полка.
А спустя мгновенье из-за насыпи появляются апшеронцы с хромым полковником.
Василий Скорых очнулся в полевом лазарете. Первое что вспомнилось – синий купол мечети. С тех пор нередко задавался вопросом, есть ли мистическая связь между его давней насмешкой над неразборчивой набожностью денщика и засевшим в памяти видом святого жилища мусульманского бога? Вот Гаврилов - перекрестился в Астрахани на полумесяц, и пули воинов Аллаха, сабли и копья его не задели. Единственного в той горстке охотников. Но кто ответит на такой вопрос?
Глава Х. Комендант Сары-Таш.
В сражениях за Ахал-Текинский оазис Скорых не участвовал. В начале лета он покинул лазарет и поселился с заботливым Гавриловым в хижине среди чудесного абрикосового сада на окраине селения Асхабад, куда переместился центр закаспийской области Туркестанского генерал-губернаторства. Медицинская комиссия настаивала на увольнение поручика в запас по ранению. Скобелев, теперь генерал от инфантерии, отстоял: «Такими офицерами не разбрасываются». А ординарцу шепнул: «Поправляйся, герой. Большие дела ждут нас на Западе, - и добавил, перефразируя Суворова. – Широко расшагался канцлер, пора его унять». – «Неужели война с немцем, ваше высокопревосходительство?». – «Ежели Бисмарка сейчас не остановить, вскорости эти вильгельмы и франц-иосифы в такую бойню нас втянут… И братьев славян надобно выручать. Не турок их гнетёт – дунайский немец. Всюду немец! Сейчас удобная ситуация, Франция нас поддержит, австрияки зализывают раны, гнусному Альбиону союзников на скору руку не собрать. Но главное препятствие не в Берлине, не в Вене. В Петербурге! И там немец всё к рукам прибрал. Я направляюсь туда. Соскучился Зимний без меня. И кой-какие дела надо доделать. Жди. Я о своих позаботился. Тебя в тихий гарнизон пристраиваю. Там наберёшься сил. Позову».
Михаил Дмитриевич в те дни тяжело переживал убийство Александра Второго: стал раздражительным, осунулся, почернел лицом, сбросил фунтов двадцать своего большого тела. Реформатор на троне был близок его деятельной натуре. Наследника же престола боевой генерал ещё в Балканскую компанию во всеуслышание называл бездарным командиром, презрительно уличал в «немецкой твердолобости». Когда на Александра Александровича буквально свалилась корона, покоритель текинцев не унялся. Особенно раздражала Скобелева верность нового императора «династическим связям» во вред интересам России. Так считал несдержанный в словах рязанец. А молодой царь отвечал взаимностью «русскому Бонапарту», как стали называть героя Геок-Тепе недоброжелатели. Вызов в столицу не сулил ничего хорошего.
Михаил Дмитриевич был прост в обращении с нижними чинами и офицерами. В нём не было даже тени превосходства. Объехав на прощание части своей крохотной победоносной армии, генерал от инфантерии посетил георгиевского кавалера у него на дому. Скорых каждый шаг давался с трудом. Свита и конвой остались у калитки с лошадьми. Скобелев прошёл через сад, скрылся за дверью хижины. Сразу из дому вышел Гаврилов. Присел на пороге. Беседа военачальника с поручикам длилась не долго. Скорых, поддерживаемый под локоть денщиком, проводил командира до калитки.
Цокот подков о каменистую дорогу затих за поворотом, под горкой. Василий, облокотившись о низкую калитку, всё смотрел вслед, и болезненная тяжесть наполняла его сердце…
Вскоре до Асхабада доползли слухи о вызывающем поведении Скобелева в обеих русских столицах, в Берлине и в республиканском Париже. Якобы он всюду возбуждает национальные чувства, подстрекает к войне «славянства против тевтонов». Он действует через головы царя и канцлера Российской империи, руководителей иностранного ведомства у Певческого моста. Вена и Берлин шлют в Петербург ноты, Российское МИД в шоке, Александр Третий в гневе. Но расправиться с недопустимо самостоятельным генералом не просто. Попробуй уволить из армии, запереть под домашний арест человека, который одним своим явлением народу приводит толпы в религиозный экстаз. Мужичьё опускается на колени, а барышни снимают кружевными платочками пену с удил его коня и хранят эту реликвию. Белый Генерал, потомок однодворца Никиты Скобелева, разъезжает по очарованной им России, будто кандидат на престол. Священная триада «Бог, Царь, Отечество» пополнилась новым именем, и оно прочно заняло место перед «царём».
И вдруг в конце июля 1882 года телеграф приносит оглушительную весть: Михаил Скобелев, тридцати девяти лет, скоропостижно умер в московской гостинице «Англия». Вскоре в обществе стали обсуждать вполголоса протокол вскрытия тела. По нему «заговоренный от пуль» здоровяк скончался от паралича сердца и лёгких. А ведь никогда ни на какие хвори не жаловался, был всегда энергичным, выносливым, бодрым; сутками не покидал седла. Упоминалась единственная свидетельница его последних минут, некая немка по имени Ванда и бокал вина, переданный накануне Скобелеву из соседнего номера от подгулявшей компании якобы его поклонников.
В отношении многих офицеров, отмеченных вниманием Михаила Дмитриевича, воля покойного генерала продолжала действовать. Вскоре после трагического события в Москве, поручик Скорых был приглашён в штаб военного округа, где его ознакомили с назначением на должность коменданта в отдалённый пограничный гарнизон. Можно было соглашаться или подавать рапорт об отставке. Василий Фёдорович согласился. Название «гарнизонной дыры» - кишлак Сары-Таш – ничего ему не говорило. Штабист уточнил: Алайская долина между Тянь-Шанем и Памиром. Уже «теплее», появился некий туманный образ. Перед выездом к новому месту службы новоназначенный комендант гарнизона был проинструктирован: место спорное, ни Англия, ни Афганистан притязания России на горный узел Средней Азии не признают. Может возникнуть непредвиденная ситуация. Действовать по обстановке, но осторожно, на каждый выстрел огнём не отвечать, воспитывать в себе дипломата.
«Есть», - ответил Скорых на полуофициальные напутствия начальства и, возвратившись домой, велел Гаврилову готовиться в дорогу. Расстроенное лицо бывшего денщика, ставшего наёмным слугой, побудило хозяина добавить: «Что, брат, жаль покидать такой рай?» Верный наперсник военных дорог подсинца посмотрел через раскрытое окно в оранжевый от плодов сад, вздохнул: «Дюже. Век бы жил здесь».- «Так в чём дело? Оставайся. Ты теперь вольный. Дом на тебя отпишу». Гаврилов несколько мгновений колебался: «Нет уж, барин, куда тебе без меня, пропадёшь. Вишь, кволый какой, да ещё кривой. Буду тебе за левый глаз». – «Ну, тогда жалованья тебе прибавлю». – «За шо?» - «За глаз». – «На шо мне та прибавка? Не пью, ни курю, подумал. - А всё ж, давай, барин, уговорил! У меня как в банке будет, на чёрный день».
Ехать к месту назначения предстояло через Ферганскую долину. В Андижане находилось непосредственное начальство коменданта Сары-Таш. На деньги, вырученные от продажи дома с садом, приобрели крепкий экипаж с тентом, двух низкорослых пятнистых лошадок. Места хватило и пожиткам, и путникам. Сначала пришлось держать направление на юго-восток вдоль каменной стены Копетдага до селения Душак. Далее предстояло двигаться, внимательно поглядывая по сторонам, навстречу солнцу через независимые ещё оазисы туркмен Теджен и Мерв на Чарджоу. Здесь, во владении эмира, сменив экипаж на каюк, спокойно доверяйся искусству узбекских речников; живо доставят в Самарканд. Что они и сделали. Обе «дарьи» связаны оживлённой дорогой, по которой вёл свою фалангу ещё неистовый Искандер Двурогий. А последний отрезок пути, от Бекабада до Андижана, Скорых решил вновь проделать на лодке.
Закаспийская железная дорога уже строилась буквально «бегом» сразу на нескольких участках солдатами бывшего скобелевского отряда. Недостаток рабочей силы пополняло туземное население. Во многих местах строящийся рельсовый путь шёл вдоль древних дорог. Подсинец и его верный денщик получили удовольствие видеть все стадии постройки, от изыскания трассы до её приёмки начальством.
В Андижане, уютном городке цветущей Ферганской долины, поручика Скорых встретил уходящий на покой с поста коменданта Сары-Таш штабс-ротмистр Шестак. Хвёдор Хвёдорович (представился он). Иссушенный снаружи солнцем, изнутри - какой-то болезнью, вбил себе в голову, что у него осталось не много земных дней. Успеть бы взглянуть на родную Полтаву. Едва обменявшись со своим сменщиком приветствиями, приступил к делу:
- Дорогой мой, у вас день на ахформление всех бумаг. Мой поезд – завтра вечером. С утра мы засядем в станционном бухвете. Станем подводить итог. Там подают замечательный херес, со льда. Знаете, я воды не пью, в ней зараза. До отхода моего поезда постараюсь посвятить вас во все тонкости жизни этого проклятого кишлака, в котором вам придётся выть на горы до конца своей службы и где вы, (не дай Бог вам подхватить!), но всё-таки подхватите мою форь. Уже смотрите на меня, привыкайте! Кроме того, пока вы сюда добирались, на имя нового коменданта Сары-Таш, для вас, тось, доставили из Петербурга письмецо, да не почтой, а фельдъегерь доставил. Во, какая честь вам оказана, уважаемый,- с этими словами Шестак вручил своему сменщику пакет, запечатанный по всем правилам секретного послания: плотная бумага, прочный шпагат крестообразно, обилие сургучных печатей.
Расписавшись в журнале, Скорых отошёл к свободному столу в канцелярии и вскрыл пакет. Действительно, честь. Под извещением из МВД на его имя стояла (сразу заглянул поручик) подпись графа Игнатьева. Вспомнилось местечко Сан-Стефано под Стамбулом. Поди ж ты, столько важных чинов толпилось тогда во дворе бедной усадьбы, а генерал-дипломат не забыл ординарца боевого генерала Скобелева. Свидетельство этому – приписка под официальным текстом, сделанная рукой самого Игнатьева. Он напоминает о их коротком разговоре перед подписанием договора с представителями из Стамбула и просит использовать весь свой опыт знатока ведения боевых действий в горах, если в таковом будет нуждаться этнограф Александр Александрович Корнин. Названный учёный, возможно, появится в Сары-Таш в то время, когда туда прибудет экспедиция из столицы с особым заданием. О прибытии этой экспедиции в зону ответственности комендатуры и сообщалось в официальной части послания. Правда, ничего не говорилось о её целях и задачах. Коменданту лишь предписывалось оказывать посильную всестороннюю поддержку её техническому руководителю, равно как А.А.Корнину. Корнин… Скорых задумался. Кажется, эту фамилию он слышал от своего отца. Но какое отношение имеет к столичной науке подсинец Фёдор Сергеевич Скорых мещанин?
С приёмом дел у экс-коменданта «крепости» Сары-Таш Скорых в день уложился. Более того, написал в Подсинск, оповещая родных о «новом месте службы в горном Туркестане». Обратным адресом назвал почтовый ящик комендатуры. Отправив Гаврилова с письмом на почту, задумался, развалившись на койке. Почему он не согласился на отставку? Ведь гражданская жизнь не грозит ему прозябанием. Есть доходное дедовское дело, наследованное отцом. Да мало ли где может приложить руки и знания боевой офицер двадцати семи лет от роду. Что же заставило его остаться в армии? Он догадывался о причине. Но отказывался от признания её, как от чего-то постыдного.
Ещё в Асхабаде, за день до вызова в штаб Закаспийского военного округа, Скорых получил «толстое» письмо из Подсинска. В конверт была вложена фотографическая карточка, наклеенная на картонку. Вокруг стула в фотосалоне сгрудились родные, на стул поставили ножками Феодору. Фотография была отличного качества. Казалось, каждый отдельный волосок виден в густой чёрной гриве трёхлетней девочки. Стал разглядывать лицо. И ранее не ведомое ему ощущение, сродни разочарованию, наложенному на болезненное чувство личной вины, всё сильнее охватывало отца. Неужели за его и Елицы совместный грех Небо наказало их какой-то изощрённой некрасивостью дочери! Ничего от отца, почти ничего от матери. Всё в Феодоре, кроме материнских волос, было индивидуальным - великоватое для её роста взрослое лицо, вытянутость которого не могли скрыть детские щёчки; бросающийся в глаза подбородок (вот-вот раздвоится), широковатый нос и маленький ротик. По чёрно-белой фотографии нельзя было определить цвет радужки близко поставленных глаз под низкими, прямыми бровями. Если бы дочь вырастала из пелёнок рядом с отцом, он бы сживался постепенно с её непривлекательностью. Может быть, во влюблённых отцовских глазах родное существо стало бы самым прекрасным на свете, как часто бывает. Живое лицо, меняя выражение, озаряясь внутренним светом, через глаза – мыслью, всегда выигрывает в сравнении со своим застывшим изображением. Но в том-то и дело, что новорожденную Феодору Василий почти забыл, помнил дочь смутно в день расставания на Волге, когда было ей несколько месяцев, а эта трёхлетняя девочка существовала для него только на бесчувственной фотографии. Так может быть, он тайно желал, не признаваясь себе, увидеть в дочери Елицу, потому и разочарован? Эта мысль его поразила. Стал копаться в себе: разве ты до сих пор любишь Елицу? Не знаешь? Ты должен её ненавидеть! Ведь она, а не туркменская пуля сделала тебя инвалидом. Ты даже не смотришь на женщин, ты равнодушен к своей смерти. Так радуйся, что Феодора лицом не в мать! Объясни же своё состояние! Василий объяснить не мог, понял только одно: ни в коем случае нельзя возвращаться в Подсинск. Надо погодить. Это пройдёт. Наверное, он болен, всё-таки ранение в голову.
Утром в станционном буфете, дожидаясь своего поезда, штабс-ротмистр первым делом заказал вина, показав с гримасой на грудь: «Тут палыть». От завтрака отказался. Напарник его, напротив, начал с плова, за компанию попросил пива. Лакей побежал выполнять заказ. Пока Скорых неторопливо ел, прихлёбывая пиво, Шестак, налегая на херес, рассказывал о Сары-Таш. Раньше там дислоцировалась полурота стрелков, обученных воевать в горах, да её забрали на русско-турецкую. Сейчас на всю Алайскую долину осталась неукомплектованная сотня семиреченских казаков. Отдавать им приказы комендант может только через хорунжего. А тот личность упрямая, спорщик. Словом, двоевластие. Замучаешься. Развлечения – карты, игра в бабки. Баранина дёшева. Хлеб из Хверганы везут. Вино контрабандное, из Китая, дорогущее. Зато дешёв гашиш. Таджички недоступны. За утехами надо ехать в уйгурское селение с подарками, в верховья Как-суу, там можно договориться. Что ещё? Да, все местные - мусульмане, в основном, киргизы, держатся особняком. В ответ на обидное слово можно заряд ружейного дроба в спину получить. С таджиками, что в горах живут, легче.
Хвёдор Хвёдорович решил, что после второй бутылки хереса можно переходить на «ты».
- Не поверишь, поручик, нелепая история заставляет таджиков жаться к русским. При другом раскладе не было бы там мира. Британцы засылают туда из Кашмира тайных подстрекателей, щоб мутить народ. Какая история? Нелепая, говорю. Можешь не верить, но долг мой – предупредить сменщика. Болтают туземцы, будто среди ледников и голых скал, где нормальный человек непременно подыхает, живут дикари. Отсюда досюда, - (штабс-ротмистр провёл пальцами от ширинки до горла), - они, точно мы с тобой, обыкновенные люди. Только обличьем - натуральные львы… Местный мулла рассказывал, будто когда-то занесла на Памир нелёгкая этого, как его… Искандера… Александр по-нашему. И были у него боевые львы, вроде учёных собак. Один лев сбежал и обрюхатил горянок. От него пошли эти самые, получеловеки.
Скорых, до сих пор слушавший экс-коменданта Сары-Таш не перебивая, потягивая из гранёной кружки пиво, спросил:
- Самому видеть довелось?
- Не-е, не видел. Они ж, за речкой Муксу. Горы там – нет выше их во всей Азии! И сплошь льдом покрыты. Случилось, два казачка сраных, дезертиры, задумали на привольное житьё бежать. Да не знали ведь, где то Беловодье, Шамбхала по-местному. Темнота семиреченская! Рванули вниз по нашей Кызыл-Суу. Доскакали, значит до речки Муксу, и там их кони пали. Казачки – в горы. И сподобились морды страшные узреть вблизи, как, к примеру сейчас ты меня зришь, - (штабс-ротмистр попал в точку: херес делал своё дело). – И назад ходу, с полными штанами. Да ты с тем муллой побалакай. Ещё присмотрись к нему. Странный мусульманин. Приметил я, службу свою справляет как положено, только не видно в нём нужного убеждения, истовости нет. Будто язычник какой. Выучили его, образовали в этих басурманских медресе как бы через силу, только к богу ихнему, к Аллаху, не привели. Приглядись, может быть от этого какая польза нам будет.
Скорых проводил к поезду отставного кавалериста. Гаврилов, просидевший на вещах отъезжающего весь день в тени на перроне, подтащил поклажу, сбегал по просьбе полтавчанина за «посошком на дорожку». Три свистка, поезд тронулся.
Через несколько дней кавалькада из шести всадников выехала за южную заставу Андижана. Впереди ехали новый комендант «крепости Сары-Таш» и Гаврилов, за ними – четвёрка казаков. В хвосте, всё большее отставая, три пары волов потащили лёгкую полевую пушку, ящики со снарядами и со всякой армейской мелочью, заказанной ещё Шестаком. Среди пешей орудийной прислуги топал молодой денщик, приставленный к поручику. Гаврилов решительно отстранил его от должности за околицей города: «Какой ещё такой денщик? Я природный денщик его высокоблагородия! А что без погон, то нам, афицерам, то разрешено рескриптом ампиратора. Ступай, братец, к антилеристам, там твоё место. Выполнять команду!»
Глава XI. Жильцы и гости кишлака.
Кишлак Сары-Таш укрыт от северных ветров увалами Алайского хребта. На южной стороне долины, за рекой, - синяя, с белым верхом, стена горной цепи. Поручик его императорского величества Василий Фёдорович Скорых видит её ежедневно из окна комендатуры.
Горы не скупятся на воду, поэтому местным киргизам нет нужды разбирать каналами Кызыл-Суу. Яровой пшеницы и ячменя, капусты, моркови, лука, стручкового перца хватает для пропитания поселян. Дыни, виноград, абрикосы, сливы разнообразят стол. А жирная баранина удлиняет жизнь рогатому скоту и верблюдам. Коней же местные мусульмане в пищу не употребляют. На лошадях пашут, скачут за зайцами по Алайской долине, красуются перед невестами. В горы предпочитают подниматься на ослах. Верблюдов снаряжают для перевоза товаров в Кашгар. Китай совсем рядом - в шестидесяти верстах на восход. Границу стережёт неполная сотня казаков-семиреченцев под командой хорунжего Пименова при одном полевом орудии, с прислугой. «Императорскую пехоту» представляют комендант гарнизона Скорых, военный телеграфист, штатный денщик георгиевского кавалера и вольнонаёмный слуга Гаврилов. Отставной солдат перебрав в уме благозвучные чины, остановился на «флигель-адъютанте его высокоблагородия». Так представлялся. Казаки решили, что «адутан» - это имя. Вскоре все, включая хозяина, стали звали его, если не Гаврилов, то Адутан. Кроме границы, конное воинство охватывало дозором всю долину на запад, куда доскачет конь, до того как пасть (из устного творчества первого коменданта).
Весь кишлак из серой глины: заборы-дувалы вдоль узких улочек, пересекаемых арыками; дома, печи для выпекания лепёшек, растапливаемые камышом, хозяйственные постройки, загоны для овец. Кучка хижин на возвышенном месте занята под комендатуру. Караульное помещение у ворот украшено рогами горного барана, архара, да портретом царствующего императора Александра III. Поручик занял «покои» Шестака. Телеграфист потеснился, давая место «пехоте» и орудийной прислуге. Пушечку установили во внутреннем дворе на платформе арбы, и она стала украшением двора. Вокруг ходит часовой, поглядывает через дувал. На утренние и вечерние поверки Скорых выезжает в седле. Этим он как бы стирает разницу между пешим начальством и «конной автономией» не в меру самостоятельного хорунжего.
Подсинец приобрёл здесь в память о любимом генерале белого карабаира, аристократа лошадиного племени, со змеиной головкой, к нему – высокое киргизское седло, ковровый чепрак и потник из белой кошмы. Старинные серебряные стремена с широкой подошвой подарил коменданту мулло, из таджиков, у которого русский брал уроки сразу по двум местным языкам. Тот самый мулла, к которому штабс-ротмистр Шестак советовал своему сменщику присмотреться. Учитель и ученик сошлись близко. Жильё духовного пастыря округи лепилось к боковой стене маленькой мечети с синим куполом и минаретом, возвышающимся над садами кишлака. Старый священнослужитель был назначен в Сары-Таш с появлением здесь русских. Он объяснялся на языке новых завоевателей. Прислуги не держал. Кроме него самого, огромного, яркого петуха по кличке Огонь и ласковой собаки Агуры, белой масти, в доме не было ни одной живой души. Старик не пропускал ни одной коровы, встречающейся ему на пути - останавливался и угощал животное каким-нибудь лакомством. Действительно, странный мулла – ведёт себя как индуист.
Собираясь к нему с визитом, офицер переодевался в халат из полушёлковой ткани в узкую цветную полоску, голову покрывал тюбетейкой местного изготовления. Тип лица, небольшая бородка клинышком, запущенная Скорых на новом месте службы, платье мусульманина делали его во мнении местных «своим», что способствовало мирному сосуществованию аборигенов и пришельцев с севера. При новом коменданте столкновения между теми и другими стали редкостью. Скорых перевёл казаков из кишлака подальше от греха, в заброшенную усадьбу при дороге из Сары-Таш в Ферганскую долину. Отсюда начинался крутой подъём к перевалу. Здесь же поставили саманную часовенку, посещаемую дважды в год полковым батюшкой. В кишлак время от времени навёдывался фельдшер, заглядывал служилым в рот, ноздри, уши, заставлял их раздеваться донага, приседать. Выявив больных, оправлял их до выздоровления на сеновал, приспособленный под лазарет. Для связи между комендатурой и казармой со стойлами под одной крышей служили ракетница и всегда готовый вскочить в седло посыльный. Военно-походный телеграф, заменивший гелиограф, позволял в случае опасности или какой-либо нужды дать весть в Андижан.
От ворот дома при мечети Скорых увидел в жилой комнате через дверной проём с откинутой занавеской слабый огонёк и освещённое им белобородое лицо. Странно, дневного света достаточно, чтобы освещать помещение. Во внутреннем дворике гостя встретила, виляя хвостом, Агура. Пока обходили древний вяз, огонёк погас. Запахло горелой травой. Переступив порог, комендант застал мулло на молитвенном коврике. Обратив лицо к Мекке, коренастый старик, в белом шерстяном чекмене поверх ватного халата, читал одну за другой суры Корана. При этом он качался вправо и влево, произнося традиционные формулы, становился на колени, касался пола сначала ладонями, затем, распростершись, носом. Русский оставил снаружи чувяки, переступил порог. «Аллах Акбар!» - закончил мулло молитву и произнёс «алейкум ас-салам» в ответ на «салам алейкум» поручика, с движением ладонями по лицу сверху вниз. Затем жестом пригласил гостя в угол на расстеленные на полу ватные одеяла. Хозяин вышел в смежное помещение и вскоре возвратился с медным подносом, уставленным посудой с угощениями. Они долго, в молчании пили зелёный чай, ели пышные лепёшки из ячменя, сыр и жареную баранину. Обычно после трапезы гостям предлагались дурманящий табак нас, смешанного с известью и золой, или гашиш. Первый клали под язык. Второй - на блюдце с тлеющим угольком. Сладкий, вызывающий приятные видения дымок втягивался через тростинку в ноздрю. Но Василий, давно отведавший для интереса того и другого, не любил состояние опьянения, какого бы происхождения оно не было. А хозяину, привычному к восточному зелью, этикет не позволял наслаждаться тем, от чего отказывался гость. Потом они вышли во внутренний дворик и устроились на кошме под древним вязом, который здесь назывался карагач.
- Что нового, домулло? – спросил Скорых по-таджикски. Он не из простой вежливости называл священнослужителя мудрым человеком. Этот старик, удостоенный белой чалмы, повязанной так, что конец ткани свисал на плечо, казалось, обладал всеми знаниями, что накопил Восток за тысячи лет цивилизации. Жёлтая, с благородным оттенком старинного пергамента кожа на его заостренном лице была иссечена серыми морщинами, глубокими и короткими. Будто само время оставило на нём знаки тайных письмен. Небольшие глаза поблескивали бирюзой из прищуренных век. Такой прищур называют хитрым. Скорее, это признак хитроумия. Оно присуще бывалому человеку, наделённому от природы быстрым и находчивым умом. Хитроумным называли Одиссея.
- Моему молодому другу, лучшему из кафиров, должно быть известно, что в нашу сторону направляется караван, снаряжённый самим Белым Царём. Поздравляю с возможностью проявить усердие подданного в глазах своего повелителя.
- Об этом я ничего не знаю, домулло. Меня бы известили по телеграфу.
Старик пытливо посмотрел в глаза собеседнику, убедился в искренности сказанного.
- Мысль человеческая быстрее электричества, что бежит по вашим проводам. Вы, раса нетерпеливых, для обретения могущества пошли лёгким путём: приспособили пар, чтобы быстрее передвигаться, нашли способ разговаривать на большом расстоянии по медным проводам, лечить болезни порошками. Завтра, думаю, будете летать на бумажных змеях, словно птицы. Да, это скорый путь к могуществу. Но всякие технические приспособления, всё искусственное ослабляют природные задатки человека. Сначала они засыпают, затем отмирают. Но есть другой путь. Он более длинен, требует постоянного, долгого самоусовершенствования тела и воли. В человеке есть всё, что уже придумали вы. Ничего не дано создать вам, чего нет в человеке. Силой воли можно излечиться от самой страшной болезни и оторваться от земли, перенестись на другой её край или даже к звёздам, по желанию остановить течение собственной жизни и в нужный момент воскреснуть. Ин ша Алла. Если Аллах соизволит, - повторил по-русски. - Этим путём пошёл Восток. И отдельные мудрецы обрели божественную силу. Но Запад соблазняет лёгкостью преодоления препятствий. Думаю, Западу суждено торжествовать в слабом человеке, пока человек и себя самого не заменит машиной, более совершенной, чем он. Человечество исчезнет. Останутся единицы – люди Востока, на Памире, в Гималаях, на Тибете. И тогда наступит их время, время Шамбхалы. По вашему, Рай.
- Это всё мудро, что говоришь ты, домулло, и наводит на размышления. Но всё-таки признайся, кто принёс тебе весть о том караване? Разве ты из тех, кто уже научился пользоваться «внутренним телефоном»?
Мулло не обратил внимания на иронию кафира.
- Река времени не бесконечна и не течёт в одном направлении. Время движется по кругу, а раз так, будущее можно увидеть, оглянувшись. Внимательно вглядываясь в прошлое, можно различить за его образами, как между деревьями в лесу, многое из того, чему суждено свершиться… Скажу больше, мой друг: с появлением в Сары-Таш новых людей, ты испытаешь и радость, и горечь; жизнь твоя обретёт новый смысл. Ступай и сохраняй спокойствие. Ты не в силах ничего изменить.
Словно подтверждая мысль хозяина, с нижней ветки карагача издал петушиный клич невидимый доселе Огонь, заставив не робкого офицера вздрогнуть.
Проводив гостя до ворот и заперев их изнутри, старик впустил в жилую комнату собаку и петуха и тщательно занавесил плотной тканью дверной проём. Затем развёл огонь в чаше из лазурита, бросая в неё время от времени щепоть сухой травы из деревянной шкатулки, инкрустированной бирюзой. Дурманный дымок поплыл по комнате, усыпляя строптивую птицу и покладистую Агуру. Мулло наугад раскрыл Коран и с усмешкой на тонких губах оторвал нижний уголок листа величиной с ноготь. Обрывок старинной бумаги был отправлен в огонь под заклинание на языке, который умолк на земле за три тысячи лет до рождения Пророка. После этого священнослужитель достал из напольного ларя фолиант в переплёте из кожи буйвола, заколотого на Алтаре Божественного Огня, когда ещё звучал тот язык. Пергаментные страницы древней книги были испещрены письменами, неизвестными науке девятнадцатого века христианской эры. Огня в чаше из лазурита было достаточно, чтобы прочесть вполголоса гимн из священной книги Авесты, написанной на общем праязыке народов половины мира: «Вначале существовали два гения, добрый и злой дух, в мысли, в слове, в действии. Выбирайте между ними двумя: гения лжи, делающего зло, или гения истины и святости».
Перед сном мулло разделся по пояс, долго разглядывал при помощи зеркальца поясницу. Сомнений быть не могло: появившееся этой весной слева от позвоночника розовое пятнышко с шелковистым блеском увеличивалось. Тонкие губы старика дрогнули: «Ин ша Алла».
На пороге комендатуры поручика встретил всегда мрачный и всегда под хмельком телеграфист с обрывком бумажной ленты в руках: «Готовьтесь к встрече гостей, господин поручик. Из Андижана в нашу сторону двинулась какая-то экспедиция».
Вскоре казачий разъезд доставил с перевала весть о приближении каравана. Томительно потекли часы. Наконец показались казаки сопровождения, за ними - всадники в мундирах военного покроя, без погон. Караван замыкали гружёные верблюды. На одном из них (не поверил глазам своим) увидел Василий Фёдорович Павлиху. Перед ней сидела некрасивая девочка-подросток в огромной, как зонтик, шляпе, с большим, строгим лицом. Когда казак спускал девочку на землю, шляпка слетела с её головки, и чудесные чёрные локоны рассыпались по плечам и спине. «Меня зовут Феодорой, - сказала она поручику, ничуть не смущаясь. – А вы кто, сударь?»
Будто повторился семьдесят девятый год. Будто кто-то настойчиво, однообразным способом вновь заставлял Скорых менять направление жизни. Кажется, он начинал понимать, почему инстинктивно все эти годы избегал встречи с дочерью, почему гнал от себя мысли о ней: она неумолимо, властно вела его к чему-то страшному, неотвратимому…
Взволнованный, сбитый с толку отец уступил женщинам свою комнату – помыться из шайки и привести себя с дороги в порядок. Приставил им в услужение обрадованного Гаврилова. Потом вернулся к караван-баши, из русских, с военной выправкой, одетого в халат. Тот доложил не по форме, что начальник экспедиции и дорожный инженер следуют сзади с геодезистами, производя разбивку кривых.
Следуя из Асхабада в Андижан, Скорых некоторое время плыл на каюке с практическим инженером путей сообщения. Поэтому поручику не надо было растолковывать, что значит «разбивка кривых». Достигшая кишлака экспедиция потеряла для него таинственность. Неутомимый сторонник движения России на юго-восток, граф Игнатьев, по всей видимости, затеял тайное строительство железной дороги через перевалы Памира – в сторону Индии. Заодно и в Китай. Сары-Таш как раз на развилке. Остался последний важный вопрос: «Учёный этнограф по фамилии Корнин с вами?» - «Нет, он присоединиться к нам позже». - «Хорошо, располагайтесь. Во всём подсказчик вам - господин хорунжий. По необходимости обращайтесь ко мне». Скорых не терпелось прочесть в уединение письмо из Подсинска. Тяжёлое предчувствие теснило грудь. Наконец он забрался в стойло к карабаиру. Писала Нюра.
С первых строк – точно ошпарило кипятком! Дома беда: безвинно осуждён на каторгу Нюрин муж, Шура Безымянный (таки вышла за него замуж!). «Пришили» ему убийство купца на Ачинском тракте. Жить на Заречье нет мочи – все пальцем показывают, плюют в сторону «родичей убивцы». Предприятие разорено, так как слух отвернул от продукции Паршина-Скорых покупателей. От горя умер Фёдор Сергеевич, сердце у него оказалось слабым. А вслед Бог забрал маму-Пашу. Близкие разбежались, попрятались. Нюра с новорожденным мальчиком переселилась на городскую сторону Подсинки, проедает последние деньги. Лишние рты отсылает в Андижан, по адресу воинской части. «Ты, чай, прокормишь черногорку и дочь. Не осуди хоть ты, братец!»
Ночь прошла бессонной. С утра мешала службе Феодора: покажи то, покажи сё… Павлиха рассказала о дорожных приключениях. В Андижане случилась удачная оказия: экспедиция, что направлялась в сторону Сары-Таш. Начальник штаба военного округа распорядился доверить путниц каравану.
Поручик твёрдо решил со службой распрощаться. Нюра с младенцем без мужских рук, без защиты погибнут. Хочешь, не хочешь – надо ехать в Подсинск. Нельзя оставлять Нюру с мальчиком на съедение зубастому мещанству сибирской закваски. Да и кишлак на границе с Кашгаром не место для воспитания девочки без матери. Обдумав всё это, Василий, когда ночь угомонила дом, засел при свете керосиновой лампы за рапорт в штаб полка. Решил написать и графу Игнатьеву. Открыто поведал ему о семейных затруднениях, о безвыходном (вернее, с выходом только в одну сторону) положении. Просил не осуждать за решение оставить службу, когда граф на него рассчитывал. Обещал, по решении домашних проблем, быть полезным Отечеству, если понадобится нужда в навыках офицера, прошедшего боевую науку в горах. Граф ответил телеграммой: «Храни вас господь. Буду помнить. И вы нас не забывайте. Игнатьев».
*
Продолжение в отрывке «Путь Феодоры».