ПРОСТАЯ НЕВЫНОСИМАЯ ЖИЗНЬ.
…Савва опять страстно кричал в тайге.
Ружьё лежало поодаль, дичь висела на сучке сосны, а на молодого мужчину опять накатила чёрная стена отчаяния.
«Варя!.. – долго кричал и плакал.
Так и не смог забыть омута её серебряных глаз. Откричав, упал во влажную траву.
– Июль 97-го года. Варютке уже 18. Совсем взрослая. Где ты?!
Обхватив голову руками, рыдал безостановочно, не справляясь с затяжной депрессией – нервы совсем не держали.
– Да понимаю сам: умираю без неё. Всё. Запас исчерпан. Был Саввка, да весь вышел. Растаял, как лёд на речке по весне, медленно по капле стекая и впитывая соками в землю-матушку. Правильно, так и должно быть: из неё вышли, в неё и уйдём. Обратимся в никчемный прах, всеми забытые и никому ненужные, словно нас никогда и не было. Чувствую себя уже почти мёртвым, но почему же так больно и горько?.. Смерти! Прошу смерти, Господи!..»
Затихал и… вновь кричал.
Вьюн, лайка, не выдержал и убежал на заимку – не мог больше слышать ни криков, ни ощущать дикую боль, что разливалась в такие моменты вокруг хозяина тёмной водой, тучей-хмарою. Вот и бежал прочь, останавливаясь и прислушиваясь, а, услышав новый крик, поскуливая, бежал дальше: «Прости, хозяин, нет больше силы чувствовать это!»
Лишь раз пёс настороженно остановился, удивлённо покрутился на месте, но, так и не поняв, откуда вдруг взялся новый чужой запах, затих, подождал и… побежал дальше.
Как только собака скрылась за высокой сопкой, с разлапистой сосны осторожно спрыгнула… Варя! Она заметила пса издали и решила с ним не встречаться – мог только помешать.
Выждав время, пошла туда, откуда Вьюн только что прибежал – на болото.
Увидела Савву недалеко от большого шалаша, крытого мощным тёмным лапником – стоял и смотрел остановившимся взглядом… на трясину!
Сразу поняла, что задумал. Не зря же разделся, вещи прибрал и повесил на кедре. Савка решил больше её не ждать. И не жить.
Задохнувшись от ужаса, тихо подошла сзади и прислонилась к спине, ахнула: «Как похудел, боже… Скелет!»
– Нет, не обманешь…
Его глухой и какой-то уже неживой голос заледенил её душу.
– Сколько раз ты уже ко мне приходила! Обманывала, ласкалась, дразнила… – горько засмеялся, – а я, как дурной, радовался и оборачивался! А там пустота! И только издевательский хохот… – задрожал, заплакав. – Не обернусь боле, незачем. Всё уже незачем. Поздно. А ты посмейся, кикимора болотная, порадуйся. Ты всё же своего добилась – я иду к тебе… Иду… Сам…
Ринулся в сторону трясины!
– Нет! Савва! Это я – Варютка! Саввка!..
Как у неё хватило силёнок удержать рослого взрослого мужика? Откуда и силы-то взялись? Словно в тот момент вторая пара рук выросла – вцепились, повисли на его теле!
– Остановись, любимый! Я тоже утоплюсь!
Кричала диким голосом, пока он, обезумев, рвался из её рук прочь.
– Я пришла! Очнись!..
Замер, затих, закрыл глаза, задумался:
«Сплю? Почему чувствую запах её волос? Она всегда их ополаскивала настоем смородинового листа. Вот и теперь пахнет! Чьи руки так сильно сжали мою талию?
Медленно поднял свои, помедлив, положил их на судорожно вцепившиеся пальчики.
– Она! Не буду спешить. Обман? Опять?
Прислушался, словно только сейчас начав слышать звуки вокруг себя.
– Плачет и причитает. Она! Тихо… Не спеши, парень. Обманывала и этим уже. Проверим…
Сделал шаг к болоту. Закричала!
– Она.
Вцепился в ручки и стал поворачиваться медленно, всё ещё не открывая глаз.
Повернувшись, отпустил Варюткины руки на свободу – тут же положила на его мокрое осунувшееся скуластое худое лицо, дрожа пальчиками, поласкала ими, остановилась на губах, ласково провела, как тогда, в сарае, когда зажал её по-взрослому. Тогда вот так же водила по губам дрожащими пальцами, и этим беззащитным детским жестом и отрезвила немного.
– Она…»
– Саввушка…
Собравшись с последними силами, открыл измученные, истерзанные душевной болью, убитые безысходностью безжизненные синие глаза.
– Варя!..
Дикий крик, похожий на предсмертный вопль, пронёсся над болотом, дробясь на эхо, заметался по низине, разбиваясь о деревья и сопки.
Испуганные куропатки вспорхнули и улетели прочь от этого жуткого звука!
Только зайцы, прядая ушами и дёргая нервно носами, выглядывали из-за кочек и кустов, спрашивая друг у друга: «Всё? Можно уже бежать? Чудной зверь ушёл? Ушёл. Можно».
Влюблённые стояли возле шалаша, обнявшись с такой силой, что никто не смог бы их разорвать. Вцепившись в тела, не могли никак успокоиться, рыдая в голос.
«Боже… ещё бы несколько минут промедления, и всё было бы кончено! Только и нашла бы здесь его вещи да ружьишко – застрелилась бы тут же!» – кричала безмолвно Варежка.
Саввушка вжимал в себя маленькую девочку, рыча про себя: «Она! Так и не выросла почти с той самой далёкой зимы. Только грудь девичья налилась пьяным соком, да бёдра округлились до колдовской плавности». Прижимая к себе, сходил с ума от того, что почувствовал под несмелой рукой, едва их касаясь.
Варя не сопротивлялась ласкам, размышляя: «Не сдерживайся, любимый! Для того я и пришла сюда сквозь тайгу тайком, пробираясь через болота и сопки, таясь и от людей, и от зверья всякого, и сама став зверем, чтобы выжить и дать жизнь нашему ребёнку. Ружьё и снаряжение оставила в дальней избушке за перевалом, а сюда уж пришла налегке, несколько дней выслеживая твой маршрут, Саввка. Долго был не один. Еле дождалась я, родной, истомилась».
– Варенька… Единственная моя…
– Саввушка…
Подняла детское маленькое личико, топя в серебре больших странных прозрачных светящихся глаз, губя и выжигая сиянием чудным душу.
– …не теряй времени, прошу! Тебя скоро кинутся, – прижалась телом хмельным, подставляя губы крупные, пухлые, вишнёвые для поцелуя. – Люби меня…
– Варежка… – задохнулся! – Нет… Я не сломаю тебе жизни!
Он хорошо помнил разговор Толика с Виринеей. Дернулся телом, застенал беззвучно и тяжко: «Как же шурин был прав! Во всём!»
– Я разведусь с женой. Дай мне время.
– Нет, Саввушка. Я не сиротить детей пришла сюда, пойми.
В девичьих глазах было столько взрослой женской муки и знаний!
– Они не виноваты в том, что я влюбилась в их отца! Прошу, подари мне ребёнка, и я уйду, – заплакала горестно, – и больше никогда не потревожу ни душу твою, ни тела, ни семьи вашей. Клянусь жизнью.
Взяла себя в руки, прекратила плач и… стала раздеваться.
– Нет!.. – сжал её в руках. – Я хочу жить с тобой и растить наших детей!
– А этих троих кто будет? Дед? – разжала его руки. – Нет, Саввушка, у нас нет иного пути, кроме этого. И выбора нет. Только такой.
Уже курточку сняла, платок, жилеточку.
– Нет, любимая!
Опять сжал в объятиях, взвыл беззвучно: «Я ничего не могу придумать! Не знаю, что делать?»
– Я хотел счастья с тобой и для тебя, моя Сероглазка…
Слёзы снова потекли из глаз: «Понял я, понял: мы в абсолютном тупике!»
– Такой судьбины, какой ты себе хочешь, я тебе не подарю, прости меня! Нет. Твоя жизнь только началась. Ты ещё сможешь быть счастливой.
В душе дико закричал от невыносимой душевной боли: «Знаю, как поступить: надо её отпустить. Ни с чем».
– Живи, не стыдясь людей, учись и радуйся, а пройдёт время, встретишь новую любовь, и тогда и дети будут законные, и никто им не крикнет на улице в спину «нагульный», и тебя саму никто и никогда не обзовёт гулящей и потаскухой. Нет, – сжал сильно, стиснул немилосердно, не давая раздеться, – очнись, Варютка! Я тебя люблю больше жизни, не сомневайся, но испортить твою не позволю ни себе, ни тебе!
Глубоко вздохнул, сумел справиться с отчаянием, собрался с силами, заставил себя не дрожать голосом и тощим длинным телом.
– Я сейчас оденусь и отведу тебя домой. Прошу, пойми меня правильно: я для тебя уже стар! Тридцать три года – мужик! А ты совсем дитя, едва со школы.
Сцепил зубы, борясь с жуткой болью в сердце: «Держись, Саввка. Сдержись, бедоносец».
– Я не имел права мутить взрослой любовью твою детскую душу и голову. Прости, Христа ради! Дурак был. Совсем тогда голову потерял. Обезумел просто. Будто в бреду был или во сне, а теперь проснулся и всё понял.
Согнал все эмоции в кулак воли, выдавил из сердца последнее отчаяние, оставив только жёсткую необходимость выжить: «Так надо. Пока. На несколько часов».
– Я беру своё слово обратно. Ты свободна, Варежка. Отныне, для меня ты только дальняя родственница. Вот на правах родича я и приведу тебя домой.
– Я сама дойду, – замерла, заледенела сердечком от чужих и холодных его слов. – Я на охоте – снаряжение в избушке оставила. Дойду, как пришла…
Губы что-то говорили, а в голове отчаянно билась испуганной птицей: «Вот и всё!»
– Спасибо, дядюшка Савва Зосимыч, пойду я, – поклонившись в пояс, подхватила мёртвой рукой одежонку и пошла на негнущихся ногах прочь.
Савва до скрипа и крови сжал зубы, сдерживая отчаянный крик: «Варька моя, судьбинушка!» Усилием воли заставлял себя стоять на месте, провожая её глазами, пока не скрылась за сопкой.
Кинулся, быстро оделся, собрал амуницию и бросился следом, осторожно следя, не выпуская из виду ни на мгновенье: «Пока Варя не переступит порог своего дома в слободе – не успокоюсь».
Она останавливалась, оглядывалась, прислушивалась, но у него было больше опыта – так и проследил до самой избушки.
Подойдя к ней, вдруг напрягся от жуткого предчувствия и, отбросив пожитки, вломился в запертую изнутри хлипкую дверь.
Вовремя! Варюта уж и дуло ружьишка дедова в рот себе сунула! Выбил рукой, грохнул выстрел в низкий потолок…
Девушка дико закричала, и для Саввы… всё померкло.
…Очнулись только под утро, продрогнув в давно нетопленой утлой избушке.
Далеко не сразу нашли в себе силы разорвать, наконец, объятия, руки, губы и тела. Не сразу.
Сколько потом Савва ни силился вспомнить, так и не смог понять: «Как я с Варежкой на лежанке той оказался? Вышибло напрочь!»
Протопив «до слезы» домишко, отсыревший и замшелый, приготовили обед, напились вдоволь чаю ароматного с листом брусничным и смородиновым.
Отдохнув, Варька-колдунья вновь вцепилась в Саввушку мукою сладкой, разум вышибающей, солнце затмевающей. Три дня мучила-любила-пытала.
– Почему мы их здесь не нашли?! – долго недоумевали мужики общинные опосля событий. – Как про эту избушку-то забыли? Давно уж плоха тут охота стала – ушло зверьё с мест этих, вот и оставили её без внимания. То, что и собака сюда след не взяла, не мудрено: трое суток дождь стеной стоял.
За трое суток обо всём переговорили, обо всех поспрашивали, порадовались и погрустили, жизнь свою маленькую семейную прожили полную и счастливую.
Отоспавшись, опять любили друг друга, пили-целовали-миловали и не могли насытиться.
– Где у тебя силы только взялись? Отощал страсть! А уж как ослабел… А вот, поди ж ты. Стоило появиться мне – ожил, загорелся, аж вскипел весь! И глаза синью засияли, и румянец на острых скулах вспыхнул ярко, с губ улыбка не сходит! Ешь за семерых, любишь за десятерых! – любуясь, шутила Варежка. – Ох, и силён ты, мой Саввушка! Спасибо, в избушке припасов осталось немало – с голоду не помрём.
На четвёртые сутки, в часы ночные, подсыпала Варюта любимому снотворного в питьё дозу лошадиную, дождалась сна крепкого богатырского беспробудного, поплакала-попричитала над судьбою их горькою-горемычною и… исчезла навсегда, как и предсказал Анатолий.
Если бы ещё раз появилась тут, стало бы понятно: не «понесла» она с первого-то разу, а коль пропала, стало быть, всё сложилось. Всё.
Ноябрь, 2013 г. Из романа «На полпути к счастью».
Картинка из Интернета. Жаль, автор не указан.
http://proza.ru/2017/12/05/185