Сейчас уже вряд ли кто помнит его имя, но тогда - весьма и весьма… Знаете, в толпе он выделялся, и даже очень - вы только представьте хотя бы на минуту: благородный профиль, эта голова – красивые седые волосы, да и вся внешность - широкая кость, высокий, хорош собой, и, конечно же, голос, этот незабываемый голос! Но, несмотря на это величие, без всякого преувеличения в нем жил ребенок... Особенно запомнились его глаза - большие и какие-то детские, чуть грустные, больные.
Так или примерно так рассказывал мне как-то сосед по комнате об одном довольно известном в свое время артисте. Разговор о нем зашел у нас случайно, не было даже малейшего повода для этого, хотя...
Я той зимой отдыхал в доме творчества под Москвой, и меня поселили в комнату с пожилым, тучным, но довольно бодрым для своих лет, словоохотливым неким Александром Васильевичем. Он уже лет пять как отошел от дел, но до этого работал долгое время администратором филармонии, а затем и Москонцерта. Мы быстро нашли общий язык, и однажды, коротая зимний вечер, совершенно неожиданно, разговор коснулся театра. Я был намного моложе соседа, и мне хотелось больше слушать, тем более что мои познания о театре были тогда ничтожны и малоинтересны.
-Познакомился я с ним на севере, - продолжил Александр Васильевич, - он тогда уже не играл в драмтеатре - ушел со сцены по причине инвалидности: ему отняли ступню, ходил он на протезе, припадая на левую ногу. Бродили разные слухи, будто он скрывался, но достоверно было то, что в начале войны он попал в плен. Вскоре бежал, долго пробирался к партизанам - тогда-то и отморозил ноги, что потом и аукнулось. Войну он закончил под Берлином, имел награды, но страх загнал его на север - посчитал, что ссылать дальше было уже некуда.
Вокруг него крутились сплетни, особенно по женской части, но театр всегда был щедр на сплетни, интриги, склоки, и вообще, должен вам сказать, театр - вещь жестокая, уж вы, поверьте мне!
И вот представьте: неожиданно для меня мы подружились, не могу сказать, чтобы «не разлей водой» ну, да и разница почти в пятнадцать лет, сами понимаете, но вот так сложилось, я прилип к нему, как банный лист. Он производил впечатление человека неустроенного, одинокого, однажды сам о себе как-то сказал – «перекати поле». О себе редко рассказывал, знаю только, что - рано лишился родителей, рос у тетки, где-то под Псковом.
Он не представлял себе жизни без театра, и стал читать со сцены стихи и прозу. Память у него была феноменальная, бывало, открою на любой странице небольшой томик стихов Пушкина, только начну, он уже машет рукой и сам продолжает, а как читал Чехова, Куприна… Ну, что вы!Одержимость какая-то жила в нем, но вот беда - пил, иной раз, дня три подряд. Ездил я с ним от театра по всей округе, был его, как это в старину называли – импресарио. Успех он имел грандиозный, люди, в то время, скучали по красивой, высокой поэзии. Голос, верите, у него был каким-то упоительным образом, завораживающим. Он потрясающе владел им, то отпуская, то придерживая, а тембр, в нем было что-то необычное, какая-то певучая грусть с неповторимым трепетом, и грусть эта была до боли знакомая, неотвязная, сладкая… Особенно, когда он читал «Даму с собачкой». Я не раз, ловил себя на том, будто нахожусь рядом с Анной Сергеевной и Гуровым.
Как-то, после концерта, за ужином, я его возьми и спроси, - Как это вам так удается брать за живое слушателей? – и для наглядности, я сочувственно потряс кулаками перед собой. - Понимаешь, Саня, - он меня называл нежно - Саня, - Жизнь никому, ничего, никогда не обещает…Мы все, точно бродим в ночном лесу, и немногим дано выйти на тропинку. Большинство, так и бродят без конца, от этого, видимо, звучит в нас какой-то неизбывный грустный мотив, о недостижимом что ли, и эта грусть - одна из основных струн в человеке. - А как же любовь? – не унимался я. – А что любовь, - и он, вдруг, пришел в приятное возбуждение, - Любовь… О любви часто рассуждают те, кто ничего в ней не понимает. Разве кто-нибудь придумал слова, которыми можно выразить это чувство. В этом чувстве неизбежно скрыта большая печаль.
Не помню, что тогда его так сильно взволновало, обычно замкнутый, немногословный, глянет только порой, иронично, и сразу поймешь - сморозил что-то не то, а тут неожиданно разговорился, да еще о сокровенном. И Александр Васильевич, почти слово в слово, начал пересказывать мне воспоминание своего друга.
" Было это перед самой войной, и жила во мне мечта - увидеть белые ночи в Ленинграде. Уговорил тетку написать письмо своей старой подруге, чтобы та приютила меня дней на пять, не больше. Приезжаю – мама родная – красотища! Вот оно, думаю, глупое, безмерное счастье. Хожу всюду, не могу найти себе место от сладкой душевной боли. Зашел как-то в кинотеатр "Баррикада", на Невском, сижу, смотрю, а рядом девчонка крутится - то направо, то налево. Не выдержал ее суетни, и говорю, - Если вам плохо видно, то давайте поменяемся местами, - и даже приподнялся. - Ой, спасибо большое, - тихо защебетала она и не глядя на меня, поменялись. Закончился фильм, выходим из духоты на улицу, столкнулись взглядами. – Спасибо вам, - говорит она, - Я так хотела посмотреть этот фильм, он последний день идет, а тут, - и она, смеясь, показала перед собой, воображаемую голову. Внутри у меня, что-то приятно защекотало, и я, краснея от смущения, возьми да и предложил, - Хотите я вас провожу, - и еще больше покраснел. Она посмотрела на меня, заметив мою робость, коротко, с врожденным кокетством, игриво ответила, - Попробуйте.
Жила она в доме на углу Марата и Невского в коммуналке с матерью. Пока шли, я, не приходя в себя, старался изо всех сил рассмешить ее, но у меня это плохо получалось, и вдруг она, словно выстрелила, - Вы, приезжий. Тут ко мне мигом вернулась уверенность, и я с вызовом выпалил тоже, - Да... а что? Неужели так заметно? И не дав ей сказать ни единого слова, выдал - что в Питере первый раз, приехал посмотреть белые ночи и вообще… Да, из провинции, ну и что? Она как-то озорно посмотрела на меня, улыбнулась своими зеленоватыми глазами и говорит загадочно, - Завтра после обеда, я могла бы вам показать город, если вы хотите, конечно? От неожиданности я ничего не мог говорить, а только кивал головой, в знак согласия, и расплывался в благодарной улыбке.
Где мы только с ней не были . Пять дней пролетели как миг. В последний день поехали в Петергоф, попали под дождь, и я набросил ей на плечи легкий дождевик, тут она вдруг, взяла меня рукой за талию, прижалась к плечу, и спрашивает шепотом, - Ты будешь мне писать? Она была так хороша, что я боялся на нее смотреть, сердце мое заходилось от свалившегося на меня, нечаянного счастья.
Письма писал я каждый божий день, иногда по два, а ровно через десять дней, объявили войну. Нашу часть, окончательно формировали в Волхове. Она приехала проводить меня на фронт, и мы два дня жили с ней, как муж и жена… Как сейчас вижу - состав уже тронулся, а она громко, чтобы услышал, - Помни, у тебя теперь есть я, - и так несколько раз, пока бежала за вагоном… Звали ее, Надя, Надежда. "
Рассказывает он это мне, - и тут, Александр Васильевич сделал паузу, - а я, верите, нет, чувствую, что он далеко где-то мыслями, помолчал и, словно спохватившись, - Веришь, Саня, у меня до сих пор звучат в ушах ее слова, никак не могу забыть.
Опустил голову, сидит отрешенно, потом налил себе стакан водки, залпом выпил, и я никогда не забуду, этого страшного, в своем диком отчаянии, вырвавшегося, из его больной души, - Эх-х-х, жи-и-знь!!! – и он, сколько было сил, хватил кулаком по столу так, что вся посуда разлетелась вдребезги.
И потом, сколько я не ездил с ним, он только однажды каким-то странным, неожиданным образом спросил, - Что бы я мог ей предложить а, Сань? Это жалкое прозябание на двадцать лет, без права выезда, и уход за инвалидом? Убей, не сумел бы я найти такие слова для нее. Нет, Саня, лучше уж здесь одному околеть, чем… Глаза его покраснели, и он отвел взгляд в сторону.
Прошло года три, я был вынужден, по семейным обстоятельствам, вернуться домой, в Москву. Работал в Москонцерте, разъезжал уже несколько лет по стране с концертами, и как-то однажды, вернувшись с гастролей, иду по Арбату, и кто-то сзади, словно в спину ударил, - Саня! Обернулся, смотрим, словно не узнаем, у него слезы на глазах, кинулись друг на друга, прохожие шарахаются в недоумении… Ну, что да как, где и надолго ли? В общем, помотался он по провинции, по-прежнему один и без работы.
На утро я в дирекцию Москонцерта, слава богу, долго не пришлось убеждать, тем более, что кто-то из дирекции на периферии о нем слышал. Короче, подписали договор, и вперед, под мою ответственность. Есть люди красиво стареющие, так вот, это о нем, только легкая хромота заставляла его ходить с тростью. Он, элегантно прихрамывая, выходил на сцену, неторопливо усаживался в кресло, выжидающе смотрел поверх первого ряда – все ли угомонились, и начинал незаметно погружать публику в трепет рассказа. Читал он превосходно.
Не забуду, когда мы были с концертами в Ленинграде, как раз, во время белых ночей. Его выступления были на «ура», чувствовался какой-то в нем подъем, вдохновение. Спрашиваю, - Что-то вы разошлись, поберегите себя, хватит ли вас на целый месяц? А он лукаво так: - Вы невнимательны, мой друг, даже не заметили, что уже в который раз, на первый ряд слева, садится одна и та же молодая женщина, вот и сегодня, снова с цветами, - и глаза его излучили радость признания. И действительно, на какой бы площадке он не выступал, непременно в первом ряду, сидела молодая, интересная женщина, на вид, лет тридцати.
Читал он в эти дни потрясающе, заставил даже купить в антикварном салоне, старинное кресло, темного, как йод, ореха. Резная, выгнутая спинка, была обита, как и сиденье, французским бархатом болотного цвета, подлокотники опирались на обнаженных нимф, а изогнутые ножки кресла, плавно переходили в лапы льва. Сидя в этом кресле, казалось, что он читает только для одной дамы, той, что сидит в первом ряду.
Из жизни он уходил тяжело, его мучили страшные боли в ногах и это отразилось на сердце. Схоронили мы его на Ваганьковском. Прошел почти год, как я не был на кладбище, и дал себе слово, что в день его рождения, обязательно поеду, положу цветы.
Тут мой сосед, широко открыл глаза и загадочно воскликнул, - Вам даже и в голову не придет - кого я там встретил? – и выдержав паузу , нараспев произнес, - Да, да, именно ее! Ту самую, молодую женщину, из первого ряда, что бывала на его концертах. Вы можете себе представить, мое искреннее удивление, когда на мой вопрос, была ли она знакома с покойным – ответила, - Это мой отец… Я так и сел на лавку, смотрю на нее безумными глазами, потом чуть опомнившись, - Вашу маму, - говорю, - случайно, не Надеждой зовут? - Вы ее знали?! - оживленно спрашивает она меня, вместо ответа. И тут, мне впервые в жизни, захотелось красиво соврать, сказать что да, еще как близко был знаком, что прекрасней женщины не встречал никогда в жизни, но я сокрушенно покачал головой, - Н-нет, но я прекрасно знал вашего отца, он был моим другом... - Мама умерла годом раньше, и все время просила только об одном, никогда не волновать его, моим дочерним появлением в его жизни… Она любила его до конца, так и не вышла замуж, хотя были достойные мужчины… Я слушал ее, и начинал узнавать в голосе знакомые, дорогие мне нотки, вспомнились зеленоватые глаза, а в лице, угадывались черты, навсегда покинувшего меня, друга.