На странице Английского плакал мальчик. Сморщенное личико, нос – картошкой, пухлые щеки с конопушками. Слезки разбивались смешными фонтанчиками во все стороны, падали за учебник. Рядом шел текст:
Why do you cry, Willy?
Why do you cry?
И далее, бесчисленное количество раз спрашивали несчастного Уилли, почему он плачет, словно кому-то невидимому слезы Вилли доставляли настоящее садистское удовольствие:
Why, Willy? Why, Willy?
Why, Willy? Why?
Получалось в рифму. Но Вилли так и не ответил. 6-летняя Ника перелистнула страницу учебника – там шло следующее упражнение и про плачущего Вилли все забыли. Никто не объяснил, почему он плакал и никто ему не помог. Стихотворение показалось очень жестоким. Его нужно было выучить напамять, но для Ники было непонятно, как в учебнике по английскому мог оказаться такой злой стишок и зачем его нужно учить, если он такой неприятный. Она еще раз проверила все слова, формально все было понятно, но почему спрашивают – и не помогают, не жалеют, не указывают причину? Невидимым взрослым – а Ника была уверена, что так иронично к слезам ребенка могут отнестись только взрослые – было все равно.
Ника подошла к старшей сестре.
- Слушай, я не поняла этого стихотворения…
Сестра нехотя подняла голову от своих учебников.
- Что тут понимать? – начала она устало. – Почему ты плачешь, Вилли, почему ты плачешь? Почему, Вилли, почему, Вилли, почему Вилли, почему? – выпалила она последние «почему» со скоростью 100км/с. И углубилась в свои учебники.
- Нет, это я поняла. Но почему он плакал, почему ему никто не помог? Тут не сказано…
- Да какая разница! Плакал и все.
- Может, это отрывок, а…
- Да, из пьесы Шекспира. Неважно, почему он плакал. Это просто тренировка на звук «W». Не мешай мне, – сестра снова погрузилась в свою работу.
Ника отошла. Неужели для тренировки звука нельзя было придумать что-то веселое и радостное? Зачем сочинять про плачущего ребенка? И что у него такого страшного случилось, что он так плачет? И почему его никто не утешил? Он, что – сирота?
На все эти вопросы не было ответов. Ника не могла смотреть на картинку с ревущим Вилли. Оставалась единственная надежда: может, учитель объяснит завтра на уроке?
Английский в 1 классе суперэлитной, как она сама себя беззастенчиво называла, и единственной в городе английской школе начинали преподавать спустя пару недель после начала основных занятий. Ника очень ждала этого момента. Английский ей казался манящим, загадочным, каким-то несоветским, непривычным.
Учителя английского существовали отдельной кастой в школе. Даже по сегодняшним меркам, это были шикарные женщины, а уж тогда, уровень их необычности, яркости на фоне серо-коричневой массы, зашкаливал. Манерой поведения они выделялись, как иностранцы в советской однообразной толпе. Неизвестно, где, как эти женщины доставали себе наряды в условиях скудной одинаковой продукции советских швейных фабрик, но выглядели они всегда модно, ярко, классно. И намного моложе своих лет.
«Пойдемте на второй этаж (место обитания «англожительниц»), - призывала всех одна из одноклассниц, - «Сегодня у Татьяны Ивановны – новое платье!». Все девчонки подхватывались дружной стайкой, будто им что-то нужно было по делу, пропархивали мимо кабинетов и нарочито растяжно, долго, каждая по очереди, здоровались с Татьяной Ивановной, стараясь рассмотреть все нюансы фасона – Татьяна Ивановна кивала им приветливо с мудрой, понимающей женскую душу улыбкой - а потом раздавалось дружное, восхищенное, девическое «Ах!», когда она удалялась по коридору.
Лилия Фадеевна славилась необычными колготками, узкими кожаными юбками и джемперами, которых было «не достать». И, каждый день – новый, умопомрачительней предыдущего. Свои темные, восточные глаза она подчеркивала смелым макияжем. И у нее была самая стильная прическа во всей школе.
Когда мимо учеников проходила Наталья Михална вольной, артистичной походкой – будто ветер пролетал по коридору от ее молодости, задора, энергии. Все мальчики – от 7 до 17 – застывали в обожании. Она сначала улыбалась, потом смотрела на них притворно-критическим взглядом поверх очков и по-королевски заявляла: «Ну что застыли? Помогайте!» И мальчики, словно вассалы на поклонение царицы, бросались к любимой учительнице, забирая из ее рук кипу тяжелых учебников, тетрадок, таблиц. В то время как вся советская школа угрюмо и строго следила за длиной юбок, не позволяя 15 см выше колена, Наталья Михална весело и задорно говорила старшекласснице: «Что ты такое длинное носишь? Сейчас это не модно! В моде – мини! У тебя же красивые ноги. Носи короткое - тебе пойдет!»
Что самым замечательным было в этих женщинах – они любили английский язык и были профессионалами в своем деле. Они не навязывали любовь к языку нудными нотациями, требованиями, двойками – они купались в нем, жили в атмосфере его литературы, истории, традиций и дети заражались этим воздухом.
Ника жила в радостном предвкушении, когда начнутся волшебные уроки английского. И, когда их класс наконец-то разбили на три группы и направили в разные кабинеты, Ника с волнением подходила к двери.
«Good morning, children. I'm your teacher. My name is…” О, нет! Жизнь! Что ты такая жестокая штука? Почему так резко и безвозвратно срываешь «розовые очки»? Почему обманываешь мечты и ожидания?
На пороге кабинета их встретило нечто бесформенное, с круглой, коротко стриженной головой и в очках. Темно-синий костюм неприятно лоснился в определенных местах, блузка угрюмо выглядывала двумя оттенками коричневого – привычного для ссср цвета в одежде.
- Это будет первой фразой, которую мы выучим – май нэйм из. Май нэйм из Клементина Матвеевна. А как тебя зовут? What is your name?
Клементина Матвеевна обращалась по очереди к каждому ученику, подрагивая тонкой медной указкой в вытянутой руке. Для Ники учителя делились на тех, кто не пользуется указкой и тех, кто держит ее все время в руках – она чувствовала, что это – плохой признак. Указкой лупят мальчиков по рукам, указкой может хлопнуть учительница в сердцах по парте, сломать ее и обвинить в этом ученика. Вера Серафимовна – их первая учительница, божественно красивая - никогда не пользовалась указкой. Если нужно было акцентировать внимание учеников к чему-то написанному на доске – она указывала своей красивой, ухоженной рукой, отчего ее ладошки иногда пачкались мелом.
Много позже, девочки вышедшие выгодно замуж зарубежом, прикладывая руку к сердцу говорили: «Спасибо Клементине Матвеевне». Но чувство благодарности в будущем не помешало им в период учебы назвать любимую учительницу презенной кличкой Колобок. Три круглых «о» очень четко передавали графические очертания ее фигуры: крепкая круглая голова, шарообразный торс, полные икры, сходящиеся колесом к стоптанным грубым туфлям. Колобок одевалась всегда одинаково. Кажется, темно-синий костюм, встреченный на первом уроке, она не снимала вплоть до их выпуска в 10-м классе.
Ника разочарованно разглядывала учительницу и плохо ее слушала. Внезапно все засмеялись, Колобок противно хихикала. Ника очнулась и на всякий случай улыбнулась вместе со всеми. Неожиданно большая круглая голова с мышиными глазками оказалась рядом с ее лицом. Клементина, моментально стерев улыбку, ледяным тоном, как заклятому классовому врагу прошипела в лицо Нике:
- А ты над чем смеешься?
– What is your name? – выстрелила она вопросом.
Ника растерялась:
- Что?
Колобок оглядела класс: смотрите, какое несчастье!
- Отвечай: my name is… - Клементина смотрела выжидающе. Ника не понимала, чего от нее хотят. – Что, не знаешь своего имени? – захихикала учительница. Класс за ней одобрительно заржал.
- Знаю, - прошептала Ника.
- Ну так говори.
- Ника.
- На английском говори и громко: Май нэйм из…
Ника знала, что ничего уже не скажет. Она не могла говорить, когда на нее кричали.
- Так вот, даже это не можешь сказать, - продолжила Колобок командным тоном. – Нужно сидеть и слушать, а не смеяться. Вот несчастье! – и Клементина снова противно захихикала. Класс ее активно поддержал.
Ника вжала голову в плечи. С тех пор уроки английского превратились в ад.
В кабинете иностранного языка Ника не любила все: таблицы с четырьмя картинками – спешащие люди под дождем, те же люди в летних одеждах, «зимние» люди, люди в расцветающей зелени. Огромную коричневую доску, обманчиво-приветливо распахнувшую створки. Тусклые окна с решетками и убогими занавесками, не защищающими от солнца. Грубые громоздкие парты, которые очень нехотя позволяли сесть.
Каждый раз Ника прилежно выучивала урок, каждый раз была полна решимости преодолеть робость и ответить достойно. Но как только, темно-синий костюм с указкой вплывал в класс – who is on duty today? I’m on duty today – Никина решимость таяла. Колобок ее перебивала при ответах, делала уничижительные замечания, хихикала и заключала каждый раз: «Вот, несчастье!», взглядом призывая класс поддержать восклицание смехом. «Ладно, поставлю тебе «тройку», - снисходила Колобок. Так у Ники, среди ее пятерок и четверок, нарисовался твердый «трояк» по английскому, а у одноклассников – твердая уверенность, что английский Ника не знает и не может выучить.
Обычную «речевку» в начале урока, предназначение которой Ника за все годы учебы так и не поняла, каждый произносил по очереди. После обычного «Good morning, children», хотя утро никогда не было добрым, начинался короткий бессмысленный диалог, похожий на военный рапорт или обмен паролями, словно учитель и ученик заключили тайную сделку и за произносимыми вслух фразами кроется совсем другой смысл:
- Who is on duty today? – вопрошал учитель.
- I’m on duty today! – восклицал с готовностью ученик.
- What is the weather today? – интересовался педагог.
- The wearther is fine (bad). It is sunny ( rainy) today, - докладывал школьник. И так далее:
- Who is present today?
- All pupils are present.
- Who is absent today?
- Nobody is absent today или Ivanova and Smirnova are absent, – вопрос-ответ, реплики звучали коротко и отрывсито, как «хайль гитлер – зиг хайль».
Определив с помощью четкого, бодрого дежурного who is где, Колобок открывала журнал, бормотала фамилии отсутствующих и отмечала их невидимыми знаками. Ника недоумевала: зачем спрашивать о погоде – разве учитель слеп и не видит, что творится за окном? Почему о погоде сообщает дежурный – пусть бы все поболтали, если это нужно для закрепления темы, может, кому-то нравится дождь и ему дождливая погода очень даже «fine» ; зачем сообщать учителю об отсутствующих – среди 8 человек группы разве трудно их определить? Зачем всегда рапортовать стандартными, заученными предложениями – не допускалось ни малейших изменений. Если сказано, что все присутствуют – зачем спрашивать, кто отсутствует и подчеркивать следующей фразой, что «никто не отсутствует», это же и так понятно? Впоследствии, узнав о существовании напитка абсент, Ника забавлялась – получалось, фразой «who is absent today”, учитель на полном серьезе спрашивал:
- Кто сегодня под воздействием абсента?
- Иванова и Смирнова под воздействием абсента! – бодро рапортовал ученик, словно в советской школе употребление абсента было привычным, как участие в субботнике.
А Нике тут же представлялись Иванова-Смирнова, которые обпившись зеленого яду, свалились по дороге в школу в кусты отсыпаться, изгваздав портфели и школьные фартушки в придорожную пыль.
Когда впервые дошла Никина очередь быть дежурной и рапортовать диалог, она ходила перед уроком всю перемену и повторяла про себя фразы. И думала: «Вот тут уже я Клементине покажу! Я уже точно все знаю!»
Но на фразе «the weather is well», Клементина перебила: «и-и-и-з the weather well?», - с большим сомнением в голосе. Ника растерянно посмотрела в окно: солнце било в глаза, как сумасшедшее. “Yes», - подтвердила Ника. “Why is it well?» - настаивала Клементина. Четкого вопрос-ответ, как у других учеников уже не получалось. Ника сникла. “The sun shines brightly”, - продолжила она вяло. “Is shining», - охотно поправила Колобок.
Потом Ника сказала, что все «презент» забыв, что Симоненко как раз «под абсентом». Колобок обрадовалась и многажды хихикала, как это можно сказать, что все «презент», в то время как кто-то «эбсент». В общем, все закончилось, как всегда. «Вот несчастье!» - заключила Колобок под общий хохот. «Даже это не может рассказать. Садись уже!»
С самого раннего детства, просмотрев множество передач о второй мировой, зверствах в немецких концлагерях, Ника недоумевала: кто были эти женщины-охранницы, которые вели детей в газовые камеры? Они же знали, куда их отправляют, они видели результат. Как они могли, глядя в детские глаза, зная, что с ними случится через несколько минут, сопровождать их, подгонять. Как они спали ночью? Как могли жить? Как оставались на такой работе?
Познакомившись с Клементиной, Ника поняла, что есть взрослые, которые получают удовольствие от издевательств над ребенком: «Так вот, кем были те женщины-охранницы!» С тех пор для Ники Клементина стала «наци». И на каждый урок Ника шла понуро, как в концлагерь.
Английский язык – изысканный и богатый – в устах Клементины звучал как неинтересная, некрасивая, скучная скороговорка. – произносила она очень быстро, монотонно, практически без пауз. Советская школа преподавания английского требовала растягивать уголки губ при произношении и Клементина Матвеевна делала это так тщательно, что слова не выпрыгивали из нее и не растворялись в воздухе, а так и оставались лежать в невидимых ячейках ее стародевической, преданной лишь лингивистике, полости рта.
Все отзывались о Клементине как о профессионале, знатоке своего дела, высококлассном специалисте. Но Нике за этим фасадом чувствовалась липкая неприятная тайна. Клементина казалась чемоданом с «двойным дном». И все ее приставания, насмешки, организованная травля – словно попытка отыграться за то, что она от жизни получить не может.
В Клементине отсутствовало что-либо женское: прическе, походке, повадках, интонации. Она была скупа на жесты. Все произносилось на одной ноте: педагогическое, нравоучительное, язвительное, ехидное. Доброго ничего не исходило из ее уст. Даже поощрение звучало как отрывистая немецкая команда: «sitdownfive» - прозносила она неприятно и резко, словно поставила «двойку». Она вела себя, как командир на плацу.
Более неженственной женщины Ника не встречала.
Хотя нет. Встречала. Спустя несколько лет вперед. Нике было лет 12. В пионерском лагере она познакомилась с девочкой, которую с трудом можно было идентифицировать как девочку: коренастая, широка в плечах, коротко стриженная, с мужской походкой и повадками, низким, грубоватым голосом. Ходила все время в футболке и шортах. Говорили, что она занимается каким-то сугубо мужским видом спорта – то ли борьбой, то ли штангой. При других обстоятельствах ее бы дразнили, может – затравили. Дети легко сбивались в стаи. Но сила, которую в ней все чувствовали, ограждала ее от насмешек. Ее побаивались, но она была очень доброй. И Ника с ней легко сошлась, хоть внутренне всегда изумлялась ее чисто мужскому поведению.
Однажды Ника увидела ее в платье. Вернее, это была ночнушка - классическая, целомудренная ночнушка а-ля Наташа Ростова: белая, ниже пят, с широкими присборенными рукавами, оборками у горловины и по низу подола, а вверху, венчая праздник женственности, как вишенка на торте – круглая, короткостриженная, пацанячья голова. Девчонки в палате готовились спать: хихикали, шумели, расправляли постели, взбивали подушки. Ника зашла к ним за какой-то мелочью, но так и застыла, открыв рот, глядя на явление в ночнушке. Кажется, ту девочку-мальчика звали Валентиной. Она заметила Никин изумленный взгляд.
- Валь, Валь, ты так выглядишь, - Ника не могла подобрать нужного слова. Вроде, женская одежда Вале шла, но было ощущение… - Выглядишь странно… Не знаю, как сказать.
- Как мальчик в платье, - помогла ей сама Валентина.
Ника от неожиданности выдохнула:
- Да! – и уже поздно спохватилась о грубоватой откровенности ответа.
Валентина грустно усмехнулась. В свои тринадцать, она уже кое-что о себе поняла и, кажется, смирилась. В ней не было «двойного дна», она ничего не пыталась о себе скрыть. И Валина честность вызывала уважение.
…Все бодро отчеканивали стихотворение: «Why do you cry?» и радовались хорошим оценкам.
Когда очередь дошла до Ники, у «Нацистки» сделалась плачевно-ироничная гримаска: «ну что это несчастье щас скажет?».
- Ну, давай ты, - предложила она с ехидной усмешечкой. Из круглой головы, похожей на крепкую тыкву, смотрели два мышиных глазка с издевательским огоньком. Колобок стояла возле Никиной парты, почти вплотную к ней, теребя в руках некрасивую указку.
Нику снова сковало холодом, губы смерзлись, язык не слушался. Пауза затягивалась.
- So? We are all in attention, - подначивала Наци с усмешечкой оглядывая класс, как перед веселым, ярким аттракционом. Класс с готовностью “гы-гыкнул».
Ника не могла пошевелиться. Она уже знала, что ничего не получится. Очень тихо и несмело, превозмагая саму себя, ехидство преподавателя, издевательские перешептывания учеников за спиной, она начала:
- Why do you…
- W-e-e, w-e-e, - громко перебила ее Колобок, растягивая уголки губ в идеальном английском “w”, - Make the sound wise. From the beginning.
- Why do you cry, Willy? – начала снова Ника.
- Шире, шире растягивая губы: уи-и-и-и, уи-и-и, - снова нахраписто и громко настаивала Наци.
Поздно. Ника не могла из себя выдавить ни звука и заставить губы слушаться.
- Нет, я ей говорю, а она повторить не может. Вот, несчастье! – Колобок обратилась к классу за поддержкой. Класс одобрительно засмеялся.
Ника чуть не плакала. Но она дала себе слово, что никогда не расплачется перед Наци.
- Так мы услышим что-нибудь? – обратилась Нацистка.
Ника опустила голову. Она не хотела встречаться с ней взглядом.
Наци облокотилась о парту Ники, наклонилась к ней и вдруг спросила совершенно иным, мягким и человечным тоном:
- Почему ты не можешь рассказать? Ты что-то не поняла? Стих же очень простой!
Ника посмотрела Наци в лицо – та выглядела искренне участливо. Поверив в приступ человечности, Ника обрадовалась и честно ответила:
- Я не поняла, почему он плачет.
- Кто?
- Вилли.
Колобок выпрямилась, оглядела класс:
- Нет, ну вы это видели? – весело и громко произнесла она, в момент из человека став ехидной. – Не поняла, почему он плачет! Вот, несчастье! – захохотала она, тряся полным животом.
Класс заржал за ней, не сдерживаясь.
После этого Ника сдалась. Трояк – так трояк. Все равно учишь-не учишь, больше не получишь. Всем знакомым взрослым и родителям на вопрос об английском и единственном в табеле трояке Ника, пожав плечами, отвечала: «Видно, у меня нет к нему способностей». Если б еще издевательский смех Колобка можно было бы убрать этим равнодушием…
Много позже, преподавая сама, Ника поняла фразу, которую часто слышала от школьных учителей: вы у меня все, как на ладони. Действительно, каждого очень видно – кто-то хулиганистый, кто-то погружается в нирвану, кто-то читает книгу, спрятав ее под парту, с увереностью, что учитель ничего не видит, кто-то списывает, кому-то все смертельно надоело, кто-то скромный, а кто-то – излишне самоуверенный. Дети очень открыты. И взрослый, обладающий опытом и властью в момент урока, имеет большое преимущество. Класс – пластилин, учитель – диктатор и может слепить из него все, что душе угодно. Ребенок, на самом деле, беззащитен перед произволом взрослого. Надо иметь очень убогий внутренний мир, чтоб получать удовольствие от травли несмелого по природе ученика, вместо того, чтоб подбодрить его и создать условия для нормальной учебы.
Как-то взрослая Ника увидела ролик на ю-тубе. Кто-то записал фрагмент урока английского. Девочка, лет 8, стоит, похнюпившись, возле доски, а пожилой, замшелого вида мужчина-учитель ее распекает:
- Так ты не знаешь? Не знаешь? Ты дурная? Не можешь выучить? – и тычет жирным пальцем в ее белоснежный бантик, и дергает за хвостик.
Девочка все ниже опускает голову, скукоживается, кажется – сейчас исчезнет совсем, и вдруг, внезапным точным ударом заряжает ногой учителю в пах. Тот скрючивается от боли, а девочка выбегает из класса.
«Так вот, что я не сделала тогда, - подумала пораженная увиденным Ника, - я не дала Колобку по яйцам…»
Ника вновь порадовалась за поколение «пепси» и ай-фонов, выросшее вне ссср, способное защищать свое человеческое достоинство. Интересно, правда, были бы они такими смелыми в условиях советской школы?
… - Ведь она – неглупая девочка. Поговорите с учителем! – удивлялась Вера Серафимовна, приподняв красивые брови.
- Говорила, - грустно вздохнула Никина мать.
- И что?
- Говорит, что Ника не могла рассказать даже элементарного стихотворения.
- Какое стихотворение?
- Про какого-то плачущего Вилли.
- Но, оно же очень легкое! Мои дочери его тоже учили. Не могу поверить, что ты не могла его выучить! – восклицала Вера Серафимовна, обращаясь к Нике, - Ты же у меня отлично читаешь стихи – и на русском, и на украинском. Почему ты не могла его рассказать?
- Я не поняла, почему он плачет, - ответила Ника.
- Но ведь это не важно! Тут тренировка на определенный звук, поэтому так подобраны слова.
- Как это «не важно»? Ребенок плачет, а ему никто не помог. А для тренировки лучше б спрашивали, почему он хохочет.
Мать и Вера Серафимовна переглянулись и снисходительно улыбнулись.
- Знаете, - продолжила учительница беседу, - может, дело в преподавателе? Бывает, что не складываются отношения ученика с учителем. На Клементину Матвеевну и прежде поступали жалобы от родителей.
Ника была ошеломлена. Оказывается, педагог может быть действительно не прав и это признает другой педагог.
- Я не верю, что у Ники нет способностей к английскому: она единственная в классе хорошо читала 1 сентября, другие едва буквы могли назвать, за месяц переучилась писать с левой руки на правую – мои коллеги до сих пор считают это чудом. В конце концов, у нас три группы английского. Может Вам ее перевести к другому преподавателю?
От этих слов Нике захотелось запеть и расцеловать Веру Серафимовну в щеки.
Вскоре Нику перевели в другую группу английского. Ад закончился.
Так почему ты плакал, Вилли? От произвола учителей, равнодушия взрослых, от собственной беспомощности? От того, что жизнь – суровая, бескомпромиссная штука? В этом мире много вещей из-за которых хочется по-дестки громко расплакаться, разбрызгивая смешными фонтанчиками слезки.
Не реви. Сцепи зубы – и делай свое дело. И тогда жизнь-торгашка, которая за каждое благо в своей лавке – здоровье, счастье, благополучие – выставляет непомерную цену, пойдет на уступки.