О смерти у нас как-то не принято говорить. И даже как-то неприлично говорить. На любителей поговорить о смерти смотрят с неодобрением. И разговоры такие сразу пресекают. Говорят: «Что ты нас всё смертью пугаешь, до смерти ещё и дожить надо. Жизнью наслаждайся, кайф лови».
Но о смерти неестественной, внезапной говорят. И даже любят поговорить. Такая смерть всех задевает. Каждый думает: «Не дай Бог со мной так-то». Но и о такой смерти долго не говорят – поохают, посочувствуют и успокоятся.
Но нежелание думать и говорить о смерти – это у молодых. А вот старый человек уж не может о смерти не думать. Да как и не думать-то ему об этой старухе с косой – вот она, за спиной стоит! Но бывает, и старики о смерти не думают и не говорят о ней. Встречаются такие старички-живчики, бодрятся они, хорохорятся. И таких старичков-живчиков все хвалят и ноющим, говорящим о смерти старикам в пример их приводят. Говорят: «Что ты всё ноешь? Посмотри, вон, на Петровича: семьдесят пять уж ему, а он ещё и выпить горазд, и с бабами ого-го».
И Михаилу Ивановичу семьдесят пять. Но выпить он уже не горазд, и с бабами уж давно у него не очень. И думает Михаил Иванович о смерти своей. Каждый день думает. А думать о ней он стал как-то вдруг. Как-то подумал: «А ведь, Мишка, хана тебе скоро, кирдык!» И от этой мысли Михаил Иванович никак уж и избавиться не мог. Кирдык и кирдык у него в голове. А до этого кирдыка и Михаил Иванович придерживался правил приличия – не думать и не говорить о смерти. Ну а тут уж как не думать и не говорить, если смерть твоя вокруг тебя ходит.
Но как-то быстро Михаил Иванович разговорами о своей смерти надоел всем, а домашние даже сторониться его стали. А как-то Михаил Иванович подслушал и разговор о себе. «Как твой отец надоел мне своим нытьём, разговорами о своей смерти. А посмотреть на него – здоров как бык, жрёт в три горла, нас всех переживёт», – так говорила сноха сыну Михаила Ивановича. Обиделся Михаил Иванович, но когда успокоился, подумал: «А быть может, и права Катька-то – переживу я их всех». И хотя Михаил Иванович о своей смерти продолжает думать, но уж вслух об этом никому не говорит.
Баба Дуня одинокая старуха. Целый день сидит она на скамейке у своего подъезда, смотрит на всех, улыбается. А глаза у бабы Дуни грустные. Хочется бабе Дуне всем жаловаться на свои болезни, говорить о смерти своей неминуемой, скорой, о том, что жить она устала, а смерть к ней всё не приходит… И баба Дуня заглядывает всем в глаза, что-то сказать хочет. Но проходят все мимо, отмахиваются от бабы Дуни: мол, некогда нам, не до тебя. А бывает, кто-то скажет: «Рано ещё тебе, баба Дуня, о смерти-то думать, жизни радуйся. Вон Мария Сергеевна-то из третьего подъезда и в бассейне, и в фитнесе, того и гляди замуж выскочит».
Не принято у нас как-то о смерти говорить, даже как-то и не прилично. И сидит на скамейке у своего подъезда одинокая баба Дуня, смотрит на всех, улыбается. И поговорить старушке о своих болезнях, о своей неминуемой, скорой смерти не с кем. А глаза у бабы Дуни грустные.
А бывает так. Старик уж последние свои дни доживает, ногой, рукой пошевелить не может, с ложки его киселём кормят. И не говорят ему о том, что дни-то его уж сочтены. Правила приличия родственники соблюдают. А говорят ему: «Не расстраивайся, поправишься и ещё до ста лет доживёшь, только кушай больше». И старик верит, кисель кушает. А к старику уж смерть пришла, и времени у него осталось лишь на то, чтобы в грехах своих покаяться, да к встрече с Богом как-то подготовиться. Но слушает старик глупые россказни о своём выздоровлении и своей жизни до ста лет, верит им, кисель кушает.
Странная эта штука – смерть. То ли думать и говорить о ней, то ли не думать и не говорить. Непонятно всё это как-то.