Евгения Козачок
Нас у мамы было четверо. Я и брат Виктор были от первого мужа мамы, который не вернулся с войны. Пропал без вести. Почтальон Люда принесла чёрную весть, от которой мама упала, словно стебель ржи, скошенный серпом. Неизвестно, сколько бы она ещё лежала. Но мы с Витьком устроили такой ор, что в конце села было слышно. И мама услышала, потому что открыла глаза. Соседи пришли поддержать в горе. Теперь плакало две улицы и о мамином и о своем горе. К вечеру мама совсем занемогла. За три дня стала белая, что тебе стена, и лицом спала.
А когда же через два месяца та же Людка принесла фронтовой треугольник от папы, то мама заулыбалась и повеселела. Читала и читала это письмо и не обращала внимания на почти стёртую дату, от долгой дороги домой, в уголочке треугольника. И только по военным событиям, описанным в письме, стало понятно, что написано оно было четыре месяца назад. И этому факту у неё веры не было. Нам говорила, что папа живой, что её сердце это чувствует, и он обязательно возвратится к нам. Сердце ждало и болело, а жизнь наслаивала одну боль на другую, загоняя вглубь самую сильную.
Прошло пять лет. Мы подросли. Маме легче стало справляться с нами. Теперь она, идя в поле, не двоих тащила на себе, а только Витька несла, а я бежала рядом, и еле успевала ногами перебирать, чтобы не отставать. Пока мамы работали под палящим солнцем, мы, малышня, в «детском садике» играли. Взрослые сделали в лесополосе курень, постелив на землю старые матрацы и фуфайки. Игрушки сами делали, куклы тряпичные, одежды шили и разрисовывали их лица. В полдень мамы шли к нам. Накрывали общий стол из продуктов, принесённых из дома, и обедали. После обеда умудрялись даже спать. А мамы, повязав косынки «домиком», чтобы тень была на лицо, шли работать в поле. Возвращались домой, когда солнце уходило за горизонт. И так целое лето.
К концу лета в наше село прислали председателем колхоза Михаила Семёновича. Фронтовик, израненный, видать сильно, потому, как хромал. Для ознакомления с хозяйством и в нашу овощеводческую бригаду как раз к обеду приехал. Увидел малышей, находящихся целый день в поле, погрустнел.
- Ничего, ребята, жизнь наладится. И школу, и детский садик построим, и игрушки купим.
Михаил Семёнович рассказывал о будущем колхоза, села, а Витёк наш вдруг подбежал к нему и спросил:
- Ты мой папка?
Тот даже растерялся. А потом ответил:
- Да вот ещё и сам не знаю. Пока присматриваюсь, угадываю. Я оставлял маленького сыночка. А ты вот какой уже большой вырос, что я и не узнаю, мой ты сын или нет.
- Твой, твой! Ты даже и не сомневайся. Витяня я. Вспомнил?
Михаил Семёнович не успел ответить, как подбежала мама, взяла на руки сына и, смутившись, сказала:
- Вы уж простите моего сорванца. Ошибся он. Отца видел только на фотографии.
- Понятное дело. Мои дети видели меня, да не встретились. Не стало их.
Так Витяня выбрал нам отца. То ли судьба распорядилась, то ли Бог, но вскоре Михаил Семёнович стал жить с нами. Появились ещё две сестрички у нас - Нюша и Ксюша. Жили хорошо, спокойно и дружно. Выросли в любви и заботе.
Я училась в девятом классе, когда Михаила Семёновича перевели в город на партийную работу. Выделили нам трёхкомнатную квартиру в центре города. Школа оказалась рядом. Жизнь наша неожиданно изменилась. Мама, проработавшая в колхозе на тяжёлых работах от зари до зари, стала просто домохозяйкой. Она не уставала благодарить Бога за семейное счастье.
После окончания школы я поехала поступать в институт на юридический факультет. По конкурсу не прошла. Поступила на подготовительное отделение. Общежитие нам институт не предоставлял. Я и не предполагала, что так трудно будет снять квартиру. Пока у студентов были каникулы, мне разрешили пожить в общежитии. За две недели пересмотрела много квартир. Ни одна из них не подошла. Ехала в трамвае смотреть очередную. Задумалась и пропустила нужную остановку. Решила ехать до конечной, а на обратном пути пойти по нужному адресу. В окно трамвая увидела уютный частный домик с множеством цветов, садом, огородом. Мне он напомнил наш деревенский. Решила выйти на конечной остановке и посмотреть ближе. Нашла. И как же я обрадовалась, увидев на заборе прикреплённое кнопками объявление о сдаче комнаты.
Постучала в калитку. Вскоре вышла женщина и пригласила меня в дом. Там было светло и уютно. Хозяйка излучала такое тепло и добро, что мне стало на душе спокойно. Появилась уверенность, я нашла себе жильё. Софья Ивановна рассказала о своей семье и о моей расспросила. Рассказала о нас ей всё, как на духу.
За месяц подружились. Да что там подружились, родными стали. Дети её жили с семьями в разных городах. Приезжали домой в выходные и на праздники. Осталась одна в доме. На приглашение детей жить с ними отказалась. А меня взяла на квартиру, чтобы не скучно было, и денег за проживание не хотела брать. Так же как не брала ни копейки у человека, которого приютила во флигельке. Рассказывала:
- Я как увидела его на скамейке в прошлую холодную осень, сердце сжалось от жалости. Одежда вся поиздержалась, без головного убора.Дождь, слякоть, пожелтевшие опавшие листья. И он, словно потерявший жизненные силы опавший лист. Никому не нужен. Придавлен горем и болью сидит один-одинёшенек и держит тремя пальцами кусочек хлеба и ничего вокруг не замечает. А листья вместе с холодными каплями дождя падают на тротуар, его плечи, проходящих мимо людей. Подошла к нему и попросила помочь мне нести сумку.
Ну, а когда пришли домой, то предложила жить во флигеле, где есть душ, газовая плита. Он от неожиданности растерялся. Стал говорить, что не сможет себе позволить такое жилье. Работы постоянной нет. Еле уговорила его. Стеснительным, вежливым и благодарным оказался человеком. Столько настрадался после ранений да лечения, что и сам удивляется, как жив остался. Летом нанимается на сезонные работы: то сторожем на полях, то воду подвозить рабочим. Поэтому редко бывает здесь. Горемычная душа.
У меня же всё сложилось, как нельзя лучше. Учиться было легко и интересно. Дома тоже всё хорошо. А с жильём и Софьей Ивановной вообще повезло. Часами могли беседовать, отдыхать, ухаживать за цветами, садом, огородом. И всё это не в тягость, а в радость.
Как-то сидели с Софьей Ивановной в тенёчке, разговаривали, вдруг услышали, что кто-то калитку открыл. Думали, что дети приехали. Но во двор вошёл красивый седой человек, с пустым правым рукавом и большим шрамом на правой щеке. На левой руке было только три пальца. Софья Ивановна обрадовалась приходу мужчины. Познакомила нас. После душа и ужина Валерий Васильевич ушёл отдыхать. А утром его уже не было.
Домой ездила редко. Путь не близкий. Экономила деньги, да и к занятиям по выходным серьёзно готовилась. Сидела на лавочке, читала. Отвлёк от чтения скрип калитки. Это был Валерий Васильевич, исхудавший и бледный. Кивнул головой в знак приветствия и пошёл к себе. Софья Ивановна понесла ему ужин. Отказался.
- Заболел, Васильевич. Только и хватило сил, чтобы привести себя в порядок. Пусть отдохнёт, а утром поест.
Но утром Валерий Васильевич не вышёл. Софья Ивановна пошла к нему, а через минуту, приоткрыв дверь, крикнула:
- Лариса, вызывай «скорую»! Валерий Васильевич без сознания.
Врач «скорой» послушал его сердце, сделал укол и заверил, что больной скоро придёт в сознание и что ему в больнице необходимо лечиться.
Валерий Васильевич, придя в сознание, извинился за беспокойство и от больницы отказался. Через несколько дней стал выходить на улицу, сидел с нами. Беседовал и всё благодарил нас за малейшее внимание к нему и извинялся за причинённое беспокойство.
Один из субботних дней выдался не по-осеннему тёплым и солнечным. Я отложила книгу в сторону, закрыла глаза и наслаждалась нежным прикосновением солнышка. Вскоре и Валерий Васильевич вышёл погреться на солнышке. Разговорились. Спросила, почему он один живёт. Неужели из родных никого не осталось.
- Родителей своих не помню. Меня воспитывала бабушка, которая умерла через два года, как я уже был женат. До войны были у меня жена и дочь два годика, которых очень любил и не забыл. Как ранили, не помню. Но зато на всю жизнь запомнил ту минуту своего возвращения в жизнь, когда открыл глаза и увидел, что нахожусь в палате. Тела почти не чувствовал. И пошевелить почему-то смог только левой рукой. Попытался поднять её на уровне глаз, так как голова была вся в бинтах, и не мог её повернуть в какую-либо сторону. Через несколько дней осознал, что чудом остался жив, но лишился правой руки и с многочисленными осколками в теле. Правый бок весь в глубоких шрамах от операций по извлечению этих осколков. Перевозили меня из госпиталя в госпиталь в течение трёх лет. Сидеть не мог. Когда сидел, осколки тысячами острых ножей, казалось, разрезали моё тело.
- Почему Вы не сообщили жене, что находитесь в госпитале?
- Когда осознал, что калека и не пригоден к какому-либо труду, решил не быть обузой для молодой красивой жены. Не портить ей жизнь. Ведь в селе тяжкий труд. И ей бы пришлось одной кормить всю семью, да ещё и за мной, как за младенцем, ухаживать. Этого я пережить бы не смог. Деточка, я теперь точно знаю, что любая физическая боль намного легче душевной! Я столько раз намеривался сообщить своей Лизоньке, что я живой, но не смел. Не смел помешать её счастью, зная, что такая красавица не останется одна. Будет жить с нормальным здоровым мужчиной, который сможет ей и дочери быть надёжной опорой.
Когда Валерий Васильевич назвал имя жены, моё сердце будто рукой кто сжал. Вопрос так и вертелся на кончике языка. Хотела на него услышать ответ и боялась. Чувства радости и страха заполнили меня. Неужели передо мной живой мой отец? Вспоминала фотографию, на которой он молодой. Как-будто не похож. Я даже фамилии его не знала. Боялась спросить о главном: «Как звали дочь? И в каком селе, районе, области он жил до войны?»
Решилась. Глубоко вздохнула, набрав как можно больше воздуха в лёгкие, как перед прыжком в воду, спросила:
- Валерий Васильевич, а как звали Вашу дочь?
- Да, так же как и тебя, Лариса.
- Я – Лариса Валерьевна.
- Надо же какое совпадение!
- Валерий Васильевич, родненький, пожалуйста, назовите Ваше село.
- Название красивое - Яблоневка. У нас до войны яблоневые сады почти в каждом дворе были.
- И аромат по всему селу от яблок и деревянная церковь посреди села стоит, и лесок небольшой есть, и неглубокое озеро за селом. Очень красивое село.
- Всё точно. И церковь, и озеро, и лес. А ты откуда знаешь это село?
- Валерий Васильевич, Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь. Вам нельзя волноваться. Вы говорили, что у Вас осколки до сих пор есть и один недалеко от сердца. Может это просто многоразовое совпадение, а Вы разволнуетесь. Я родилась и жила в Яблоневке, маму мою зовут Лиза и я Мартыненко Лариса Валерьевна.
Валерий Васильевич побледнел, положил руку на сердце, смотрел на меня и повторял: «Господи! Неужели наша маленькая Ларочка это ты? И ты моя дочь? Как же так. Мы несколько месяцев жили в одном дворе, разговаривали, а моё сердце ни разу не подсказало, что ты моя дочь!»
Он не сводил глаз от меня. Гладил своими тремя пальцами мои волосы и всё повторял: «Спасибо тебе, Господь, что подарил мне великое счастье – увидеть свою дочь!» Стал на колени передо мной и завыл, словно раненый волк.
Плакали вдвоём так громко, что из дома вышла встревоженная Софья Ивановна. Думала, что Валерию Васильевичу плохо, и снова придётся вызывать «скорую». Узнав причину наших слёз, удивилась не меньше нас: «Боже ж ты мой, какое счастье! Как же так получилось, что вы не узнали друг друга и не почувствовали, что родные?!»
Беспокойный день и бессонная ночь была. Сидели в доме втроём и не могли наговориться. Задавали друг другу вопросы. Получив ответы, всё больше и больше убеждались, что мы – отец и дочь. Рассказала отцу о нашей семье. Я увидела, как повеселели его глаза, когда сказала, что надо маму осторожно подготовить к их встрече.
Утром поехала на почту. Хотела заказать переговоры с мамой. Но потом отказалась от этой мысли. Боялась, что в разговоре не выдержу и проговорюсь, почему я прошу приехать ко мне в субботу. Взяла бланк и отправила телеграмму: « Мама. Большая просьба. Привези яблок с нашего сельского двора. Это очень важно! Продуктов. И обязательно приезжай! У меня всё хорошо. Привет всем. Лариса».
До субботы отец места себе не находил. На него жалко было смотреть. Боялись, что придётся вызывать врача. Слава Богу, обошлось без врача. Все втроём были в таком неопределённом, тревожном состоянии, что не могли толком ничего делать по дому. За три дня о занятиях я и не вспомнила.
В субботу на вокзале встретила маму. По пути думала подготовить её к предстоящей встрече. Но слов подходящих так и не нашла.
Вышли из такси. Открыла калитку. А во дворе, как два солдата на посту, стояли отец и Софья Ивановна.
Мама, только несколько шагов сделав навстречу к отцу, так же, как много лет назад, получив похоронку, потеряла сознание. Я пыталась её поднять. Отец подошёл к нам. Плакал, гладил её по щеке и шептал: «Лиза, Лизонька моя…»
Стояли с папой на коленях, а мамину голову я прижала к своей груди. Мы с папой плакали, и мои слёзы капали маме на лицо. Она открыла глаза, и такая боль в них была, словами не передать.
Вода не понадобилась. Софья Ивановна шла мне навстречу, а мои папа и мама так и не поднялись с земли, гладили лица, плечи, руки, вспоминая и узнавая дорогое и желанное.
Узнавали и так горько плакали, словно похоронили весь мир, а они остались вдвоём на пепелище прошедшей молодости, счастья, потерянной, но не забытой любви. И эта любовь, словно птица Феникс, возрождалась в каждой их клеточке, взгляде, в каждом движении.
Они не замечали ветра, неба, нас. Видели только друг друга. Обнимались так сильно, словно хотели обменяться своими сердцами.
Мы с Софьей Ивановной ушли в дом. А папа с мамой проговорили всю ночь. О чём - знают только они.
Прощаясь, отец и мама были спокойными и счастливыми, словно закрепили свою любовь навеки и никогда больше друг с другом не расстанутся.
Через два дня «скорая» увезла папу в больницу. Горе или радость могут быть одинаково смертельными.
Папа, после отъезда мамы и недели не прожил. Умирал на моих глазах. Последние слова, которые он сказал мне, были: «Доченька, знай, что я всегда помнил, любил и люблю вас. Как жаль, что я не смог увидеть своего сына. Передай им, доченька, что эта осень в моей жизни была для меня самой счастливой!»
22.04.2013 г.