Поезд шёл невыносимо медленно. На столике подрагивала свежая газета, по передовице растёкся костыльный крест. Мари казалось, что чёрно-белая страница горит кроваво-алым. Женщина бросила на неё перчатки и шляпку.
Достав из саквояжа конверт, она вскрыла его.
“Милая моя,
Мне бы хотелось не письмом, а шёпотом пожелать тебе доброй ночи. Каждый день, выходя на улицу, я жду, что увижу Кертнерштрассе, но передо мной чужие дома. Как права ты была, когда просила не уезжать. На днях Гитлер объявил о расстреле мятежников. Ещё немного, и начнётся страшное. За себя я не боюсь, но меня пугает, что не удастся вернуться к тебе, в Вену. Пусть они провалятся со своей политикой, я хочу к тебе. Хочу снова держать твоё лицо в своих руках.
Я еду домой.
Л.”
Поезд остановился. Мари схватила перчатки и шляпку, выбежала на перрон.
- Ближайший до Вены? - крикнула она.
- Вот этот, - носильщик указал на набирающий ход состав.
“Куда-куда, куда-куда” - отстукивали колёса. За окном темно, будто за ним обрывается мир. Лукас закатал рукава белоснежной рубашки и достал нераспечатанный конверт.
“Здравствуй.
Под левой ладонью у меня - твоё письмо.
Не вскрываю.
Конверт бел и прям, как воротник твоей рубашки. Не могу разорвать, нарушить призрачное сходство. Держу в руках хотя бы его. Но, Лукас, этого немилосердно мало!
Больше ничего похожего не осталось. Вокруг лишь горчично-коричневые кители, подпирающие лица безумцев.
Я взяла билет до Берлина.
Люблю. Твоя.”
Рука с письмом безвольно опустилась. Поезд, пулей летевший в темноту, сбавил ход, заскрипел колёсами. Нюрнберг.
Лукас выбежал из вагона в ночь.
- Когда рейс на Берлин?
- Через пару минут.
Мужчина стремительно зашагал в сторону темнеющей громады поезда. На плакатах вдоль перрона расправляли крылья чёрные орлы на багровом фоне. Один из них - один из тысячи - сполз по стене и, подхваченный пыльным ветром, исчез в темноте.
Лукас побежал за тронувшимся составом, но тут же замер на месте. На узкой скамейке спиной к нему сидела женщина. Она оглянулась. Его Мари.