***
"Таганка"
Продолжение
Начало:
http://www.proza.ru/2015/03/10/1180 и
http://www.proza.ru/2015/03/11/2333
Очередь продвигалась очень медленно, многие женщины, получив какой-то ответ на интересовавшие их вопросы, ещё более мрачнели, а некоторые, не сдержав эмоций, заливались горючими слезами.
Мало-помалу, Зинаида Петровна освоилась в этом странном коллективе, осторожно вступая в общение с соседками, отличавшимися от других более спокойным тоном голоса и доброжелательным взглядом глаз.
Так постепенно она выяснила за какие провинности люди чаще оказывались в этом учреждении и каковы существуют в нём порядки, что касается возможности получить свидание с "сидельцами" или послать им какую передачу.
Но иногда, понижая голос до шёпота, люди рекомендовали ей поменьше задавать вопросов и не распространяться в своих рассуждениях, мол, в очереди всяких типов хватает.
Наконец, достигнув заветного окошка, Зинаида Петровна протянула женщине в форме заранее приготовленную записку с указанными в ней фамилией и адресом проживания интересующего её человека и попросила проверить числится ли он в списках доставленных в следственный изолятор.
Женщина быстро пробежала по замусоленным от частого употребления страницам толстого журнала и грубоватым голосом буркнула, что такого лица здесь не числится.
Зинаида Петровна от неожиданного ответа даже не смогла сделать очередного вдоха, грудь перехватило от волнения и она, еле выдавливая из себя слова, сумела лишь спросить:
- А где же мне искать его?
В ответ сотрудница лишь пожала плечами, потом сердито всё-таки добавила:
- Ищите на Таганке!
+++
Таганская тюрьма. Полное её название - Московская губернская уголовная тюрьма, построенная в 1804 году по указу Императора Александра I, находилась на пересечении улицы Малые Каменщики и Новоспасского переулка (современные адреса на этом месте - улица Малые Каменщики, дом 16 и дом 18).
Всего в Москве в XIX-XX веках насчитывалось три крупных тюрьмы: исправительная (Матросская Тишина), центральная пересыльная (Бутырская) и губернская уголовная (Таганская). Причем Таганская считалась самой суровой и имела славу тюрьмы, из которой сбежать практически было невозможно.
Первоначально это заведение использовалось только для содержания уголовных заключённых, а её основная функция определялась как "рабочий дом с лишением свободы" - аналог нынешних исправительно-трудовых колоний. Здесь функционировали многочисленные мастерские - токарные, переплётные, слесарные, портновские, типография.
Но уже к концу XIX века в тюрьме стали содержаться и политические заключённые, а в XX веке тюрьма приобрела функции пересыльной.
Своеобразной исторической приметой являлось то, что в январе 1906 года в Таганской тюрьме, по договорённости с администрацией, для заключённых пел великий Фёдор Шаляпин.
В своё время здесь содержались и другие выдающиеся личности, такие как промышленник и меценат Савва Мамонтов, православный священник и философ Павел Флоренский, писатель Леонид Андреев, поэт Леонид Радин, действительные члены Академии наук СССР Т.П. Кравец и Л.С. Лейбензон, большевики Николай Бауман, Леонид Красин, Максимилиан Савельев, Анатолий Луначарский, авантюрист и составитель первого в истории словаря воровской речи Василий Трахтенберг, группа депутатов I государственной Думы, митрополит Ленинградский и Гдовский Серафим, один из инициаторов "красного террора" М. Лацис, известный целитель Порфирий Иванов и другие.
Быт Таганской тюрьмы ничем существенным не отличался от быта в «Бутырке», только всё было здесь второго сорта: и кормёжка, и "лавочка", и грязная уборная, и баня.
Хотя, по воспоминаниям тамошних сидельцев, баня здесь была даже не второго сорта, а чем–то похуже.
Если в «Бутырке» баня считалась праздником, то в «Таганке» - наказанием.
Обитателей камер водили в баню почему-то всегда в середине ночи. Перед выходом надо было связать все свои вещи узлом в одеяло и, кроме того, тащить с собой тюфяки - полагался один на двоих. В бане тюфяки и узлы с вещами сдавались в дезинфекцию, а заключённых загоняли в узкий, тесный и холодный предбанник, через силу вмещавший человек сорок, но в который втискивали и все семьдесят. Заключенные раздевались в невероятной тесноте, платье и белье сдавали тоже в дезинфекцию - стирать белье в этой бане не полагалось. Шаек и кранов с водой не было, а их заменяли штук пятнадцать душей, под каждым одновременно мылось человек пять.
А потом - мУка с получением белья и платья, мука с одеванием среди дикой давки, мука с разбором развязанных одеяльных узлов с вещами. Измученные всем этим, заключенные возвращались в свою камеру под утро (из книги "Тюрьмы и ссылки" Р.В. Иванова-Разумника).
На день ареста Прик-Шайтиса Г.И. в конце июля 1938 года в Таганской тюрьме содержались около четырёх тысяч заключенных, среди которых немалый процент выпадал на партийные кадры.
Зинаиде Петровне после многочисленных мытарств и долгих стояний во всевозможных очередях удалось наконец-то достоверно узнать, что её муж находится под следствием и содержится в данной тюрьме по обвинению по статье 58, п.10, ч.1, который гласил: «…Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев...»
...Заключённые, приговорённые по статье 58, назывались «политическими», по сравнению с обычными преступниками - «уголовниками», «бытовиками».
...После освобождения заключённые не имели права поселяться ближе чем в ста километрах от столицы и других крупных городов.
Сроки следственных действий в отношении задержанного Прик-Шайтиса определены не были, за весь почти годичный период пребывания его в камере Зинаиде Петровне удалось лишь пару раз осуществить передачи мужу, состоявшие из набора разрешённых продуктов питания и некоторых носильных вещей.
Особенно мучительными для него были ночные допросы, когда следователи, сменяя друг друга, подолгу задавали ему одни и те же вопросы, пытаясь добиться от него признания в совершении действий, о которых он даже в страшном сне не мог и помышлять.
А с некоторых пор они начали применять к нему физические воздействия: битьё кулаками, а потом и ногами, когда он обессиленным падал на пол, а они тяжёлыми сапогами пинали его куда придётся; иногда удары приходились и в пах, и в голову, и в живот, и в грудь. После таких «свиданок с крёстными», его измождённого и окровавленного доволакивали до камеры и, отворив дверь, кидали рядом со «шконкой».
Однажды такой допрос затянулся дольше обычного, но никаких признательных показаний Георгий Иванович не давал.
Обуреваемый яростью следователь, скомандовал:
- Встать, сука! Оголяйся! Сымай порты!
Допрашиваемый вопросительно посмотрел на рассвирепевшего «вертухая», не понимая логики его команды.
- Кому, гад, говорю, оголяйся!
Георгий Иванович, превозмогая боль в пояснице и нахлынувшее отвращение к следователю, начал расстёгивать пояс, ширинку и опускать вниз брюки.
В комнату вошёл другой сотрудник, который держал в руках две метровые дощечки. Они повалили допрашиваемого на пол и зажав его гениталии между досками, начали сдавливать органы, будто это были грецкие орехи.
От неимоверной боли бедолага взвыл нечеловеческим голосом, не сдерживая больше себя, давал крику волю, снимая таким образом накопившиеся напряжение и ненависть к мучителям.
На миг в его голове мелькнула подленькая мысль, а может признать всё то, что они шьют ему, и все мучения закончатся!?
Но тут же сразу на смену ей вместе с горячим приливом к голове крови прихлынул протест:
- Ну нет, собаки, не победить вам меня! Ни в чём моей вины ни перед партией, ни перед советской властью, ни перед всем моим народом я не чувствую! Я был честным, таким и останусь! Лучше я сдохну здесь, чем покорюсь вам!
После этой ужасной ночи, допросы вдруг прекратились и наступило какое-то время передышки.
Иногда, постанывая от боли в синюшных руках и ногах, а особенно в паху, ему удавалось прикорнуть на лежанке, и тогда он мог предаться воспоминаниям и размышлениям.
Он вспоминал своего отца, от которого мать родила четырёх сыновей, а сам он рано покинул этот свет. А может и к лучшему, ему не пришлось бы узнать в какой переплёт угодил он - его старший, опора и надежда; какую страшную смерть – сожжён японцами в топке паровоза – нашёл средний сын Иван, ещё один – Николай, уже считавшийся известным учёным-экономистом, тоже загремел в «шарашку».
Может быть каким-то утешением ему стала бы судьба Петра, которого пока напасти обходят стороной.
Мать, оставшись с детьми наедине с судьбой, однажды приняла правильное решение, согласившись выйти замуж за вдовствующего, толкового и солидного по поведению мужчину, с которым они нажили ещё пятерых детей.
Удивительное дело, но и этих братьев и сестёр жизнь не обошла стороной; Сигизмунд стал авторитетным партийно-комсомольским работником, Вацлав и Франц – ведущими специалистами крупнейшего государственного научного авиационного центра (ЦАГИ), хотя первый тоже не сумел избежать жерновов беспощадной государственно-политической молотилки, оказавшись однажды в качестве ссыльного на Колыме.
Порой в камере велись разговоры и Георгий Иванович мог сравнивать выпавшие на его долю перипетии с перенесёнными другими людьми страданиями.
Один вспоминал:
«29 августа 1938 года во время моего ареста в Ногинске я их просил не будить детей: Бориса и Маечку - 15 лет и 12 лет. Но они нарочно их подняли из постелей и разбудили. Это было в 4 часа ночи - самый детский сон.
Когда они стучали в дверь, а я спросил : "Кто?", за дверью ответили: "Из подшефного колхоза". Когда я начал протестовать и подумал, что в квартиру ворвались пьяные бандиты, схватил телефон, чтобы позвонить начальнику НКВД с просьбой о помощи. Они выхватили из моих рук трубку и сказали, что "мы и Васильева можем арестовать, если захотим."
...Во время первого допроса в подвале в Бутырской тюрьме, на четвёртый день после моего ареста, следователь сказал, вынув из ящика письменного стола ремень с железным наконечником: "Ты видишь кровь на стене - (действительно, на стене на уровне сидения было много мазков крови) - так вот, здесь прибавится и твоя, если не подпишешь, что состоял членом контрреволюционной вредительской организации, возглавляемой Соболевым".
Всем этим я был настолько ошеломлён, что подумал о том, что произошёл фашистский переворот, так как в моей камере я увидел весь партактив Москвы.
Об этом я откровенно сказал следователю на первом допросе:
- Скажите, пожалуйста, - спросил я,- Сталин тоже арестован?
Тот грубо ответил, показав железный наконечник ремня:
- Я тебе покажу Сталина, ты у меня почувствуешь Сталина!
Потом, в течение восьми месяцев, он нечеловечески, морально и физически издевался надо мной. Зверь, а не человек. Так же, как злой кот играет с пойманной мышью, поиздевается, наиграется, а потом слопает. Но слопать меня ему не удалось, ибо партия сильна! Правда светлее солнца!»
Крюков, бывший главный архитектор Москвы, арестованный, сказал мне в Бутырской тюрьме:" Не понимаю, ничего не понимаю, ведь Л.М. Каганович очень часто со мной встречался. По ночам он сидел у меня в кабинете, когда я проектировал метро, ночью вдвоём ездили по Москве, по будущей трассе метро. Вдруг меня обвиняют в подготовке убийства Кагановича. И где? В Подольске. Видите ли, я его ждал у ворот завода швейных машин, днём, среди белого дня. Чтобы в него выстрелить, когда Каганович выйдет с завода? Я ведь и стрелять не умею. Что за чушь?"
"Вертухаи" - так почему-то звали тюремную охрану.
Я как-то задал вопрос угрюмому охраннику со злым лицом:
- Скажите, пожалуйста, сколько будут ещё меня держать здесь?
Он буквально сказал-выстрелил ртом:
- Сколько будет - столько будет.
Иди, пойми.
«...Приговорённый к смерти (фамилии не помню), со мной в камере долго сидел главный инженер какого-то завода или строительства, лет 40-45. Большой специалист, энтузиаст, милейший человек. Большой эрудит. Чувствуется, работяга. Он рассказывал, что его вместе с большой группой специалистов обвиняют в контрреволюционном заговоре и вредительстве.
Он говорил в камере:
- Очень сожалею, что не могу показать вам воочию, что нами сделано, сколько сделано и как работали дружно, по совести (он был беспартийный).
Красота какая! Мы радовались, гордились, что не зря живём на свете, нас хвалили, многажды премировали, и вдруг такой фортель! Обидно, братцы!
Вечером его увели "с вещами", что значит - за пределы камеры. Ведь куда? - мы не знаем. Без вещей - значит на допрос. С вещами - в неведомое. Неожиданно, совершенно неожиданно для всех, к утру он возвращается, бледный, осунувшийся, еле переступает ногами. Бухнулся на нары, выпучил глаза и молчит, молчит, молчит. Все 40 человек в камере присели на нарах: глазами вопрошают "где, что, чего, как, когда?" Ведь каждого мучает своя судьба через другого.
"Меня скоро должны расстрелять, - коротко ответил смертник, - ночью я был на "тройке", нас приговорили к расстрелу".
Мы ахнули, молча.
"Вот вы, коммунисты, носители власти, ответьте хоть вы мне, за что?! Ведь у меня есть любимая жена, чудесные сын и дочь."
Мы его всячески успокаивали по-человечески, но, признаться, притворно, мы были уверены, что он, как и мы, не виновен.
Очень скоро, разнервничавшаяся охрана увела его. Оказалось, что по ошибке, и его вернули обратно в нашу камеру, вместо камеры смертников.»
Продолжение в http://www.proza.ru/2015/03/22/1739