3. Прошу повернуть! Виражи

               
                1.               
        Он был из хорошей семьи.  До Войны его родители имели автомобиль - по статусу,  и он научился у отца вождению.  Потом,  из-за этого же статуса,   родители сгинули в лагерях,  и теперь сын пользовался полученным навыком,  чтобы прокормиться.               
        Его полное имя было Тенгиз.  Близкие звали его Гизи, а коллеги-таксисты - Гижи / Сумасшедший/.  За редкое даже для них лихачество.  И за другое.  В толстых линзах, при встрече,  чтобы разглядеть вас, он придвигал свое лицо к вам почти вплотную. Говорят, что Бог хранит пьяницу. Тенгиз не пил. Но только покровительством высших сил можно было объяснить, как проездил он целый год без аварий с таким вот зрением.               
        А через год случилось то,  о чем до сих пор вспоминают старые горожане.               
        Как известно,  таксисты работают посменно.  И не любят выходных - дни, когда нельзя заработать.  Как раз в один из таких дней  Тенгиза попросил подменить его старый товарищ,  тоже водитель,  но не такси,  а похоронной конторы.  Тенгиз до этого никогда не садился за руль катафалка, но отказать товарищу не захотел.               
        Поначалу все шло как обычно. Люди в черном чинно шли за увешенной венками машиной с открытым кузовом. Но стоял Гиж-Март - Сумасшедший Март,  погода просто взбесилась,  и ветер с дождем загнали родных и близких усопшего в шедшие позади процессии автобусы.               
        К этому моменту траурный кортеж достиг уже  Кирочной площади.  И тут произошло невероятное.  Обгонявший катафалк таксист,  увидев за рулем знакомого, машинально бибикнул.  И не останавливаясь, проехал дальше.  Надо сказать, что обгонять коллегу у таксистов считалось неприличным.  А обогнать и посигналить означало одно - вызов!               
        - Не знаю, что на меня нашло, - вспоминал потом Гизи. - Увидев, что меня обогнали,  я совсем забыл, за рулем  КАКОЙ машины я нахожусь. Я нажал на газ и рванул следом за этим нахалом, вперед, по проспекту.               
        Кто теперь помнит эти гонки таксистов по Старому Городу?  Машины, мчащиеся с гудками, напролом?  Через секунду похоронная процессия потеряла катафалк из виду. А он, вместо того, чтобы свернуть вверх по Кирочной к Кукийскому кладбищу, несся по Плехановской, сигналя и пытаясь догнать "соперника"...               
        Происшествие не имело отношения к работе такси.  Но Гизи все же уволили.               
        А вскоре жизнь его, подобно гоночной машине, одолела вираж, и Тенгиз из таксиста превратился в известного журналиста, сотрудника газеты. Самой влиятельной газеты в те уже сказочно далекие от нас годы.               
        Он был маминым одноклассником.  Помню, Гизи сидел у нас на кухне и напевал свое любимое,  "В Кейптаунском порту":               
        - "В Кейптаунском порту с какао на борту "Жаннетта" исправляла такелаж,          
        Но прежде, чем уйти в далекие пути, на берег был отпущен экипаж"...             
               
        Наш старый венский стул служил ему барабаном,  линзы его очков сверкали,   толстыми подошвами ботинок он притоптывал,  почти отплясывая:  "... стальные кортики торчат в грудях - Ах! - Ах!"               
        Он заведовал международным отделом. Писал редко, но всегда большие статьи, "подвалы", посвященные международным отношениям.  Дома у нас было много книг о путешествиях,  подшивки журналов  "Вокруг Света",  сочинения Элизе Реклю: мама, учительница географии, любила экзотику и снабжала своего приятеля сведениями о разных странах - о природе, нравах и экономике,  и он часто именно с этого начинал свои корреспонденции.               
               
                2.               
               
        Летом 62-го года я перешел в девятый класс. Мы сняли дачу на Пицунде, в Заливе, в поселке Лидзава. Комнату нам сдал бригадир рыболовецкого кооператива Гоги Сабанадзе.  Мы редко видели своего хозяина:  сутками находился он в море, а вернувшись на берег,  подолгу отсыпался  и почти не выходил на крыльцо.               
        Участок у него был запущенный - ни сада,  ни даже огорода своего не было.  По заросшему сорняком двору бродили, разгребая песок, куры,  да рылись на помойке  черные гривастые свиньи.               
        Жена Гоги, молодая ленинградка, чувствовала себя тут несчастной, сосланной в это захолустье неизвестно за какие грехи.               
        -  Соблазнилась его рассказами, - жаловалась она, - о солнце, о море... О том, что не нужно будет работать. Да, не нужно... Но и пойти здесь некуда - ни театров, ни кино, ни танцплощадки. Да, впрочем, какие танцы? Здесь это не принято... Летом еще ничего, приезжают дачники, а с сентября по май и поболтать не с кем.               
        - Вам бы ребеночка родить, - сочувствовала ей мама, - не было бы так одиноко.               
        - Да что Вы! - тогда я уж действительно навсегда тут застряну!  Нет, хоть и жалко, и стыдно, а осенью собираюсь вернуться назад, к родителям.               
               
        А нам нравилась эта тишина, немноголюдность огромного пляжа, беспечный образ жизни безо всякого расписания. Почти весь день в роще - в Реликтовой Роще - я сначала не замечал,  в чем ее особенность,  пока не обратил внимание на какой-то особенный,  рассеянный свет,  из-за которого даже в тени невозможно было укрыться от солнца.  И хвоя - ее длина вдвое превышала обычную.               
        Среди сосен паслись ослы,  бродили бесхозные свиньи.  Они питались тем,  что оставалось после дачников - хлебом,  арбузными,  дынными корками.  А к ночи без труда находили дорогу каждый к своему дому.               
        Утром мы и ослы отправлялись в Рощу примерно в одно и то же время.  Как-то  мне пришло в голову воспользоваться таким вот  "попутным" ослом. Он дал сесть на себя,  но оказался жутко неудобным,  пыльным и жестким.  К тому же вскоре он свернул в колючки на обочине.  Колючки, длинные и острые,  росли густо,  а я был как всегда бос и в одних шортах...               
        Мы располагались в Роще всегда под одной и той же сосной - у большинства отдыхающих было свое излюбленное место, и  мы заранее знали, кого мы увидим рядом с собою.  Нашей соседкой постоянно оказывалась женщина лет тридцати пяти с сыном,  моим ровесником.  Мы еще не были знакомы,  но уже знали их имена:  женщину звали Джульеттой, а мальчика - Валентином.               
        Вскоре мы познакомились. Они были из Еревана, тетя Джуля и Валя Агароновы. И даже выяснилось, что родня их живет в Тбилиси  недалеко от нас, на Технической улице.  К морю мы спускались вечером - днем слишком сильно палило солнце. Идти по раскаленной гальке даже теперь было больно.  Солнце садилось за мысом с его корпусами Пансионата.  Слева от нас была Погранзастава,  справа, метрах в пятистах,  Хрущевская дача,  ее ограда доходила до самой воды.               
        Мы сидели у моря допоздна, до того времени, когда загорался прожектор, и его луч начинал медленно передвигаться вдоль кромки воды.  Мы пригоршнями подбрасывали  вверх мелкую гальку - она светилась в луче прожектора фонтанчиками серебристого салюта, со звоном падая обратно на пляж и в темную теплую воду.               
        Постепенно мы узнавали о жизни наших новых знакомых.  О том,  где работает тетя Джуля,  об ее отце,  профессоре-гинекологе.  Оказалось,  что именно в эти дни он находится на Всемирном Конгрессе в Рио де Жанейро.  Что вместе с ним вылетел в Бразилию и его тбилисский коллега,  академик Иосиф Жордания...               
        Мы не удивились,  когда однажды не увидели в роще своих новых знакомых:  с питанием на Пицунде было плохо,  за продуктами мы ездили в Гагры,  а иногда даже в Сочи.               
        Мы жили без телевизора, у нас не было даже транзистора. Новости мы узнавали всегда с опозданием.  А у Агароновых был приемник - и они узнали,  что их отец,  дед,  тот,  кто вот-вот должен был вернуться из далекой Южной Америки,  погиб в авиакатастрофе.  Погибли оба - и Ашот Агаронов,  и Иосиф Жордания,  утонули, когда их самолет,  не успев набрать высоту,  рухнул в море всего в ста метрах от знаменитой набережной  Копакабана.               
        В панике экипаж забыл о спасательных плотиках - они так и остались лежать в подсобке. Самолет постепенно относило от берега. Жилетов на всех не хватало, и  Жордания отдал свой маленькой девочке. У не умевших плавать, оставшихся без жилетов Жордания и Агаронова шансов на спасение не было...               
        Мы узнали обо всем назавтра.  Джульетта рассказывала подробности, не скрывая своего гнева:  оказывается, журналисты снимали кадры катастрофы на камеры, толпа на пляже глазела на происходящее, как на интересное зрелище и никто,  никто не пытался помочь тонущим!               
        Через день мы провожали Агароновых в Ереван. А вскоре, вернувшись в Тбилиси, узнали и еще кое-что, связанное с этими трагическими событиями лета 62-го года.               
               
                3.               
               
        Тенгиз, Гизи, наш старый знакомый, собирается жениться! И на ком - на молодой, так неожиданно потерявшей мужа вдове Жордания!               
        Мы стали видеть его гораздо реже. Я успел закончить институт,  сам женился. Прошло пятнадцать лет, и я встретил Гизи снова.               
        Я увидел его в редакции газеты - искал подработку, надеялся попасть в штат.  Миши Черняева, моего старого знакомого, на месте не оказалось.  А Тенгиз и не заметил бы меня,  если бы не мое вежливое "Здравствуйте!".  Он приблизил ко мне свое сильно постаревшее лицо,  узнал,  обрадовался,  потащил меня в  свой кабинет.  Но когда понял, что мне нужна работа, занервничал.  Сказал, что обязательно мне посодействует и - ему казалось незаметно - включил спрятанный за книгами магнитофон.               
        - Что ты читаешь сейчас? - спросил он меня как бы между делом.               
        - Бунина.               
        - Берлинское издание? Самиздат?               
        - Что Вы! Я недавно приобрел девятитомник, изданный "Художественной литературой", хорошее, почти полное собрание, только вот бумага неважная...               
        Тенгиз, поняв, что крамолой тут и не пахнет, уже потерял к Бунину интерес.  Он перевел разговор на политику.  Поинтересовался, как я отношусь к Перестройке и Гласности,  подчеркнуто пренебрежительно отозвался о Брежневе.               
        - Ну,  Брежнев был не так уж и плох, - заулыбался я и увидел,  как заблестели глаза у Гизи.               
        - Почему ты так думаешь?               
        - Мои приятели решили как-то подшутить над ним...               
        - Вы встречались с Брежневым?!               
        - Вернее, мы встречали Брежнева...               
        И я рассказал Гизи о том, как два моих приятеля будто нечаянно бросили под ноги Брежневу папку с конспектами.  Тенгиз был в восторге. Он, конечно, понял, что история эта известна органам,  но все равно - он свою "работу" выполнил...  Да и моя акцентировка показалась ему, как видно, совершенно лояльной.               
        Через неделю я узнал, что моя кандидатура в штат сотрудников одобрена.  Но днем раньше я нашел себе совершенно другую,  очень интересную работу.  Так что оказалось - это был последний раз в моей жизни, когда я видел Гизи.