Трудно ответить на вопрос — почему ты кем-то стал? Кем стал, тем и стал. Хотя история была очень смешной. Я учился в крайне престижной московской школе — 2-й физико-математической, и был там совсем не лучшим учеником. Просто после моей 41-й школы (которой уже не существует), я, перебравшись в элитную спецшколу, привыкший к тому, что мне до того все давалось легко, начал недотягивать. Сейчас-то понимаю, что произошло. Тогда время было такое, тогда увлекались физикой, математикой (особенно «элитные» увлекались математикой). А мой выбор профессии был связан с социумом, он был социальным. Нет, я не думал тогда о деньгах. Я привык быть бедным. Моя семья была бедной, не нищей, но бедной. Таких семей было большинство в Советском Союзе. Подпольное ворье, мелкие национальности — те бывали зажиточными. Богатым не был почти никто. Никогда в жизни я не был богатым, а зажиточным был. Но тогда я был бедным, и думал не о деньгах, думал о блестящей принадлежности! Не о профессии, не об интересах, — мне было все интересно в разных науках, — я думал о том, что буду принадлежать к элите, потому пошел в физико-математическую школу. Прошел я туда с блеском, просто с блеском. А оказался довольно-таки несостоятельным, хотя меня там замечали. Есть одна смешная вещь: ни в первой своей школе, ни во второй я не стал комсомольцем. Сейчас это удивительно, а, тем не менее, я был только пионером. И как пионер я был звеньевым, носил лычку на рукаве, и если бы захотел, меня бы избрали председателем совета отряда. Но я стеснялся. Я чего-то стеснялся в этой жизни. И комсомольцем я постеснялся стать. Я не знал что комсомол — это плохо. Что это грех, я еще не знал. Любой христианин знает, что комсомол — это грех, потому что это мини-коммунизм, «мини-комунячность». А это страшный грех, тяжелый! Сейчас все начинают говорить, что коммунисты спасли Россию в Великую Отечественную войну. От чего спасли-то? Причем тут коммунисты?
* * *
Тут хочу сделать маленькое отступление. Никакой заслуги у коммунистов в Великую Отечественную войну не было, кроме того, что среди них были честные люди. Они были русские люди, и потому честные! Потому они сражались и погибали. Но давайте зададим себе вопрос: а кто, собственно, победил во Второй мировой войне, она же Великая Отечественная? Была такая советская песня про мальчишек, в которой был и такой куплет: «Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой. Мальчишки, мальчишки, страну заслонили собой». Это — правда! Только те мальчишки, которые первыми ринулись в бой, в том бою и погибли под ударом великолепных, обученных немецких солдат. Нет, не нацистов, не фашистов, а просто обученных, подготовленных немцев (многие из них, кстати, не любили нацизм). А те мальчишки, которые не погибли, попали в лагеря военнопленных. А там благодаря Сталину, который отказался признавать международное соглашение о военнопленных, либо подохли с голоду, либо вступили во Власовскую армию. Я им не судья! Не они предали Советский Союз, а тем более Россию. Сталин их предал! И кто ж победил-то? А победили тридцати-сорокалетние, мобилизованные из запаса солдаты. Представьте себе, когда был рожден и воспитан 30-летний солдат 1942 года? А когда 40-летний? Он даже образование получить успел. Вот они и победили. Победила старая Россия. Она однажды уже победила Германию, в 1917 году, но революция вонючек не позволила воспользоваться той победой. Только ленивый может не замечать, что Первая мировая война продлилась по 1918 год только потому, что произошла русская революция. Я не желаю ничего злого немцам, и даже за то, что они финансировали Ленина — что же делать, война есть война. А вот то, что других революционеров финансировали наши союзники англичане, — гораздо омерзительнее.
И тут есть один момент. Праздник 9 мая, который признает теперь и Православная церковь, я тоже признаю. И раньше признавал. Но никогда в жизни День памяти почивших героев я не назову «днем победы», потому что мы в 1991 году минувшего XX века без единого выстрела отдали именно то, за что дрался Гитлер: Украину, Белоруссию, Молдавию, Прибалтику, Кавказ. Вот в чем дело-то! Надо говорить правду! Когда мы говорим правду, тогда мы побеждаем. Никогда не верьте, что Гитлер хотел уничтожить Петербург, что Гитлер хотел вырыть огромное озеро на месте Москвы. Это — дешевое вранье! Такое мелкое, коммунистическое вранье. Да ничего подобного! Даже не верьте в то, что Гитлер хотел русских отправить за Урал. Он знал, что немцев не хватит на Европейскую Россию. Он был немножко бесноватый, но ненормальным не был. Ну, совсем ненормального немцы убили бы. Нет, он хотел получить только то, что мы без единого выстрела отдали в 1991 году. Запомните это.
* * *
Так вот, я не собирался заниматься историей. Я собирался заниматься, представьте себе, биологией, и был потому белой вороной во 2-й спецшколе, потому что там собирались заниматься физикой, математикой. Там были сильные школьники-математики. То была блестящая школа! Некоторые собирались заниматься диссидентством, и с успехом занимались — как покойный ныне Вадим Делоне. Интересно, что Вадим Делоне, выступивший в 1968 году против ввода войск в Чехословакию (как герой!), был прямым потомком последнего коменданта Бастилии, которого разорвали в клочья революционные парижане. То дорогого стоит, правда? Да, бывают такие люди, обычно глупые, но безупречно честные, за что бы ни сражались. Но я таким не был. Мне очень не нравился сначала большевизм, потом коммунизм. А потом мне стал не нравиться социализм. У меня все было последовательно. Не знаю, почему, но рискну предположить. Моя маменька, дочь донского казака и дворянки (потомственной дворянки!) никогда не воспитывала меня православным, вообще христианином не воспитывала. Мы прожили долгую часть нашей жизни в переулке с церковью. А знаете, что такое в России переулок, в котором есть церковь? Это 2-й Обыденский переулок, и храм пророка Ильи Обыденного стоял напротив моей школы, на расстоянии меньше, чем сто метров. Мать в храм не ходила. Как она молилась, я не знаю. Но учила меня, что я должен, почему-то, вежливо и почтительно (даже в мыслях!) относиться к тем бабушкам, которые ходят в церковь. И научила. Меня спрашивали в моей жизни: как же вы стали православным? У каждого свой путь. Все призваны Богом, но у каждого свой, совершенно отдельный путь. И никогда не думайте, что у вас с вашим лучшим другом, с вашей любимой женой один и тот же путь — ничего подобного! Путь может быть только один. А у меня было смешно. Я был крещен во младенчестве, трех лет от роду. Потому в отличие от огромного количества детей помню свое крещение. Помнить то, что произошло с тобой в месяц или в три месяца, — невозможно, это совершенно исключено! А помнить, что произошло в три года, — возможно. Я вопил не своим голосом. Вопил! В храме, наверное, было холодно, и я даже ругался, только не подумайте, что какими-нибудь нехорошими словами. Я кричал священнику, который меня миропомазывал: «Не пачкай меня»! Вот теперь можно доказать всему миру, что Махнач — служитель антихриста, если он на Святое Миропомазание кричал «Не пачкай меня»! Но батюшка отреагировал совершенно иначе, он сказал: «Ну, какой голосина, артистом будет»! Я помню. Даже помню, где то было — в церкви Богородицы Всех Скорбящих Радости, на Ордынке. Тогда она была одна, а сейчас там много церквей. И крестили меня там.
Жил я в совершенно замечательном районе, совершенно замечательном! То была 1-я Мещанская улица, сейчас до Рижского вокзала — это часть проспекта Мира. К сожалению, ей не вернули название. Была 1-я, 2-я, 3-я и 4-я Мещанские улицы. Родился родильном доме, а младенцем был водворен в дом № 59, который после переименовали в дом № 55 — подсократили улицу, что-то сталинское там возвели, то же было при Сталине. Дом этот существует, но квартир уже нет, его выпотрошили, там все совсем другое. Нету флигеля во дворе, где жили выходцы из деревни. Нету флигелей на противоположной, правой стороне. Тогда то было предместье Москвы, то была безусловная окраина города. Там дети летом бегали босиком и в одних трусах. Мне не разрешали, а я молчал. Если бы потребовал, мне бы разрешили. Но я молчал и жутко завидовал тем, кто бегает летом босиком. А они все бегали босиком и в одних трусах, даже маленькие девочки трех, четырех и пяти лет тоже! Мне было очень обидно. Меня заставляли ходить в противных сандалиях. Нет, они были удобны, такие детские уродливые сандалии. А я тайком, между прочим, их сбрасывал и бегал босиком! Мама во мне ошибалась (я был скрытный), — она думала, что мне вообще не нравится, когда люди ходят босыми. И заставляла свою подругу надевать тапочки, потому что «Володеньке не нравится, когда ходят босиком». А Володенька страдал оттого, что ему не дают ходить босиком! Я не знаю, с чем сравнить это в нашем времени. Сейчас уже Мытищи не годятся, там уже деловая, я бы сказал, «бизнеснючая» Москва. Наверное, в Зарайске так живут — в 130 км от Москвы, маленький город, не более тридцати тысяч, а то и двадцати. Там дети летом ходят если не в одних трусах, то босиком, и занимаются местным хозяйством, а не всемирным «бизнесом»! Вот в этом мире «мещанском» меня крестили. И, окрестив, иногда водили в церковь. Церковь я тоже могу назвать, там другой нет — это церковь Знамения Пресвятой Богородицы у Рижского вокзала. Сейчас ее обычно, в народе, зовут «церковью Трифона-мученика», по иконе. Тогда она стояла не на сквере между транспортных полос, она стояла в квартале, там был рынок. И меня, маленького, пятилетнего, даже четырехлетнего водили на рынок, где покупали репу, морковку, лук. Там, к моей зависти, подмосковные торговки чуть ли не все стояли босиком. Замечу, что репа была без фитофтора, и лук был крепенький, злой, но сладкий при том! Крестьянство еще жило под самой Москвой, рядышком! Более того, к нам в квартиру приходила крепкая, здоровенная баба и приносила на себе бидон молока от своей коровы. Представляете себе такое? Бидон молока на горбу!
Крестьянство в России уничтожил не Сталин. Крестьянство в России уничтожил Хрущев — поганая поганка! Именно он отнял домашнюю скотину, выгоны, выгулы скотины, фруктовые сады. Когда шло мое младенчество, в конце 40-х — начале 50-х, крестьянство еще было. Очень крепкое крестьянство, которое пережило и Первую, и Вторую мировую войну! Учтите это, господа. Именно мерзостный Хрущевчик сделал это. Я ходил на рынок, и через рынок ходил в церковь. А в церкви меня причащали. Я, в общем, не понимал полностью, что происходит, но мне было так радостно!
Я законный и заслуженный псаломщик с середины 70-х годов. Я много раз прислуживал, естественно, при причащении держал плат. И точно знаю одну вещь: если детей часто носят к причастию, они счастливы, они все сияют, когда видят попа со лжицей в руках. А вот когда редко водят, они плачут, кричат, потому что их лекарствами перепичкали; они боятся, что «доктор опять лекарство даст в рот, не хочу»! Я не получил христианского воспитания. Моя маменька не учила меня вероисповеданию. Может быть, неправильно, а может, и правильно — решаю не я, решает Бог. Она учила меня почтению к любому месту богослужения. А место было одно — та же самая Ильинская церковь в Обыденном переулке. Так как я переехал, и к причастию меня водили до школы, и бабушек больше не было, то в школе меня вполне убедили, что наука точно доказала: Бога нет. Так я прожил свою школу — безбожно. Вы знаете, самое смешное, что все равно, крещение осталось. Два раза я с полной готовностью, с радостью устраивал атеистический вечер. То было еще в 41-й школе напротив церкви. Во 2-ю спецшколу перешел после 8 класса. Я был самый сильный гуманитарный школьник на всю школу. Потому устраивал, конечно, я! Так вот, во-первых, там вообще не было православия. Ну, то ерунда, то ладно, зато я был националист, наверное, всю жизнь националист. Хуже другое. Я играл только негативные роли — иезуита или инквизитора. Нет, даже хуже, если вы поймете, что это хуже! Я сделал (и учителя не поняли!) инсценировку книжки о допросе Галилея святейшей инквизицией. Сам написал сценарий в 8 классе. Так вот, Галилей был дурак-дураком, а Великий инквизитор, которого играл я, был человеколюбивый и снисходительный человек, который ему пытался объяснить: «Ну ладно, голубчик, ну заблудился. По попке тебя отшлепаем, Галилео ты Галилей, и больше ничего тебе не будет»! То было 40 лет тому назад. Нет, Боже милостивый, то было 50 лет тому назад!
Вот так я был воспитан — тем, что меня в три года водили к причастию. А что касается того, что я согрешил, — так я исповедовал. А сейчас исповедую вам. Но я странно согрешил. Немножко удивительно. Как же я оказался после того христианином? Дело том, что с четырехлетнего возраста я интересовался историей. То было очень смешно. Я расскажу, потому что, наверное, то интересно. Мне было около пяти лет, и я, конечно, читал. Дети в образованных семьях тогда начинали читать в три-четыре года, в 50-е и даже 40-е годы, но не сейчас! Но тут я нарвался на первую свою самостоятельную книгу — то была «Цусима» Новикова-Прибоя. Ее дали почитать маме, она читала одновременно со мной. Она увидела, что вдруг ее почти пятилетний младенец читает книгу. Со мной уже года два читали бабушки, дедушки: я жил среди своих родных, и у меня в отличие от современных детей было много бабушек и дедушек. Они со мной читали, учили меня. Но ту книгу я читал сам в пять лет или почти в пять. Мать забрала у меня книгу и сказала: «Тебе это неинтересно». Но дело в том, что от меня книг не прятали, никогда. То есть, она взяла с одного конца стола книгу, — «Тебе это неинтересно!», — и переложила на другой конец стола. И ушла по своим делам, к подругам. Она была молодая, красивая леди. Когда она пришла, выяснилось, что ее чадо «воюет»: читает книгу, плачет, выкрикивает команды… Война идет, война! Может быть, коммунисту Новикову-Прибою только за это, за одного Махнача грехи отпустят, по крайней мере, в основном.
И вот с тех пор я воюю. И сейчас, братья и сестры, тоже воюю. Избавить меня от русского национализма не смог бы никто никогда, даже с пытками, потому что всё, что произошло около пяти лет — это всё навсегда. Я не думал, что буду историком, это смешно даже! Я был уверен, что буду биологом. Я подумывал: «Не стать ли мне физиком? Нет, биология интереснее. Они живые, теплые… С ними интереснее». И занимался биологией. Господи, прости меня, я и убивал: я ведь был заведующим виварием целый год, то есть того места, где содержат животных. Правда, убивал как настоящий, потомственный ариец: «отход», который надо было убить, убивал моментально, чтобы ни в коем случае крыса, хомячок, мышь не успели пострадать. Не должен я того допустить! Я бы и сейчас так себя вел. Вот эта ручка не дрогнет убить мерзкого человека так, чтобы он ни в коем случае не успел пострадать. Бог милостив — не убил ни одного.
А дальше мне начала очень не нравиться советская власть. То были 60-е годы, их середина. В 1967-м я не только впервые влюбился (и очень крепко), но и пошел тут же на военную службу. В 1968-м были чешские события, а у нас была радиоаппаратура, так что мы могли слушать кого угодно, не только Би-Би-Си, но и подпольные чехословацкие радиостанции. Я не стал любить чехов, но я был тогда на их стороне. И то было справедливо, хотя они забыли все грехи свои перед русскими, например, гибель, убийство, — предательство и убийство! — законного Верховного правителя России адмирала Колчака. Вот к тому времени я более-менее созрел. Я уже точно знал, что Бог есть. Как в страшном анекдоте. Бог предупредил президентов США и России, что будет конец света. И президент Буш сказал: «Соотечественники, у меня две новости, хорошая и плохая. Первая — хорошая. Бог есть». А президент Путин сказал: «У меня две новости для вас, плохая и хорошая. Первая — плохая. Бог есть». Я же знал, что то хорошая новость. Точно знал. А потом, в 1972-м, я поступил в университет. Я обиделся на биологию, потому что не поступил до того и попал в армию.
Кстати сказать, я не обижен армией, и все ужасы, которые рассказывают сейчас про армию, про «дедовщину» — это всё было после меня, и думаю, что на 50 % ложь. В мои времена, в 60-е годы, «дедовщина» заключалась в том, что мы, молодые, ходили в наряд на кухню, мыть посуду и чистить картошку. А уже на второй год не ходили. И то справедливо! Но чтобы меня кто-нибудь там бил?! Да я бы сам кого угодно… убил! Уверяю вас, я был очень спортивен. После военной службы я обиделся на биологию, хотя всю жизнь интересовался биологией, всю жизнь поддерживал свой уровень. Я прочитал очень много книг, еще тогда, когда готовился на биофак. У меня было много друзей-биологов. Устно, от людей, я получил еще больше. Моя искренне любимая теща была видным, даже не европейского, а мирового масштаба биологом. И ее дочь (моя жена) — ветеринар, тоже крепкий биолог. Для непрофессионала я неплохо знаю биологию. Я взял и поменял профессию на хобби, а хобби на профессию — вот что со мной произошло. И вот тут-то историческая наука меня «доделала». Я просто видел, что люди образованные — это христиане. Ну, в худшем случае, мусульмане, в самом худшем! А безбожники — это неучи. В самом лучшем случае — недоучки, вроде вонючки Вольтера, вроде той самой мерзостной публики, которые сами себя назвали «просветителями» во Франции во второй половине XVIII века. Да, они имели успех! Они сделали революцию. Уже потому всю эту сволочь следовало вынуть из их гробниц и утопить в канализации. Я абсолютно не стесняюсь, это — мое искреннее мнение. Мало было таких гнусных в мировой истории. Какой-нибудь Ганнибал и то был в тысячу раз благороднее. Я просто не мог не понять, начав читать исторические памятники, что такие люди как Афанасий Великий (середина IV века), или Василий Великий (конец IV века) — это не просто Святые Отцы. Я даже еще толком не понимал, что они Святые Отцы, я понимал, что они самые блистательные интеллектуалы своей эпохи, что даже в так называемое Новое время Блез Паскаль был великим интеллектуалом. А другие просто хрюкают! Даже в совсем новое время, новее некуда, — Рене де Шатобриан…
Я неслучайно называю французов. Если хотите, назову вам англичан, американцев, русских, сколько угодно! Пожалуйста, вот вам русский набор. Константин Николаевич Леонтьев — интеллектуал, которого ждала вся Европа, но отупела и потому не вся его прочла. Николай Яковлевич Данилевский — универсальный гений, естествоиспытатель и историк, и философ истории. Алексей Степанович Хомяков — тот вообще просто Леонардо да Винчи XIX века, таких на Западе просто не было! Он и историк, и философ, и богослов, и стихотворец (немалый стихотворец!), и автор оперных либретто, и инженер-механик, который запатентовал оригинальную паровую машину, врач-гомеопат и знаток лекарственных растений! И мы позволяем себе плохо помнить Хомякова?
Зато мы хорошо помним Чернышевского — неученого вонючку, опозорившего свой поповского, духовенского происхождения род, написавшего чудовищную, безумную, неудобочитаемую «Что делать?». С ее первых страниц хочется сказать: «Чернышевский, нам ясно, что тебе делать — удавиться, а мы будем все молиться, чтобы Бог простил тебе то, что ты удавился, гнусная ты вонючка»! Я помню свою школу. Нет, не элитную 2-ю, а 41-ю. У нас, уж простите меня, развлечение было такое. Мы сочиняли пятый, шестой, девятый (кажется, последним был одиннадцатый) сон Веры Павловны. Каждый последующий был непристойнее и похабнее предыдущего. Цитировать не стану. Я куски помню, то было нечто! Вся современная порнография меркнет перед нашими «снами Веры Павловны», хорошо, что они не были опубликованы.
Вот и весь путь, вот что произошло: я просто видел, кто есть кто. Никакого подвига христианского у меня не было, был здравый смысл. Иметь дело с недоучками, а тем более с вонючками мне искренне не хотелось. В сущности, я так преподавал и своим студентам всю жизнь. А я преподаю уже почти 33 года. У меня был один путь, и честно признаюсь, что я сначала избрал путь-то к истории. И благодаря тому у меня уже не оставалось двух путей, остался только один — в Церковь. Я видел, как получается иначе, и совершенно не понимаю, как это может быть. Человек, хорошо знающий всемирную историю, может стать только уверенным, твердым христианином, потому что другого пути у него больше нету.
У меня есть замечательный друг, надеюсь, что на том свете мы встретимся и побеседуем. Он умер, когда я был младенцем. Это Клайв Стейплз Льюис. Он однажды написал (надо быть англичанином или русским, чтобы такое написать): «Точек зрения может быть сколько угодно. Но чем ближе ты приближаешься к истине, тем меньше их остается. А когда приблизился совсем, остается только одна». Вот и всё. Это очень просто. Если человек старается приблизиться к истине, а не говорит: «Да, но на то есть и другие точки зрения», то он неизбежно приблизится к одной точке. Так обязательно происходит. Нет, нет, любые заблуждения Господь нам прощает! Главное только — не лгать самому себе.
Как меня учили? Меня учили очень хорошо. Мне повезло, или так судил Всевышний — это как кому хочется. Я мальчишкой получил в руки замечательные книги, обычные, кстати сказать, для интеллигенции начала XX века. У меня в руках оказались сочинения одного из величайших и, конечно, самого известного русского философа — Владимира Сергеевича Соловьева, и труды (естественно, и курс русской истории) Василия Осиповича Ключевского. Владимир Соловьев и Василий Ключевский — это мои первые учителя.
И мне продолжало везти, еще до 8 класса у меня была превосходная учительница словесности, которая в рамках советской школьной программы ухитрялась очень неплохо преподавать литературу. Ее звали Галина Ивановна Шаханова. Она была дружна с диссидентскими кругами, что никак не было заметно в ее преподавании. Я сам был дружен с диссидентскими кругами, но несколько позже, юношей, а не отроком. Недолго был дружен: они мне не понравились, но справедливости ради должен об этом рассказать. Помню такой момент. Разбирали на уроке литературы дуэль и смерть Пушкина. Слава Богу, хоть к Пушкину-то относились у нас в послевоенные годы очень уважительно. Мне, самому сильному гуманитарному школьнику, довелось рассказывать именно о дуэли. Я назвал имена секундантов, которых ни в какой школьной литературе не было. В вузовской литературе был упомянут только секундант Пушкина — подполковник Данзас, безусловно, а секунданта Дантеса не было. Я же сказал, что секундантом Дантеса был виконт Д’Аршиак. Он всю жизнь потом, короткую свою жизнь, переживал, что был секундантом в этой дуэли, и погиб трагически — он был убит зверем на охоте! Галина Ивановна улыбнулась. Она-то знала!
Потом, во 2-й спецшколе, где я собирался среди физиков и математиков выучиться на биолога, встретил еще двух замечательных историков, школьных историков, мужчин, что очень важно.
Это наша страшная беда, жуткая совершенно беда, что у нас «школьный учитель» — женская профессия. Во многих странах того не допускают, японцы не допускают категорически! Это — чудовищное зло. Надо платить любые деньги, только чтобы мужчины стали школьными учителями, потому что дети влюбляются в учителей. И когда девочка влюбляется в учителя-мужчину (если он, конечно, не грязный подонок), то приносит ей пользу, то для нее возвышенная любовь — она учится лучше! Если мальчик влюбляется в учителя-мужчину — то учитель становится его старшим братом, и мальчик подражает ему во всем. А вот когда мальчик влюбляется в учительницу-женщину — то вызывает у него только все комплексы неполноценности, какие только могут быть... Я отвлекся, ведь на самом деле это должны знать все, должны знать министры, родители! Да что говорить о наших министрах, все они… ложь.
И потом меня учили хорошо. Когда я со второго захода поступил на исторический факультет, вступительный экзамен у меня принимал тот же ученый, у которого я потом делал диплом — Владимир Васильевич Кириллов, искусствовед, историк архитектуры, один из самых сильных в стране, вне всякого сомнения, думаю, даже что один из самых сильных в мире. Он настоящий исследователь эпохи барокко (конец XVII — первая половина XVIII века) и эпохи модерна (конец XIX — начало XX века). Я ему всем обязан, потому что это мои сферы интересов. И сейчас, когда Кириллов уже ничего не пишет и почти не преподает, пожалуй, я в России лучший знаток русского барокко и русского модерна. Есть еще знатоки русского модерна Москвы и Петербурга, но что касается провинциального, то я без всякого стеснения точно лучший, его просто никто столько не знает, потому что этот самый русский модерн я собирал 25 лет! Меня учили хорошо.
И тут мне повезло. Я познакомился с гениальным, пока что последним из великих (великие будут еще!), русским историком второй половины XX века Львом Николаевичем Гумилевым. История была очень смешная. Мой друг, математик, который увлекся историей, а потом написал историческую книгу (и прекрасную книгу!), раньше меня познакомился с Гумилевым, и потащил меня с ним знакомить. Мы пили чай, и вдруг Гумилев бросился меня допрашивать. Я понял, что он устроил мне экзамен, маленький экзамен. Великий историк скромному учителю истории устроил экзамен. Я вспотел, мне было очень тяжело. Я ответил на все его вопросы и был признан равным по корпорации. И вот последние 12 лет жизни Льва Николаевича я был его учеником, хотя никогда не был ни его студентом, ни аспирантом. Мы встречались, в основном, в Москве, а в Москве он бывал летом, потому что его жена была москвичка, была московская квартира, в Новогирееве. Его, когда он уже плохо ходил, отпускали со мной погулять, и мы беседовали очень долго: часами, часами, часами… Это воспроизвести невозможно! Разговор с великим я выдерживал. Также точно, как я выдерживаю разговор с биологами, не будучи биологом. Я выдерживал разговор со своей тещей (которую очень любил), которая была биологом с мировым именем, нейрофизиологом. Я выдерживал терминологию, понятия, я знал, о чем идет речь. Конечно, ученым была она, я нет. Великим был Гумилев, а не я. Но я выдерживал с ним любые разговоры. Скажем, Гумилев мне говорил: «Впрочем, историю Индии я знаю очень плохо»! А я знал историю Индии еще хуже, чем Гумилев. То же самое с историей доколумбовой Америки: Гумилев демонстративно ее не знал, а я и сейчас ее не знаю, но наш уровень оказался нормальным для диалога.
Еще одним моим учителем был Андрей Чеславович Козаржевский, сын совершенно мне неизвестного Чеслава Козаржевского (естественно, поляка), который своего сына крестил в католичестве. Андрей Чеславович, один из самых православных мужей моего времени, в 70-х и в начале 80-х годов. Он хвастался тем, что его, еще маленького, переводили в Православие в храме Христа Спасителя, еще не снесенном! Лев Николаевич Гумилев был православным человеком, в конце жизни был членом приходского совета Владимирской церкви в Петербурге, только что открывшейся. А Андрей Чеславович был православным миссионером в советское время, когда я не мог преподавать: меня не пускали, зная, что я православный. Правда, мне давали работать в музеях (не таким уж страшным был поздний советский режим), но в преподаватели не пускали. А он преподавал, он заведовал кафедрой, и был и в публичных лекциях, и в работе со студентами и аспирантами православным миссионером. Слава его — на Небесах.
Я учился у Алексея Ильича Комеча, крупнейшего историка архитектуры Византии и домонгольской Руси, крупнейшего в мире. В последние годы жизни он был директором Института искусствознания Академии наук. Он пожертвовал себя институту и не написал из-за того как минимум одну книгу. Он хотел сохранить Москву, защитить Москву, и защитить Институт искусствознания.
Византийское искусство мне читала Ольга Сигизмундовна Попова. Она точно крупнейший специалист, по крайней мере, по византийской книжной миниатюре — не в России, в мире.
Русское искусство мне читала Мария Александровна Реформатская, прекрасный знаток провинциальных собраний.
А Древний Восток мне читала Наталья Алексеевна Померанцева. К сожалению, книги Померанцевой, в основном, вообще не изданы на русском языке; издана только одна, а их четыре. Остальные изданы на английском. А ведь она виднейший, в первой пятерке, египтолог-искусствовед на планете!
Дальний Восток мне читала Евгения Владимировна Завадская. Потому я, по крайней мере, буддизм Дальнего Востока (в его китайско-японском варианте) с юности знаю прекрасно.
Стоит ли удивляться, что есть Махнач? Да нет, Махнача просто очень хорошо учили. Думаю, что на рациональном уровне каждый молодой человек должен думать о том, кто будет его учить, не куда он пойдет, не какой будет у него диплом, не какое учебное заведение поставит штампик на его дипломе, а кто будет его учить. Ради одного профессора можно пожертвовать всем. Но и то не все, совсем не все. Надо найти одного профессора, учиться у него, и точно знать, кто твой учитель.
В мусульманской, суфийской традиции есть такое положение: ни один ученик не может овладеть знанием учителя. Казалось бы, то значит, что мир становится все глупее, тупее, тупее, тупее… Нет! Ученик может стать и выше своего учителя, но только потому, что у него был еще учитель, или потому, что Господь повелел ему стать выше учителя. Но и в этом случае, если он сам до чего-то догадался, он все равно не будет обладать всем знанием своего учителя. Я — избранный, у меня слишком много было хороших учителей, я не всех назвал. Но однажды случайно подслушал, как мой коллега сказал моим студентам: «Балбесы! Учитесь, пока вы можете учиться у Махнача. И помните, что у Махнача не было своего Махнача!»
Выучился я очень неплохо. И в университете, и по первым местам работы меня очень высоко оценивали. Говорилось даже такое: «…вот это хороший выпускник, и вот это хороший выпускник, и это прекрасная дама» — «А Махнач?» — «Ну, а такие студенты, как Махнач, бывают на отделении далеко не каждый год». Тем не менее, ученый-исследователь из меня категорически не вышел. Дело в том, что я никогда не умел устраивать свою биографию. Это не значит, что я тем хвастаюсь, и кому-нибудь мог бы посоветовать не заниматься своей карьерой. Не такое уж плохое слово — карьера. Бывает ведь и научная карьера, и общественная карьера, да и чиновная карьера может быть вполне честной и важной для общества, не только для самого человека. Надо обязательно заниматься собой. И совершенствоваться надо, и работать на то, чтобы твой труд был востребован и, разумеется, как можно выше оплачивался.
Труд почти всегда стоит столько, сколько за него платят. Но мы сейчас живем в очень странное время, все акценты сдвинуты. Совершенно немыслима ситуация, просто смехотворна, когда профессор зарабатывает в четыре раза меньше машиниста метро. Я понимаю, что у машиниста метро тяжелая, нервная работа, она под землей, за то необходимы доплаты. Я бы, наверное, даже внутренне не возражал, если бы машинист зарабатывал в два раза больше профессора. Но в четыре… Никто не хочет подумать, что если профессор будет столько зарабатывать, то он выучит такого школьного учителя, что, учась в свою очередь у него, ваш ребенок не сможет быть машинистом метро. В крайнем случае, сможет быть мусорщиком или грузчиком при магазине — и то будет потолок его возможностей. Карьера складывается, если тебя приглашают, предлагают тебе работу, если у тебя есть выбор, если тебя готовы печатать, или издавать в каком-нибудь ином виде, — это все входит в «комплекс проблем» ученого-гуманитария. Так вот, я никогда не умел о себе заботиться, и не только потому, что ленив (некоторая леность мне присуща), а потому что как только я действительно пытался о себе позаботиться, так тут же я садился в лужу. Заботиться о других людях получалось, по-всякому помогать и выручать, и не один раз. Как догадываетесь, я не стану того рассказывать с именами, но уж поверьте. Получалось то, на что я специально даже не нацеливался, но тоже не для себя. Были люди, которые говорили (причем не мне, тому можно доверять), что я сыграл, например, важную роль в их обращении к истинной христианской вере. У меня то получалось. Повторяю, не специально (я, конечно, не миссионер), но в процессе общения, в процессе преподавания, в том числе в глубоко атеистическое советское время.
Одного такого человека, девочку, я готовил к экзамену по истории для поступления в университет. В университет она поступила, по моей дисциплине получила «отлично» (мои абитуриенты почти всегда получали отлично), но попутно она пришла в Церковь, и, еще учась на старших курсах, стала супругой своего соученика, в относительно ближайшем будущем — священника. А будучи женой священника (как говорили еще в XIX веке, «попадьей»), она с успехом занималась просвещением огромного количества детей вокруг их прихода. Вот она сказала, что я сыграл свою роль. Иногда получалось лихим кавалерийским наскоком.
Где-то в 1984 году начался расцвет движения в защиту памятников истории и культуры. Чуть позже академик Лихачев назовет его (на мой взгляд, не очень удачно, но прижилось) «эколого-культурным движением». Сейчас, правда, этот термин вышел из употребления и забыт. Но и охрана памятников почти забыта. В этом никто не виноват — через считанные годы после того расцвета началась гласность, за ней «Перестройка», и очень много, особенно молодых людей, пламенных борцов за памятники в той или иной степени ушли в политику, нашли иное, как им казалось, наверное, более продуктивное приложение энергии, а часто и образования. Потом многие ушли из политики, но мощного движения уже не будет, и до сих пор его нет. И вот в 1984 году я предложил тезис презумпции невиновности исторической застройки. Тоже назвал его не очень удачно, но по прямой аналогии. Принцип — очень простой. Ну, памятники сносить вообще-то никто не может, это наказуемо согласно уголовной статье. Правда, я почти не знаю случаев, чтобы к суду привлекались по этой статье, и, кажется, никто никогда не сел в тюрьму. Она очень гуманна, до 2 лет заключения можно дать за уничтожение памятника. Но, все-таки, приговоры были, — со штрафами. Но кроме памятников есть очень много того, что официально памятниками не является. Это историческая застройка. Так вот, я предложил принцип этой презумпции, он прост: для сноса любого элемента исторической застройки необходима безупречная аргументация. Для сохранения любого элемента исторической застройки никакой аргументации не требуется. Хочешь снести — доказывай, почему это необходимо, иначе будет стоять.
Один из покойных моих учителей, Алексей Комеч, сказал в свое время, лет десять назад: «Один лужковский год в деле разрушения Москвы стоит десяти брежневских». Я, пожалуй, взял бы покруче, я бы сказал: кабы не десяти хрущевских! Давненько так не ломали, как ломает нынешний «мер» Москвы. Кстати, под снос пошли даже отдельные памятники! И что интересно, всё тихо, прокуратура ничего не видит, никто уголовного дела не возбуждает. А в высших кругах московской администрации, наверное, много виновных! И то не единственный пример, Лужков — не единственный злой гений нашей эпохи. Еще в большей степени историческую Казань ломает Шаймиев. Тоже под суд не идет. А стариннейший, очень красивый город изуродован до неузнаваемости. Моим принципом пользовались, на принцип ссылались, в том числе средства массовой информации, которые начали серьезно этим заниматься.
А в 1986 году было еще больше, и тоже по чистой случайности. В московском Манеже прошла встреча представителей Союза архитекторов с общественностью, тогда еще в настоящем Манеже, с уникальными перекрытиями, не сгоревшими в странном и не расследованном никем пожаре. А в том, что был поджог, никто не сомневается. Делают вид, что Манеж существует, что он полностью восстановлен, хотя перекрытия-то не деревянные, перекрытия-то стальные. Фальшак. Новодел. Не памятник! Так вот, встреча проходила вполне в духе горбачевского времени: тогда очень любили (сам Горбачев очень любил) творческие союзы — проявление своего рода корпоративности, корпоративной демократии; к творческим союзам прислушивались. И вроде решили прислушиваться в еще большей степени: весь гигантский Манеж был отдан выставкам и встречам представителей творческих союзов с общественностью. У всех творческих союзов всё прошло гладко, кроме одного — Союза архитекторов. Туда явились очень серьезные люди: кто-то из секретарей Союза, главный архитектор Москвы, руководящие градостроители Москвы того времени. Дольно много, десятка полтора их пришло, всё первые имена. И как на них набросились представители общественности! Причем, в основном, то была не молодежь, активно защищавшая памятники, а то были дамы, которые не давали говорить, которые требовали, чтобы им отвечали на вопросы. На одну, крепкую такую даму, которую я хорошо знал, лет сорока (но могучая, могучая дама!), я смотрел с некоторым интересом и немножко испуганно, потому что подиум, на котором стояли архитекторы, очень невысок. А дама была на высоком каблуке, и все шло к тому, что сейчас она стянет с себя туфлю и залепит в лоб кому-нибудь этой шпилькой! А удар получился бы крепеньким! Я воспользовался моментом, поймал все-таки паузу у одного из микрофонов для общественности, и обратился к тогдашнему главному архитектору Глебу Макаревичу. Я сказал: «Глеб Иванович, а Вам не кажется, что для того, чтобы не происходило подобных накладок, подобного непонимания, давно пора обзавестись общественной экспертной комиссией из независимых историков, искусствоведов, реставраторов, может быть даже юристов, которые не служат в «Главмоспроекте»? Может быть, из художников. Тех, кто грамотен в этих вопросах. Такие люди есть, их много». То была такая палочка-выручалочка для Макаревича. Он ответил: «Да, и мы готовы! И я прошу вас заняться этим и устроить нам прямые контакты с теми людьми, которые могли бы войти в такую комиссию»! Я кивнул, поблагодарил, отошел в сторону, в закоулочек, нелегально покурил — и как видите, Манеж от этого не сгорел. Тут за мной бегут: «Володя, тебя ищет Макаревич»! — Иду обратно. — «Я поймал вас на слове. Я теперь прошу вас взять это на себя. Составьте список, а мы сами обзвоним, пригласим тех, кто мог бы участвовать в такой работе».
Так был создан ЭКОС (он получил это название чуть позже) — Экспертно-консультативный общественный совет при Главном архитекторе Москвы. Первые пару месяцев я даже вел его заседания, как инициатор. Естественно, как только нашли титулованного руководителя, я сложил функции председателя, но в Совете остался. Мне даже предлагали функции постоянного ученого секретаря Совета, но я понимал, что это такое, и той бешеной работы на себя не взвалил. ЭКОС существует до сих пор. При диктатуре Лужкова он был бесполезен, потому что его обращение с городом назвать можно было только тиранией. Я давно перестал в него ходить. Но и тогда, и в первой половине 90-х годов Совет принес огромную пользу, сделал массу экспертиз — по высотным характеристикам новой застройки, по появившимся мансардам. Тогда началось увлечение мансардами — самый дешевый и вроде бы не меняющий этажности способ получить лишнюю площадь.
Вот такие вещи получались. Это не значит, что надо следовать моему примеру. Если бы я собой занимался, я, несомненно, был бы давно (и очень легко) кандидатом наук. Если бы я стал кандидатом наук, скажем, лет 15 назад, то, вне всякого сомнения, уже довольно давно, без всякой докторской защиты, был бы профессором. Мне бы дали профессуру при кандидатской степени. Совсем без степени — трудновато (прецеденты есть, но это уже с подлостью). Если бы я был профессором, то, по нынешним временам и при моей довольно большой известности, я уже был бы академиком. Не Российской Академии наук — не за что меня избирать в Российскую Академию наук! — но какой-нибудь из малых, которых теперь очень много, хотя бы той же РАЕН (Академии естественных наук). Если бы я больше собой занимался, у меня вышел бы не один из четырех курсов лекций, а все четыре. Наверное, издавался бы больше. По крайней мере, наверное, больше моих статей вышло бы. Наверное, у меня меньше украли бы идей, оценок, и всего остального, потому что я много раз читал свои мысли. Но что делать, это же не плагиат, я ведь не опубликовал: у меня подхватили из доклада на конференции, подхватили из лекции — ничего не докажешь, и даже краснеть никто не будет.
Так что повторяю, об этом стоит думать. В таком случае, у меня, конечно, были бы прямые ученики и, вполне возможно, была бы школа — если не научная, то преподавательская. Но я никогда не преподавал ни историкам, ни искусствоведам. Кому только ни преподавал: литераторам, журналистам, геофизикам, просто физикам, философам преподавал, богословам лекции читал, но из них себе школу не создашь. Так что всё по поговорке: «Бодливой корове Бог рога не дает».
С удовольствием расскажу еще одну милую эпопею (я бы даже сказал «опупею»). Я уже говорил, что менял профессиональную ориентацию, что я поступил в университет на исторический факультет уже после военной службы, да и то не сразу, не с первого захода. Откладывалась защита диплома, и мне очень помешало в профессиональном утверждении еще и то, что одно время я очень хотел стать священником. Сейчас это просто, а тогда было затруднительно, и надо было прибегать к очень серьезным ухищрениям. Собственно, легко было стать священником, если ты из деревни Замухрыжкиной. Образование для того лучше было иметь ниже среднего, в крайнем случае, среднее. А если ты москвич и с высшим образованием — о, тут такое начиналось! Такое мало кто прошел, мало кому удалось. К счастью, кроме добрых, но малообразованных людей из деревни Замухрыжкиной все-таки были поповичи, дети семей духовенства. Они, как правило, поступали, и, как правило, были достаточно образованы, приспособлены к священнослужению, воспитаны для того.
Почему в нашем духовенстве до сих пор чувствуется переизбыток украинцев? Очень просто. Потому что на Западной Украине, которую мы вернули в Советский Союз только в 1940 году, было очень много не закрывавшихся храмов. Тогда, уже в мои, в 70-е годы Львовская и Тернопольская двойная епархия была самой большой в СССР. Сейчас это две епархии, а тогда была одна. В ней было 900 храмов. А, например, в Симферопольской епархии было 11 храмов, в Вологодской, на Русском Севере, в цитадели русской святости было 18 храмов! Из 7 тысяч храмов догорбачевского СССР 900 храмов приходилось на Львовскую и Тернопольскую епархию. Вот и вся разгадка — там было много поповских семей. Еще до поступления в университет я начал профессионально работать в первом своем музее. То был Музей восточных культур, который тогда был кратковременно переименован в «Музей искусств народов Востока» (так больше нравилось Министерству культуры). Сейчас он опять Музей восточных культур. Я с него начинал. Да, пожалуй, что в нем и начинал в какой-то степени преподавать, говорить. Я в нем водил экскурсии. То был 1972 год. Вот такой у меня стаж «профессионального говорения». Дальше поступил в университет, а до того я не поступил, не прошел по конкурсу. Нет, конечно, у меня по истории было «отлично» и в тот раз, и когда поступил; но все равно — недобрал. Но подружился с теми, с кем вместе сдавал. И в их же первую сессию я, еще не студент, готовил их к сдаче экзамена по русской средневековой истории. Тогда она называлась «историей СССР периода феодализма». И кафедры были с очаровательными названиями: «история СССР периода феодализма», «периода капитализма», «периода социализма»… Почему-то не создали кафедру «истории СССР первобытнообщинного периода» и кафедру «истории СССР периода рабовладения», хотя, несомненно, эти формации на территории СССР тоже наблюдались. Сейчас они уже не так называются.
Все те вопросы относились к кафедре феодализма. Я их подготовил, и они сдали. Они сдали легко и, если не с блеском, то, по крайней мере, уверенно. И тогда мне говорят (мои подружки с этого, старшего курса): «Слушай, ты вот с блеском нас «за бесплатно» подготовил. Почему бы тебе того не делать за деньги»? Вообще, я к деньгам всегда относился хорошо. Деньги — это вообще хорошо, когда ты ими распоряжаешься. Плохо, когда они тобой распоряжаются, тогда это — зло. «Да я с удовольствием»! И денег лишних у меня тогда, знаете, не водилось. Как и сейчас. И так я начал готовить первых абитуриентов, практически с того года, как сам начал учиться в университете. Я готовил 15 или 16 лет.
То была хорошая школа, не меньшая школа, чем университет. То дало уже свободное знание истории, по крайней мере, российской. Навсегда, на всю жизнь! Тренируя других — тренируешь себя. А после того мне говорят: «Вот есть одна дама, ты ее знаешь»? — Я ее знал. Она школьная учительница, очень сильный словесник, зарабатывала еще штатным экскурсоводом. — «Надо провести экскурсию, а она не может, она заболела. А экскурсия набрана, и машина — левая (личная договоренность, незаконная машинка). Проведешь?» За очень приличные деньги, естественно. Там получалось существенно больше, чем получал за одну экскурсию экскурсовод. То были неплохие деньги, тогда тем занимались многие. Как сейчас помню, моя первая экскурсия, кажется, 1974 года, была в Ростов Великий, с заездом, практически с остановкой в Переяславле-Залесском. Блестящий материал! И в Переяславле и в Ростове я был до того, и снимки делал, то есть представлял их себе хорошо. Так началась моя карьерка экскурсовода. Продолжалась она с 1974 по 1980 год, пока я в 1980 году не узнал, что вокруг меня закрутилось. И закрутилась даже не милиция, закрутилось КГБ. Не дожидаясь нехорошего финала (машина-то левая), пришлось это дело прекратить. Но еще долгие, долгие годы я не прекращал водить экскурсии, потому что у меня появились совершенно легальные экскурсии от экскурсионного бюро Общества охраны памятников истории и культуры, конечно, не за те деньги, что были прежде. У меня было около 20 маршрутов. И, кроме того, я возил моих экскурсантов по многу раз, набирались люди…
Потому и Лубянка узнала: слухом земля полнится, и должна была когда-нибудь наполниться. И обвинить некого: ведь люди рассказывают кому-нибудь, если они съездили на интересную экскурсию. Когда-нибудь дойдет! Еще водил их пешком по Москве, было 18 маршрутов. Того я не прекращал никогда. Здесь мне, практически, нечего было инкриминировать, я не выдавал себя за сотрудника государственной организации, я просто откровенно собирал по рублю «с носа». В крайнем случае, оштрафовать меня можно было. Пешие экскурсии по Москве я перестал водить в конце 90-х годов. Почему? Потому что в Москве движение стало таким, что перейти улицу с группой было если и возможно, то страшно. А то же необходимо, когда идешь пешком. Просто необходимо. На автобусе, в другие города, где поспокойнее, я возил и после того. Много возил. Дело само взялось, правда? Само. И в Обществе охраны памятников истории и культуры мне предложили впервые читать лекции, в зальчике, и водить экскурсии мне предложили они сами, потому что они меня уже знали как деятеля охраны памятников, и знали, что у меня историко-архитектурное образование. Все было просто.
Гораздо интереснее было другое дело. Может быть, с экскурсиями меня как раз и пронесло. Я начал готовить абитуриентов — раз подготовил, другой подготовил. Потом подошли ко мне знакомые, милые люди, молодые муж и жена, на годик-другой меня постарше, и сказали: «Володя, мы знаем, что вы готовите к поступлению в университет по русской истории. А не могли бы вы нам читать русскую историю за те же деньги? Мы вам не сможем платить столько, сколько платят абитуриенты (абитуриенты платили очень прилично, по 10 рублей за занятие), но мы сможем Вам в складчину платить столько же, просто нас будет больше, нас будет человек двадцать, а не трое». Я прочитал им русскую историю. Как только закончил, они спросили: «А еще»? Я напрягся. У меня не было еще тогда такой фототеки, которая есть у меня сейчас, у меня еще не было семи тысяч слайдов своей работы, моим аппаратом сделанных. Но альбомы были, приходилось показывать с листа. Я начал читать искусство, больше архитектуру, особенно средневековую, но при постоянном сопровождении другим русским искусством, с упоминанием росписей, с упоминанием икон.
Тут же сложилась другая, следующая группа, и я читал двум группам одновременно, на квартирах. Я прочитал им искусство. Тогда меня спросили: «А еще»? Я обнаглел и стал читать историю Византии. Подготовлен я был хорошо, материала было мало, показывать, правда, было трудно, а так все было в порядке. Меня четвертый раз спросили, что еще могу прочитать. Деньги нужны, просвещать людей тоже нужно, и я прочитал Западное Средневековье. Но, конечно, прочитал на таком уровне, что сейчас я бы себе голову оторвал: я не был так готов, как сейчас. Средневековую Западную Европу я прилично знал, но не настолько, чтобы читать лекции. То длилось все шесть лет. Русское искусство я читал трижды, Византию — один раз, и шесть раз читал русскую историю. Вот тут-то меня и ущучили!
В 1983, 1984 году меня очень сильно трепала Лубянка. Они грозились со мной расправиться, но не расправились. Однако, используя услужливую милицию (сама Лубянка такими вещами не занималась), меня на год загнали такелажником на завод железобетонных изделий: «Слишком долгий перерыв у вас, мы будем преследовать вас как тунеядца!» На заводе выяснилось, что я очень приличный и вполне профессиональный такелажник. Я получил высший разряд, который может быть присвоен такелажнику, а именно четвертый. Вскоре, с середины 80-х годов, началась еще не «перестройка», но уже «ускорение научно-технического и прочего прогресса», потом началась «гласность», и вокруг меня вертеться перестали. Более того, мне не мешали найти профессиональную работу. У меня было довольно много профессиональной работы в моей жизни, случай с заводом был как раз исключением из правил. Мне довелось работать, как я уже говорил, в Музее восточных культур, два раза в жизни — в Музее архитектуры Щусева. Некоторое время проработал в архитектурно-реставрационной мастерской, причем очень знаменитой, 17-й мастерской «Моспроекта-2», которая занималась и реставрацией, и исследованием Москвы. Недолго, один сезон по договору работал экскурсоводом в Музее Останкино. Это все тоже была хорошая школа. И около 5 лет я заведовал отделом в Музее-заповеднике Абрамцево.
Я продолжал водить экскурсии, хотя и не так дорого платили как прежде, когда у меня был свой автобус. По Москве я мог водить сколько угодно, только бы времени хватило, а выносливости мне вполне хватало на любой объем. То было время действительно довольно большой гласности. Я начал читать публичные лекции, в разных залах, в разных дворцах культуры. Тогда, в конце 80-х, было время «лекционное», тогда научно-исследовательские и проектные институты охотно приглашали у них почитать, и я с готовностью читал (преимущественно русскую историю). Вот так у меня еще в 1990 году прозвучал первый цикл об империях из 4 лекций. Пожалуй, я первый публично защищал империи как таковые. Напечатать эту лекцию мне удалось, увы, только в 1993 году. Моя работа «Империи в мировой истории» достаточно известна, каждый может ее прочитать, она неоднократно печаталась. Я дополнял ее, дописывал. Кроме того, она помещена в Интернет, и на нескольких сайтах благополучно висит и сейчас. Надо сказать, что в КГБ меня не таскали больше, но мешали. Придирались к тому, к сему. Сначала говорили: «Вы не член общества «Знание». Я вступил. Потом: «Вы член общества «Знание», но не в Москве, а в Московской области. Вот в Московской области и читайте, а в Москве не будете!» Один раз мне сорвали курс лекций по русской истории на середине, а то был уже 1986 год.
Но все шло по нарастающей. Меня находили сами. Первый свой факультативный, полулегальный курс я читал студентам уже не на квартире, уже в ВУЗе в 1984-85 годах. То была русская история. Присутствие Лубянки еще чувствовалось в моей биографии. Но прочитал. В 1987 году я впервые читал факультатив по русской истории в МИФИ, на полный, большой, «поточный» зал — это несколько сот человек. Тогда много ходили на лекции. Все время что-то происходило, и опять само собой. Сначала моей устойчивой площадкой был Дворец культуры Серафимовича, потом ДК «Меридиан». На одну мою лекцию в «Меридиане», где я читал публичные лекции годами, чередуя и повторяя курсы, зашла пожилая леди, философ, профессор Московского архитектурного института. Ей настолько понравилось, что она рекомендовала своей приятельнице, которая заведовала подготовительными курсами Архитектурного, меня пригласить. И в 1987 году меня пригласили на подготовительные курсы. В 1988 году меня пригласили что-нибудь почитать студентам, я прочитал им факультатив. Повторил его в 1989 году.
В то время перестройка пошла скачками, в галоп, если не в карьер. И студенты МАРХИ первыми в Москве потребовали, чтобы у них убрали курс истории КПСС. Меня пригласил проректор по учебной работе и сказал: «Вот, освобождаются часы, у нас больше не будет истории КПСС. Сколько хотите часов, столько и берите». И мой курс «История мировых культур» — первый в СССР, я знаю то точно — стал обязательным и вошел в учебную программу. Потом я читал его в других местах. Так же точно меня всегда приглашали в Литературный институт Горького, в Инженерно-физический (там я был уже свой человек к тому времени, меня там знали), в Православный университет святого Иоанна Богослова, когда он открылся, в Институт журналистики и литературного творчества, в Высшую школу экономики. Некоторые ВУЗы менялись, один заменял другой, но меня всегда приглашали.
В общей сложности, с подготовительными курсами, в Архитектурном я преподавал почти 15 лет. Появлялась нужда в других курсах. Курс «История русской архитектуры» у меня был готов еще с юности: я продолжал снимать слайды, мог уже совершенно свободно читать. Даже русское искусство целиком можно было читать на третьем курс. Российскую историю я преподавал еще, будучи студентом. В 1996 году срочно понадобился курс политологии. Я ответил, что политологию не могу. По-моему, никто не может читать политологию, потому что она не наука. Я предложил им на семестр введение в политологию. Прочитал. Этот небольшой курс назывался «Историко-культурное введение в политологию», сейчас он издан и продается под названием «Политика. Основные понятия». Четыре академических курса мало кто оставит за свою жизнь. Иногда читал еще спецкурсы. Хорошему, настоящему профессору даже двух курсов достаточно для жизни. А у меня — четыре.
Хочу еще раз вернуться к самому важному. Я не состоялся как ученый-исследователь. Что же я сделал? Вот мои абсолютно самостоятельные работы:
— Я установил универсальную историческую закономерность. Их редко удается установить, их не так уж и много. Установил, работая над «Империями…», но «Империи…» — работа компилятивная. То, что я в ней написал, я собрал, а не открыл. А вот эту закономерность установил я — малый народ всегда с большим против среднего. Каждый раз она проявляется и при создании империй, и при распаде империй. Например, абхаз всегда с русским против грузина, гагауз всегда с русским против молдаванина, а памирец всегда с русским против таджика. Это бесспорно.
— Я также установил исторический и политический термин, который теперь всеми принят (почти всеми). Этот термин — «полибиева схема власти». Считаю, что это лучшая форма правления. Термин мой. Обозначает он такую государственную систему, в которой объединены все три правильные формы: монархия, аристократия и демократия. До сих пор в этом не сомневаюсь. Правда, это не я постулировал, а Полибий в середине II века до Рождества Христова, но все как-то это подзабыли. А термин «полибиева схема» — мой.
— Я разрабатывал вслед за величайшим из своих учителей, за Гумилевым, категорию «антисистемы». И сумел наблюдать то, что пропустил Гумилев, — то, что я назвал «неклассическими антисистемами». Это актуально, это важно людям сейчас, всем важно, потому что неклассические антисистемы нас окружают, потому что с них начинаются революции. Неклассическая антисистема — это антисистема, объединяющая людей, ненавидящих — в обязательном порядке! — свое вероисповедание, свою культуру, свою страну, в отличие от классических, которые ненавидят мироздание в целом. Эта работа — моя.
— Как искусствовед, я обосновал и весьма убедительно, что барокко сложилось на русской почве, а не было (как классицизм позднее) ввезено, импортировано из Западной Европы. Тут я тоже был не первым, но расширил то, что было сделано Згурой, великолепным искусствоведом 20-х годов XX века. Я установил, что русская культура XVII века — это, безусловно, культура барокко (вся культура, насквозь, не только архитектура).
Всё это не так плохо, это не стыдно. Но если разобраться, то одна историческая закономерность, одна историческая категория, да те работы, которые я сделал, в одном случае следуя Гумилеву, а в другом Згуре, — всё это маловато для исследователя.
Я нисколечко не испытываю ни малейшего комплекса неполноценности. Если быть объективным, то я даже и не историк, хотя везде пишут: «историк, историк, историк»… Я — учитель истории. Правда, очень хороший. Может быть, лучший в Москве. Может быть, в России. Учитель истории — это тоже неплохо. И очень даже людям нужно.
А что, собственно, еще? Дальше тоже решал не я. В 1993 году родилась идея — собрать православное политической совещание, вначале даже говорили — конференцию. Первую, большую. Идея была выдвинута моим другом, очень известным московским священнослужителем, профессором Духовной академии, протоиереем Владиславом Свешниковым. «Хорошо, с тобой сделаю» — ответил я. Тогда он поручил мне сделать политический доклад. Конференция шла три дня. Очень много народа присутствовало на ней только в первый день. В большом зале Дома культуры «Меридиан», слушало, оценочно, человек 600-700. Остальные два дня были рабочими, тогда народа было меньше. Было три доклада и ответы на записки: этический доклад Свешникова; доклад Юрия Трофимовича Лисицы об Ильине (затем он начал издавать Ильина) и мой доклад «Параметры христианской политики». То было перед Великим Постом, где-то в феврале 1994 года. «Параметры…» начали выходить в газетах, в журналах. Первым был журнал «Москва» в том же 1994 году.
В 1995 году еще один мой друг, главный редактор «Православной беседы» Валентин Владимирович Лебедев предложил мне создать постоянное православное политическое совещание. Оно и было создано — то, что теперь называется «Союз православных граждан». И его присутствие ощущается в Российской Федерации, точнее, в исторической России: ощущается очень сильно на Украине, а в Белоруссии и Казахстане есть отделения. Такова была церковно-общественная деятельность. Кроме того, параллельно всему своему преподаванию, с 1991 года, когда начала вещать православная радиостанция «Радонеж», уже 15 лет, я практически ее постоянный обозреватель, иногда автор. Даже получил патриаршую награду, государственных пока нет. Не торопится что-то государство наше. Когда было нужно не мне, у меня получалось. И сейчас получается. Когда нужно было мне, не получалось. Но обо мне заботились. Все время кто-нибудь заботился. Неожиданно. Иногда начинали заботиться вообще незнакомые люди.
Вот, пожалуй, и всё. Что к этому можно добавить? Политик ли я? Нет. Когда избирался еще тот, первый, ельцинско-хасбулатовский Верховный Совет РСФСР, еще в Советском Союзе, тот самый, который был расстрелян из танковых орудий в 1993 году, мне предлагали баллотироваться, мне предлагали набрать команду, которая будет проводить мои выборы. Тогда ведь это не стоило десятков тысяч долларов, тогда по деньгам было дешево, и довольно-таки реально. Я отказался. Тогда на меня «натравили» авторитетного священника, и он пытался меня убедить, что это нужно России. Я оказался убедительнее. Я сказал: «Батюшка, если я соглашусь стать депутатом Верховного Совета, мне безоговорочно придется перестать преподавать. Какой я преподаватель, я знаю, знаешь ты, и знают все. Какой я парламентарий, знает только Господь Бог, только он мне ничего не сказал, и тебе ничего». И отказался. Так что к публичной политике тяги у меня не было. А от публичных политических выступлений и сейчас не отказываюсь. И они бывают такими резкими, что устроители публичного сборища за голову хватаются. Ну, впрочем, в последнее время привыкли, что в политических высказываниях Махнач неуправляем. Вам, кстати, того же советую. Как христианин скажу вам одну вещь, и хочу закончить на том свою протяженную автобиографию. Недавно был разговор на радио «Радонеж», в котором было справедливо замечено, что пока еще государство так мало попускает Церкви, что надеяться на ближайшие хорошие перспективы трудно. Я ответил: «Вы сказали правду, но я с вами категорически не согласен. Государство до сих пор так мало попускает Церкви, потому что общество так много попускает государству. Но видно невооруженным глазом, что общество государству попускает все меньше и меньше. Если не изменится отношение государства и к обществу, и к Церкви, то общество станет вообще смотреть на него — ну, чтобы уж совсем не обижать — как на государствишко. Сделайте из этого выводы. Это полезно. И очень демократично».
20 апреля — 20 мая 2007 года
Материал подготовил Олег Возовиков