Но все эти ящики с продуктами, напитки и прочую снедь, которыми был загружен под завязку микроавтобус, как-то вдруг сразу забылись, померкли, удалились из памяти, когда из одного из джипов вылез почти старичок бомжеватого виду. Он опирался на костыль – худой, сутулый, одетый в джинсовый костюм, на котором даже не успели разгладиться магазинные складки. Вероятно, эту одежду ему только несколько часов назад купили. Он со всеми здоровался, но никто не мог его узнать и тогда он заплетающимся от волнения языком стал представляться:
– Митрохин Алексей Павлович – ваш бывший главный агроном, трудился в вашем колхозе с 1978 по 1980 год, неужели не помните?
Господи! Так такое забудешь-то! Сколько деревенских красавиц молодых, юных, не целованных сохло по этому парню – золотоволосому, образованному, начитанному, не пьющему, не курящему, гитаристу- песеннику, а он им всем предпочел самую последнюю тульскую шалаву, приехавшую в колхоз с шефской помощью. Она и оказала колхозу «помощь», причем самым своим «трудоспособным местом». Деревенские мужики тогда, как с цепи посрывались, грызлись между собой, как кобели за течную сучку. Иные уже и с женами расходиться собирались. Но спас тогда всех Митрохин Алексей Павлович – влюбился в змеюку. Но та и отблагодарила его – её ещё в день свадьбы, в белом платье «шефы» на «КАМАЗЕ» «на зеленя» увезли, на сжатое накануне поле со свежими копенками, а жених в это время гостям Есенина читал:
«Пускай ты выпита другим,
Но мне осталась, мне осталось.
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость…»
Колька тогда уже в летное училище поступил и об этой шалаве он и слыхом ни слыхивал, иначе предостерег бы друга, предупредил. А друзья они были, не смотря на разницу в возрасте шесть лет, не разлей вода. Палычу тогда колхоз комнатку выделил. Колька так и пропадал там целыми ночами. Купит Палыч в магазине чай №36 да сушек каких-нибудь, а Колька из дома сала ломоть отрежет, да положит в карман куртки пару головок лука или чеснока и спорят до утра, наговориться не могут: о книгах, об истории. Если воскресенье, да особенно зима, то с самого утра свет к комнатушке у Палыча горит. По большому счету, он-то, Палыч, и привил у Кольки вкус к настоящей литературе, показал на её примере принципы порядочности. Черт его знает, откуда Колька сегодня откопал, через ФСБ или кого еще там, но нашел – привез, явил миру: старого, больного, сломленного жизнью человека. Друга, учителя, кумира!
Николай поздоровался с учителями, а Марию Гавриловну под благовидным предлогом отозвал в сторону:
– Мария Гавриловна, вы меня простите, но прошлый раз, когда я дарил всем часы – вас поздравить-то поздравил, а часы вручить почему-то забыл, только уже на обратной дороге нашел коробочку с часами – позвольте вашу ручку, – через секунду на руке Марии Гавриловне заблестели те же самые часики. Один в один.
– Коля, какое же ты – золото! – заплакала учительница, обнимая его.
– Ну-ну, полноте, Мария Гавриловна, на нас народ смотрит. Пойдемте за стол. Знаете такой, евангельский постулат: «Да не оскудеет рука дающая»?
На правах старейшего слово взял бывший директор школы – Федор Кузьмич. Говорил он долго и путанно, в основном комплименты Николаю. Он ещё не закончил тост, как все облегченно встали, зазвенели рюмками. Сели выпили. Кто-то хотел было произнести очередной тост-здравницу, но тут встал сам Николай – голос звонкий командирский, каждое слово, как гвоздь вбивает:
– Так! В мою честь, все тосты отставить! Я вам не приезжий на побывку барин, а свой, родной, никольский! Давайте, будем просто гулять! А выпить я предлагаю за наших матерей, у кого они живы – то долгое лето им, а у кого опочили – вечная память.
Матрена Филипповна рядом с Николаем не села, а скромно куда-то в уголке притулилась рядом с оставшимися в живых немногими подругами, некоторых даже специально для этого случая дети из городов привезли. У тетки Матрены свой резон, она специально себе такое место выбрала, чтобы можно было наблюдать за всем кухонным процессом, а при необходимости встать из-за стола и самой пройти на кухню. Да и чего молодежи мешаться – у нее свои интересы, разговоры. Рядом с Николаем по левую руку Егоза пристроилась, по правую – братья, а «друзья», кто там, кто сям, по всему столу разбрелись.
Бывший агроном Палыч напротив Николая сидит: грустный, застенчивый. Чуть поодаль него Колькин «секретный агент» – Светка Соболева. Та с мужем на торжество приехала. Светка девушка правильная. Вот про беспутного сына Егозы она Николаю рассказала, а что Зинаида зимой мать его выхаживала, мыла её, уколы ей делала, разными вонючими мазями растирала как-то запамятовала. Возможно, просто не знала этого факта.
Как же все изменило время. Сейчас в той же самой Светке Соболевой под центнер веса, руки на крутые бедра подбоченясь, как на стол кладет, а в десятом классе была как балерина стройная и воздушная. Что тут поделаешь? От возраста только один коньяк лучше становится. Время сначала делает эскиз человека, потом пишет его портрет, а затем, скуки ради, начинает импровизировать карикатурами. Светка Соболева никаких козней против Егозы не строит, она дама не злая, хотя и хитрая. Так мелет язык по бабьей глупости.
Кстати, Зинаида Прогоркина стала Егозой с легкой руки Марии Гавриловны в четвертом классе на уроке природоведенья – тогда она худющая была, вертлявая, с двумя нелепыми косичками тоньше крысиных хвостов. Все успевала делать: и конфетки на уроке трескать, и математику у Кольки Коршунова списывать, и с соседом по парте, ныне покойным, Васькой Свистуновым драться. Вот тогда-то Мария Гавриловна и обозвала её – Егозой. Всё – прикипело прозвище. Пропало имя Зинаида, а появилась – Егоза.
А народ к застолью все прибывает и прибывает. Вскоре уже все близлежащие сараи машинами заставлены. Едет народ даже из других деревень и не барской халявы ради, слава Богу, и сами ни на воде и на хлебе с мякиной сидят. Так ведь и едут-то тоже не с пустыми руками: с водкой, с тортами, с домашним холодцом и прочими закусками. Истосковался народ по общению, по песням русским. Вот и баянист «слово взял»:
«Ой, при лужку, при лужке,
При широком поле,
При знакомом табуне
Конь гулял на воле…»
И взлетела песня в благодатную синеву летнего неба, расправила свои крылья и воспарила над запущенными деревенскими садами, над тенистыми лозами и хлынула её мощь во все стороны земли русской, в поля, в луга, за речку. Баянист доволен, только седой шевелюрой трясет в знак согласия. Сам народ разбился на многоголосье, словно годами эту песню репетировал. Как-то сами собой бабы разобрались, кому и когда запеть, где кому вступить, подтянуть, усилить. Жива в народе генетическая память, проступила она, проявилась. Глубоко её корни в русской крови сидят, если за столько лет псевдокультуры не смогла её ни наша попса искоренить, ни разные модные европейские веяния. Теперь только на генетическую память русскому человеку уповать и приходится.
Рада Матрена Филипповна хорошего баяниста «девки» достали – не бестолочь. Уже и не пить, не есть никто не хочет – песни душа требует. Одну песню спели, затянули вторую, третью, а там и на военную тематику перешли. Осмотрел Николай стол – нет за ним Ильича Петровича – последнего оставшегося в живых в Никольском ветерана Великой Отечественной войны, а Егоза ему уже на ухо шепчет:
– Плох стал Илья Петрович – почти ослеп, но по дому ходит, и голова ещё соображает, – вот за что Николай всегда ценил Егозу, что ей не нужно долго объяснять, что делать. Тотчас побежала в сени и через несколько минут вышла оттуда с пакетом в руках. И салатов разных в контейнеры пластиковые наложила, палку сервелата, котлет, кусок торта и бутылку водки, которую по случаю Победы ещё 2010 году один ликероводочный завод для ветеранов выпустил по образу и подобию образца 1945 года с сургучовой пробкой. Подозвала какого-то подростка на велосипеде и тот повез деду угощение. Пусть и у него праздник будет.
Вернулась, а на её месте уже Сашка Кунаев из районной администрации рядом с Николаем сел и что-то ему там про обелиск, что у клуба втирает, что-де обветшал совсем, имена все стерлись, железо насквозь проржавело, ни клумб, ни бордюров нет – словом, срамота! Сашка Кунаев свой, никольский, хотя давно уже в райцентр перебрался, он-то лет на десять Николая моложе и поэтому Егозу знает плохо. Зря он сел не её место и при ней затеял этот разговор про обелиск.
– Ой, и до чего же вы там все умные сидите в администрации – дайте ему денег на обелиск! А ты в отчете напишешь, что это ты его отремонтировал, а потом ещё на чужом горбу и в депутаты поедешь. Ты лучше Николаю Егоровичу расскажи, почему у нас две трети районного бюджета, кстати, дотационного, уходит на содержание вашей никчемной администрации? Расскажи ему, какая у тебя зарплата, и с каких таких доходов вы себе особняков в заповедной зоне понастроили. Скинулись бы на обелиск-то…
– Зинаида Ивановна… – робко было начал оправдываться Кунаев.
– Я уже скоро как пятьдесят лет – Зинаида Ивановна! Скажи, что вру – я тебя мордой в газету ткну? Что косишься на меня, думаешь, теперь меня с хлебозавода уволить, где я по двенадцать часов на ногах вкалываю вахтовым методом пять через пять за десять тысяч рублей? Не уволишь – побоишься. Потому как могут приехать к тебе в гости вот эти ребята и объяснить тебе «политику партии», – Егоза обняла за плечи двух Николаевых «друзей», – мужики вы к нам в гости приедете?
– Да без проблем! – ответили «друзья», не понимая в чем дело.
Осознав, что дальнейшее продолжение беседы бессмысленно, чиновник уступил Егозе место и вскоре уехал не попрощавшись.
– Извини, Коль, наболело! У тебя, наверное, даже жена так себя вести не позволяет – встревать в твои дела, но так они уже достали эти дармоеды, что, думается, будь у меня пулемет, то я была бы ни Зинка-Егоза, а Анка-пулеметчица. Столько всякой мрази развелось – стрелять не перестрелять. Шныряют, как шакалы только и думают, где бы чего урвать.
– Идея с обелиском хорошая. Я знаю одного паренька-скульптора, у него проект конкурсная комиссия в самый последний момент зарубила. Скульптура называлась «книга памяти». Композиция там такая: стоит ангел-воин в шлеме, в кольчуге, в правой руке у него опущенный меч, а левой он придерживает огромную раскрытую посередине книгу. Книга где-то два метра на полтора, а на ней имена погибших воинов, год рождения, год смерти. Скульптура уже готовая, мраморная. Комиссия свой отказ мотивировала тем, что погибшие могли быть и мусульмане, и иудеи, а тут православный ангел. По той же причине и на братских могилах не ставят крестов. Но среди погибших из нашей деревни, точно, ни мусульман, ни иудеев не было. Да хоть и были я, думаю, они не обидятся. А потом, почему красивые памятники должны стоять только в крупных городах? Давай завтра сходим и замеряем участок, сфоткаем – пусть дизайнеры поработают, ребята смету составят, с клумбой, с чугунной оградой. Ты будешь за памятником следить, а я тебе зарплату хорошую за это положу, – Коршунов улыбнулся, – вот и сын твой будет при деле. Да и скульптору нужно помочь – ему сейчас хотя бы свои вложенные в проект деньги вернуть…
При упоминании о сыне Егоза смутилась, вроде бы и речь о нем ещё завести даже не успела, видно кто-то из деревенских баб уже успел насплетничать. Теперь можно и не заводить этого разговора, засмущалась, зарделась румянцем, но перевела разговор опять на памятник.
– Боюсь, Коль, эти козлы из районной администрации теперь назло тебе заартачатся.
– Да я с ними и разговаривать не буду, не зря же я столько лет элитные дома, да поселки строю – есть, кому мне в этом деле пособить.
Хитер Колька: и с обелиском вопрос решил и от сына Егозы отмахнулся. Зинаида загрустила и стала задумчиво ковырять вилкой в тарелке.
– Николай, я у меня все перед глазами стоит тот номер на Новый год в клубе, когда вы с Тамарой Терентьевой цыганочку танцевали, по-моему, это в десятом классе было, – Вера Ивановна была их классным руководителем и эта «цыганочка» действительно стала гвоздем программы.
– Помню, Вера Ивановна, помню! Только где же теперь взять такую Тамару? – Николай вспомним черноволосую, как-то не по-никольски смуглую девушку, невысокую, фигуристую, казалось, что она была само воплощение грации и пластики. Тамара умерла, не дожив и до двадцати пяти лет, рожая третьего ребенка. Дело, кстати, было тоже под Новый год – пьяные врачи забыли положить ей грелку со льдом, а вот ребенок остался жив.
– Уж поверь мне, Коля, я с тобой цыганочку станцую не хуже Тамары. Ну-ка, плесни мне водочки и пойду я у тетки Матрены в сундуке цветастый платок поищу. Мне как настоящей артистке нужно в образ войти. Белый танец – дамы приглашают кавалеров. Как настоящий офицер ты не можешь отказаться! – они, чокнувшись, выпили, и Егоза ушла в дом за шалью.
Вот что за бестия эта Егоза! И впрямь нашла дома где-то цветастую шаль, с бахромой, на которой по черному фону крупные красные цветы разбросаны, что-то пошептала на ухо баянисту и стала тянуть Николая за руку из-за стола. Тот было заупрямился, но Мартена Филипповна, как-то так нежно посмотрела на него, словно говоря, сынок спляши, не все же тебе сидеть за столом букой, что не возможно было отказаться. Заиграла музыка и куда сразу же пропала белокурая, крашеная, Зинка-Егоза! Все увидели как по кругу, потягиваясь, словно спросонья, идет статная цыганка – молодая, отчаянная, жгучая, озорная. Идет цыганка прихорашивается, тянет в разные стороны концы цветной шали, поглаживает в сладкой истоме, в предвкушении любовной неги свои девичьи бедра, слегка касается упругой груди и все в её танце: движение, манера, походка, словно говорит, что полюблю я только самого смелого и удачливого, самого ловкого, самого, самого… А тут и «цыган» Колька в танец вступил. Вроде бы и человек идет, но чувствуется его походке бег иноходца. Воспылал он страстью к «красавице цыганке» и такие пошел коленца выкидывать, что краше всех слов говорят, что я за тебя, моя любовь, куда хочешь пойду: и коней воровать, и в на каторгу, и на плаху. Закипела между ними любовная страсть, такая, что во имя её ничего не жаль: ни ног, ни сапог, ни туфлей, ни деревенской дороги, ни самой жизни.
Колькины «друзья» многое о своем шефе и слышали и знают, и что он на лыжах бегает, плавает, как дельфин, на турнике «солнышко» может запросто сделать. Видели, как он вальсы танцует, слышали, как поет, но чтобы вот так цыганочку исполнить – не ожидали. Тогда в деревенском клубе в завершении танца Колька делал задние сальто через голову и опускался перед Тамарой на колено. Месяца три он тренировался этому с физруком – бывшим, до травмы, гимнастом. Сейчас сальто повторить не рискнул, а лишь просто стал на колено и поцеловал Егозе ручку.
Продолжение следует…
Начало http://www.proza.ru/2015/03/15/1066