Ночи становились короче, дни длиннее. Весна набирала силу. Лёд на окнах таял, и, чтобы на полу не было луж, талую воду собирали в банки. Один конец бинта клали на подоконник, другой свешивали над банкой. Вода, стекая со стекла, пропитывала бинт насквозь и капала вниз — в банку. И по утрам в комнате, под каждым окном, на все лады звучала весенняя трель:
— Буль! бум! бам! бом!
По мере наполнения банок менялся тон — от низкого к высокому. Просыпаясь, Лёшка слушал эту капель и не спешил выбираться из постели. Выйдя из дома, он так же не торопился спускаться с крыльца, примечая перемены вокруг. Он, как дегустатор, втягивал носом воздух, различая новые запахи осевших помоек, подтаявших выгребных ям, дохлых кошек и собак, сбитых автомобилями. Лежнёвка на улице Чапаева протаяла до брёвен. Когда проезжала машина, то вода в колеях волновалась, как в корыте. Ручьи гремели под снегом, покрытом печной сажей, пробивая в сугробах глубокие ущелья. Плакали сосульки на крышах. Капли, спускаясь по сосулькам, обрывались вниз, в ледяные лунки, и лунки пели, как хрустальные бокалы: буль! бум! бам! Так прошёл май, дивный май. Наступил июнь. И в одну ночь всё переменилось. Южный ветер пригнал тепло. В первый раз не топили печку. Лёшка спал, скинув одеяло, а когда утром выбежал на крыльцо, то ахнул: у нижней ступеньки стояла вода. Она затопила всю низину — от дома и до автомобильного моста. Под мостом случился затор из досок, кусков льда, ящиков, коробок, газет, веток и прочего вытаявшего мусора. Вода поднялась и хлынула через верх, падая с двухметровой высоты. Оглушительный грохот сотрясал своды моста и разносился далеко по округе. Лёшка будто в уме помешался: размахивая руками, бегал, вскрикивал и приседал. Виданое ли дело — перед его домом плескалось озеро.
— Даёшь навигацию! — воскликнул Лёшка, лихорадочно соображая, на чём бы поплыть. На его глаза попалась дверь. Одним концом она лежал на суше, а другой утонул в воде. Вот и плот, чего желать лучше! Дверь была тяжела. Лёшка, поддевая длинной доской дверь, постепенно спихнул её на воду и запрыгнул на середину. Дверь просела, вода едва не захлестнула сапоги, но покачавшись, дверь всплыла. Лёшка, широко расставив ноги, грёб доской, как веслом, и распевал:
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там!
Себя он видел пиратом на корабле и безжалостно расчищал себе путь. Порыжелая ёлка, обвитая выцветшим новогодним серпантином, мерно поворачиваясь на волнах, приближалась к Лёшке. Он замахнулся доской, чтобы отпихнуть ёлку, как вдруг его окликнули.
— Лёшка! Шатов! — кричал Вовка Райнер. Он бежал к Лёшке со стороны дома. — Скорей! На реке будут лёд рвать!
Лёшка неловко повернулся к нему. Дверь накренилась, он соскользнул в воду. Тело обожгло холодом, дыхание занялось. Он в страхе дрыгал ногами, пока не встал на дно. Было не глубоко, всего лишь по пояс. Он сиганул домой — переодеваться в сухое.
Минут через пятнадцать мальчики уже были на берегу реки. В небе кружил самолёт. Зеваки выстроилась в цепь вдоль берега и смотрели, как самолёт сбрасывал шашки. Обь, затёртая льдами, не спешила прощаться с зимой. Шашки рвались на речном льду. Ба-бах! Ба-бах! Взлетали белые фонтаны из воды и обломков льда. Взрывы гремели долго. Наконец льдины ожили. Налезая одна на другую, льдины вставали дыбом, переламывались пополам и медленно двигались по течению в Лабытнанги, затем в Обскую губу и дальше, в Карское море.
— Ура! — кричали зеваки, переглядываясь между собой с чувством, будто были как одна семья.
— Ура! — кричали Вовка и Лёшка, кидаясь с объятиями навстречу друг другу. Скоро лето!
— Скажи спасибо, — сказал Вовка. — Если б не я, сидел бы до сих пор в своей луже.
— В луже? — возмутился Лёшка. — Да я из-за тебя чуть не утонул! Хотя в чём-то ты прав. Но я первый открыл навигацию, заметь.
— Издалека заметил.