Но, конечно же, жила я не только этим, и держалась в тонусе и на плаву, вот уже почти девять лет, благодаря, может, и незаслуженному мною, подарку судьбы – чувству, которое спасало меня от необдуманных, а порой и от очень - очень… критических решений. Я любила... Говорю об этом честно, не прячусь и не стыжусь, потому что это не только давало силы жить дальше, но и спасало меня. Да, была замужем, был муж, хоть и не совсем рядом, но был. И любил меня, я знала это, но своей, особенной любовью, любовью собственника и рабовладельца. А я полюбила другого человека, полюбила искренне, всем сердцем, хотя поначалу не поняла, что со мной происходит… А Виктор сразу все понял. И сделал все, чтобы я укрепилась в своем чувстве…
Я еще только восхищалась этим человеком, противилась тому, что происходило в моей душе, а Виктор… Ему стоило тогда просто переключить мое внимание на себя, поступать так, чтобы я восхищалась им самим! А в то время этого достичь еще было легко, я была еще очень предана ему, как мужу, как другу… А он поступил по-другому. Угрозами, оскорблениями, пытками
ревности стремился утвердить, во что бы то ни стало, свою власть надо мной. И пустился во все тяжкие…
Когда я в тот, первый раз, вернулась из профлактория, он настоял, чтобы я немедленно оформила очередной отпуск. И я, еще не будучи ни в чем виноватой, уже чувствовала свою вину перед ним и не могла перечить.
Особенно ужасными тогда были для меня ночи. Возвращался он домой поздно, дети уже спали, - (а ведь они многое слышали и многое могли понять, не маленькими уже были, - Андрею шел четырнадцатый год, а Сережа заканчивал школу),- и уже почти под утро, вытащив меня, измученную его пьяною любовью и ревностью, из постели на кухню, доставал коньяк, наливал в две рюмки:
- Пей! - и ослушаться я не решалась, не хотела скандала, шума. - А теперь говори правду! Что у тебя там было?
- Не было ничего… Ничего не было… Это правда, - твердила я шепотом, боялась, чтобы не проснулись дети.
А внутри закипало что-то очень нехорошее к нему…
Днем оставалась дома одна. Что только не лезло тогда в мою голову, в мой воспаленный мозг! Из дому выходить не разрешалось, с подругами встречаться тоже,- все они были «б.... и проститутки». Ночами, ожидая его с работы, (или дождавшись: наконец! уснул!), я подолгу стояла в кухне у окна, слушала далекие гудки тепловозов и мысленно представляла все расстояние до них, до… рельсов… Как это живо в моей памяти до сих пор!
...Уже сейчас, в Израиле, открыв в своем компьютере спутниковую карту (съемку) поселка, завода, я легко нашла в лесу эту железную дорогу, просеки, ведущие к ней, шоссе… В те, теперь уже такие далекие годы, я мысленно проходила этот путь не единожды…
А тогда была словно тяжело больная. Слово «депрессия» еще не бытовало в нашем обиходе, но теперь я понимаю, что это была она, родимая! Мне ничего не хотелось, я похудела, осунулась, к зеркалу не подходила, было чувство подавленности, тупого безразличия, страха перед предстоящей ночью…
Машинально готовила, убирала, встречала детей, старалась занять себя шитьем, вязанием. И постоянно болела голова…
Вывел меня из этого состояния телефонный звонок. Звонил Павел Константинович:
- Где вы пропали? Что случилось? – больше из его слов я ничего не помню, но помню, как словно что- то отпустило меня всю, и я… разрыдалась в трубку…
…Отпуск закончился, я вышла на работу, к людям, - подругам, сотрудникам, знакомым. Тут уж Виктор не волен был препятствовать, но постоянно звонил, проверял, где я.
А я уже в мыслях была далеко не с ним. Автоматом продолжала выполнять все, что положено, по дому. Старалась забыться в работе, в саду...
Но стоило мне хотя бы мысленно остаться наедине с самой собой, - и я уже не могла не думать о нем, о П.К. Я ехала на работу в автобусе, смотрела в окно на весенний лес, а видела только одно лицо, одни глаза. И отворачивалась, придвигалась ближе к окну, - прятала лицо, боялась, что увидят мои слезы… И в отделе, в нашей комнате, отгородилась от всех кульманом и чертежным столом так, чтобы можно было скрыть постоянно мокрые глаза, за что однажды утром услыхала от нашего главного:
- Что это вы прячетесь, Светлана Михайловна? На вас еще смотреть хочется!
И это во всеуслышание! И мне еще больше захотелось закопаться куда-нибудь, скрыться.
И как нарочно, снова навалилось полно работы для подшефных, для все того же института, и опять надо согласовывать документы. Но ехать туда я не решалась, отправляла свои чертежи и сметы с другими. И каждый день ждала звонка. И он звонил… И каждый раз один и тот же вопрос:
- Вы можете приехать? Нет?… Это худо…
Решилась я уже в конце лета…
Снова надо было что-то подписывать-согласовывать. Он прислал машину.
Мы ходили по теплицам, я что-то рисовала в своих бумагах, с умным видом старалась сосредоточиться, а сама не могла оторваться от его глаз и уже жестоко ревновала, видя, как расцветают улыбками ему навстречу лица молодых женщин - тепличниц…
И вот уже прошло почти девять лет, а каждая встреча, - как в первый раз… Видимся очень редко, и всякий раз это – праздник. Я «полюбила» все торжественные партийные мероприятия райкома: там мы могли увидеться.
Обычно его забирали в президиум, на сцену, и я просила: ну, не садись позади всех, мне хочется тебя видеть! Он же упрямо устраивался за всеми спинами, но, прежде, чем сесть, чуть задерживался, когда все уже уселись, и слегка кивал залу! Я знала: это для меня… Было приятно и… смешно. Как дети!
Однажды, на один такой торжественный вечер меня пригласил Виктор, - пришлось идти. Когда проходили по просторному фойе театра, в настенных зеркалах вдруг увидела женщину в длинном черном платье, на высоких каблуках, с бледным лицом и широко раскрытыми, испуганными глазами. Я не сразу узнала себя! Боже, - мелькнуло в голове, - ведь у меня все написано на лице! Что я жду ЕГО! Что мне страшно!… ОН, как всегда, опять был в президиуме... Сразу после торжественной части я попросила Виктора отвезти меня домой: очень болит голова! На удивление, - он молчал в машине, молчал и дома. После ужина ушел в гараж...
В редкие часы встреч мы с П.К. уезжали далеко в лес или в поля. Я до сих пор во сне часто вижу эти просторы...
И не могли наговориться...
А как интересно было узнавать, как и чем жили до того, как встретились, кого любили, где учились… Он подолгу, молча смотрел на меня, усмехаясь одними глазами, а я не могла оторвать своих глаз от этого лица.
Однажды спросила:
- И о чем ты думаешь?
- О судьбах выходцев из Палестины, - почему-то сказал он, и, как-то смутившись, чуть запнувшись, проговорил: - Ты - как полураспустившийся бутон. У тебя еще все впереди…
При чем тут Палестина и что у меня впереди, было неясно, но он словно чувствовал что-то... А я докапываться не стала. Это были еще восьмидесятые годы…
Часто зимой привозил меня в цветочные теплицы, просторные, как небольшие поля под светлыми куполами из стекла и прозрачной пленки. И море хризантем! Белые, желтые, розовые... Большие, как мохнатые шапки, и мелкие, похожие на ромашки… И запах! Свежий, чуть терпкий, отдает полынью и чебрецом.
Я медленно брожу по бетонным дорожкам среди этого многоцветья, полными легкими вдыхаю влажный, ароматный воздух. Как хорошо! Не могу налюбоваться этой красотой, пьянею от запаха и еще от того, что все это время вижу его. Вижу, как он беседует с женщинами, работницами теплиц, как у них сияют глаза, светятся улыбки. И я опять ревную его к ним,- они каждый день видят его! Ревную и к цветам, - они тоже "видят" его чаще, чем я... Он, наверное, каждый день бывает здесь…
И каждый раз я увожу отсюда большие букеты хризантем... Оставляю их на работе или у подруг.
...Зима. Снегу намело! Сугробы достигают до балконов второго этажа. Воскресенье. Дома пахнет свежей сдобой, - по выходным я пеку "французские" булочки, из сдобного теста, со cладким творогом, орехами и корицей. За окном яркий, солнечный, морозный день.
Достаю с балкона лыжи, одеваю ботинки. Зошка скачет вокруг меня, лезет носом и языком в лицо, скулит: видит, что я собираюсь на улицу. Но ему не светит сегодня гулять со мной по лыжне, я иду не в сад...
Ночью опять была метель и снег чистый-чистый, сверкает на солнце, слепит глаза. На лыжи становлюсь прямо у дома. Из подъезда выходит соседка, Рая.
- О, Света! Привет! Далеко собралась? В лес?
- В сад, - отвечаю я.
- А что одна? Без Виктора?
- Он в гараже. Я люблю одна. Лучше думается.
- Ты права… - помедлив, произносит она.
Я догадываюсь, о чем она думает. Как-то удалось ей выкроить несколько минут побыть у меня и на мои слова: да тебе грех жаловаться, твой Алексей Кузьмич идеальный муж! - она ответила:
- Ничего ты не знаешь… Он мне шагу не дает ступить…
Я не стала расспрашивать, только еще раз убедилась, что в каждой избушке свои погремушки. А мне и моих - по самое горло...
«Знала бы ты, куда я на самом деле собралась…» - подумала я.
Обхожу дом, перехожу дорогу и дальше, за посадкой, иду по укатанной лыжне вдоль гаражей. Выхожу к старому кладбищу. Здесь лыжня круто поворачивает влево, к тракту, за ним садоводство, где был наш первый сад. Я иду прямо, в поля, уже по целинной белизне. Под тонким слоем свежего снега твердая корка старых сугробов.
Лыжи скользят легко, чуть проваливаясь в верхнее, пушистое снежное покрывало. Убираю палки в одну руку, без них идти легче. Сколько видит глаз - я одна в этом белом, искрящемся на солнце, пространстве. Далеко, километрах в двух, справа тянутся наш Южный, Спутник, Лебяжка. Впереди темная полоска лесопосадки. Я направляюсь к ней. Здесь старые, высокие, клены и тополя с мощными, толстыми стволами. Внизу густая поросль кустарника.
Деревья стоят в два ряда, между ними, я знаю, есть тропинка. Я уже ступаю на нее и вижу, как навстречу мне, спрятав в карманы теплой куртки руки и низко надвинув на глаза шапку, медленно, расслабленно вышагивает П.К. И день становится в тысячи раз ярче!…