- Прикажете подавать жаркое? - учтиво осведомился человек, бесшумно появившийся из-за раскидистой пальмы с веерообразными листьями.
- Изволь, голубчик, - ответил Дионисий Петрович.- Вот кто любил поесть со вкусом, так это Павел Георгиевич, - добавил он, обращаясь ко мне. - «Поесть со вкусом» - это тоже каламбур, не так ли? Старик знал толк в еде. Да и в питье тоже. Любил увидеть в чаше дно, как некий певец во стане русских воинов. Нет, это не Денис Давыдов. Это Василий Жуковский. Но речь сейчас не о нем, а о старике Лихопекине. Он был совсем не против породниться со мною. Давал понять с армейской прямотой, что никаких препятствий чинить не будет. Хочу, говорит, выдать Лизу замуж за солидного человека, чтобы у нее вся дурь из головы повыветрилась. Представьте себе, так и сказал: дурь.
Я ничуть не усомнился в последних словах, потому что мне был хорошо известен лексикон покойного. Однажды мне пришлось услыхать, как он кричал на маменьку перед приездом каких-то важных гостей: « Что это вы, сударыня, копаетесь, как клуша? Где прислуга? Почему стол не накрыт?» Мне было всего восемь лет и остаток дня я предавался сладким мечтаниям о том, как вызову Павла Георгиевича на дуэль и прострелю его из пистолета. Конечно, не насмерть, а так, чтобы он помучился хорошенько, прежде, чем выздоровеет.
Сомнительным было то, что Павел Георгиевич мог назвать Зюкина солидным.
Принесли филе де беф.
Дионисий Петрович тут же налил мне лафиту.
Я попытался сказать, что с меня уже довольно и вина, и водки, но он возразил, что жаркое есть без лафита никак нельзя, потому как это будет преступлением против натуры и что Александр Сергеевич Пушкин пил лафит когда ему было всего пятнадцать лет, а это значит, что вино это все равно, что детское, и не причинит мне никакого вреда.
Лафит был красивого рубинового цвета и вкус у него был приятный, терпковато-фруктовый.
- Лизавета Павловна меня не очень-то жаловала, - продолжал Зюкин. - Бывало, гуляем вечером в саду, я ей - и стихи, и «дайте же мне вашу ручку к пылкому сердцу прижать», а она - «оставьте, Дионисий Петрович, вы несносны». Но в последний раз она меня удивила. Сидим мы в беседке, и тут она говорит: « Позвольте вашу руку». Я, конечно же: « С радостью, Лизавета Павловна! Не только руку, но и сердце, печень, селезенку - все, что угодно!» И что же вы думаете? Берет она мою длань, но не то, чтобы нежно и с трепетом душевным, а совершенно бесчувственно, словно полковой лекарь. Повертела туда-сюда, сказала «ничего не понимаю!» и бросила. Я ей в ответ: что ж тут непонятного - рука, левая, мужская, чистая, пять пальцев, ногти подстрижены ровно… А она отвечает, «простите, Дионисий Петрович, я плохо о вас подумала.» Вы что-нибудь понимаете, Евгений Федорович? Я - ничего. Через два дня узнаю: старик помер, Лизавета Павловна утопилась. Как вам такой расклад?
- Ужасно, - ответил я. - Но вижу, что вы уже оправились от этого потрясения.
- Вы тоже не сильно расстроены, - заметил Зюкин, накалывая на вилку цветочек из вареной морковки. - Между тем мне говорили, что вы неровно дышите к Лизавете Павловне.
- Да кто же вам такое сказал? - возмутился я. - Уж не господин ли Васильев, которому до всего есть дело?
- Я уж и не упомню, - уклончиво отвечал Зюкин. - Может, и он. Но вы не переживайте об этом, Евгений Федорович. Всем из нас знавать случалось, что за птица Купидон. Первая любовь безнадежна. К счастью, за нею следует вторая и третья… Я и сам влюблялся многократно.
- Ну и под каким нумером у вас Лизавета Павловна? - спросил я.
Конечно, я бы ни за что не решился на такую дерзость, если бы не водка с лафитом, но Дионисий Петрович был в благодушном настроении.
- Вот, уж и очами засверкал, как мавр Отелло!.. - усмехнулся он. -Замечу вскользь, что столовые ножи для мести непригодны. К тому же, предмет воздыханий обитает в недостижимых сферах, где «всех загадок разрешенье и разрешенье всех цепей.» Кто сказал, не знаете? Ваш тезка - Баратынский. Тоже, кстати, жил когда-то в пятой роте Семеновского полка, что сейчас называется Рузовской, на одной квартире с Дельвигом. Бедны были, как церковные мыши, даже перчаток не имели.
- Что, значит, «тоже»? - неосторожно спросил я.
- Ничего не значит, - ответил Зюкин. - Просто слово такое.
- Нет, - возразил я. - Вы имели в виду кого-то еще, кто жил на Рузовской улице.
Зюкин поднял на меня свои плутовские глаза и отвечал как ни в чем не бывало:
- Пусть это будет моя тетушка, если вам угодно. А вы о ком подумали?
- Ровным счетом ни о ком, - ответил я.
Зюкин подлил мне лафиту.
- Ну и шут с этой Рузовской! - сказал он. - Дрянная улица. Хочешь жизнь потратить зря, поступай в лейб-егеря, как говорил мой батюшка Петр Аполлинарьевич Зюкин-первый. Самый что ни на есть дурацкий полк - мундиры зеленые, как у лягушек. И казармы тоже никудышние. Вы как будущий архитектор не могли не обратить на это внимания... Помнится, вы упомянули давеча, что получили письмо из дому. Как поживает ваша маменька? Сестрица Анна Федоровна?
Я отвечал, что родные мои живы и здоровы, хотя сестрица очень расстроена произошедшим.
- Что вы говорите!.. - отозвался Зюкин. - Охотно верю. А есть ли какие-то новости из Кочетков?
- Так мне неизвестно, что для вас новости, а что нет, - отвечал я, решив ни за что не говорить ему об опознании мертвого тела.- Может, вы больше моего знаете. Когда вы уехали из дому, Дионисий Петрович?
Зюкин сказал, что уехал на следующий день после похорон Павла Георгиевича.
- Отчего же так скоро? - спросил я.
- Вы находите мой отъезд преждевременным? - поинтересовался он, слегка прищурившись, и тут же добавил: - Откушайте грибочков. Очень недурны.
- Я думаю, что вы вольны делать, что вам угодно, - отвечал я. - Но, принимая во внимание ваши чувства к Лизавете Павловне, могли бы и задержаться до выяснения всех обстоятельств.
- Вы хотите сказать, что я должен был дожидаться, пока мне предъявят ее хладный труп, извлеченный из пучины? - уточнил Зюкин. - Рыдать над гробом? Осыпать его розами, лилейником и незабудками? Простите великодушно, но я не таков.
- А отчего все решили, что Лизавета Павловна утонула? - спросил я.
- Во-первых, она исчезла, - отвечал Зюкин. - Во-вторых, все ее вещи, за исключением розового кружевного капота, остались нетронутыми, в-третьих, капот нашли в реке, ниже по течению, а в-четвертых, она оставила записку: « Как жить после всего этого?» Полагаю, что оснований более, чем довольно, дорогой Евгений Федорович. Или у вас остались какие-то сомнения?
( Продолжение следует)