КЛАВДИЯ
Всю ночь по деревне выли собаки под недалёкую уже канонаду. Клавдия вышла в сени, окликнула:
- Жулик!
Пёс коротко поскулил и, пока Клавдия отпирала дверь, нетерпеливо топотал по крыльцу.
Утром – группами и в одиночку – потянулись через деревню отступающие красноармейцы. Бабы выставили за калитки вёдра с водой, глупея от жалости, смотрели, как виноватыми улыбками протрескиваются чёрные от пыли губы мужиков.
- Спасибо, мать! Мы ещё вернёмся.
Клавдина изба от леса была первой. Клавдия сидела на притуленной к изгородке лавочке, щурилась невысокому солнцу и лузгала семечки. Припекало. Клавдия спустила на плечи платок, распахнула пальто, обнаружив голубое в розах крепдешиновое платье, зазря купленное как раз накануне войны. За её спиной, тоже нелепо праздничные, торчали золотые шары.
- Попить бы, а?
Клавдия с ног до звёздочки на пилотке окидывала жаждущего насмешливым взглядом и, если был он без винтовки, интересовалась:
- Ружьишко-то, что, потерял впопыхах? Или бросил, чтоб плечо не тёрло? Так и у меня плечи не каменные – на вас воду таскать. Вас вон сколько драпает!
Если же боец был при оружии, спрашивала:
- Что, защитничек, в бега ударился? Перед бабой, небось, шапку ломил: да я, да мы! А как с немцем встренулся, ружьишко за спину – и ходу? Поспешай, немец-то – вот он, за лесочком постреливает Того гляди, в задницу угодит.
- С-сука! – шипели на неё.
- Сам ты кобель! Кобель и есть: ишь, хвост поджал.
Какой-то бес вселился в Клавдию, и не могла она его перемочь.
Часа в три пополудни в деревню без разведки вошли немцы. Офицер, вежливый, как продавец в раймаге, справился у Клавдии о названии деревни и, нашарив пальцем на зелёной карте серый прямоугольник, козырнул:
- Данке шон, фройлен!
- Не за что, - ответила Клавдия. Ей было тошно, как с глубокого похмелья. Мотоциклисты в касках весело скалили ей зубы..
Клавдия заметила его, когда он уже миновал берёзовые слеги околицы. Сначала она хотела остеречь солдатика, но давешний бес дал знать о себе, да и поздно было остерегать-то: деревня просматривалась из конца в конец, от леса до леса.
- Что, герой, припозднился? – насмешливо спросила Клавдия, когда он доплёлся до неё. – Ваши все ещё до обеда Москву защищать подались. Теперь, небось, аж за Можаем из баб слезу давят.
Солдатик тупо смотрел Клавдии в лицо, видимо, не понимая её. Жалкая улыбка, как судорога, подёргивала его губы. Он зябко ёжился, хотя был в шинели. «Совсем чокнулся со страху», - с неприязнью подумала Клавдия.
- Что уставился, как баран на новые ворота? Думаешь, радость – на тебя такого смотреть? Поворачивай оглобли, ну!
Солдатик попытался что-то сказать, однако не сказал и поплёлся дальше.
- Немцы здесь! – крикнула ему в спину Клавдия. Он вздрогнул, но не остановился, не обернулся даже.
- Стой! – вдруг заорала Клавдия, бросаясь за ним. – Стой, сволочь! – И пока тащила его, податливого, во двор, ругалась по чёрному. Её трясло от злости. Она была готова убить проклятого солдатика; он чувствовал это и опасливо отстранялся.
Втолкнув его в комнату, Клавдия, ещё бешеная, бросила на стол ломоть хлеба, плеснула в кружку молока из трёхлитровой банки.
- Ешь! Может, очухаешься.
Белобрысый, как трясогузка, немец с порога направил на солдатика автомат, весело пролаял «Хенде хох!» и улыбнулся Клавдии.
- Ваш, ваш, - сказал солдатик, вставая и поднимая руки.
- Заявился, здрасте-пожалуйста! – подступила к немцу Клавдия. – Шпрехен зи дойч проклятый. Убери кочергу-то свою: чай, не на улице. – Обернулась к солдатику: - А ты чего руки растопырил, совсем чокнулся со страху? Муж он мне, понимаешь, муж, гатте, ферштейн?
- Я, я.
- Ну и проваливай, коли ты. На вот на дорожку.
Она всучила опешившему немцу банку с молоком и выставила его из избы:
- Завтра приходи, морген, ферштейн?
Солдатик назвался Петром Черёмовым. Клавдия постелила ему на полу, он лёг и затих. Поскрипев кроватью, затаилась и Клавдия, напрочь лишённая сна неожиданной для себя готовностью отозваться на его зов. «Спишь?» - спросит он. «Нет, а что?» - ответит она. «Да так, что-то не спится». Он подсядет к ней на кровать, закурит. Спичка на секунду высветит его лицо… Как будет дальше, Клавдия не загадывала.
Ходики с «Утром в сосновом бору» на циферблате ехидненько покашливали на стене между ними: кхе-кхе! кхе-кхе! Солдатик молчал Уснул, что ли?
- Эй, солдатик, спишь, что ли?
- Нет.
- Рассказал бы что. Лежишь, как колода.
- Что рассказывать? Нечего рассказывать. – Он явно не был расположен к разговору. Клавдия долго пыталась растормошить его вопросами, потом плюнула, сгребла в охапку подушку и одеяло и босиком перебежала комнату.
- Подвинься!
Он был холодный, как покойник, и ничегошеньки не умел.
Под утро Клавдия, так и не соснувшая в эту ночь, растолкала Черёмова. Он притянул её к себе, но начинало развидняться, где-то хлопнула калитка; коротко поцеловав его, Клавдия отстранилась:
- Поторопись! Того гляди, немцы нагрянут.
Наскоро накрыв на стол и собрав узелок, Клавдия принесла из сеней початую бутылку водки, налила в два стакана – себе поменьше:
- Выпьем на дорожку.
Молча чокнулись.
- Вспоминай, - грустно усмехнулась Клавдия. Черёмова быстро развезло, он стал клясться, что как только, так сразу и обязательно.
- Ладно, ладно… Сколько лет-то тебе?
- Восемнадцать.
- А моему двадцать три было… До похоронки.
Через хлев, огородом она вывела его в лес. На поляне, со всех сторон заслонённой елями, остановилась:
- Давай прощаться. По этой тропке аж до Москвы дотопать можно.
- Я вернусь, - сказал Черёмов. Клавдия засмеялась:
- После дождичка в четверг. – Осеклась, спросила серьёзно: - Тебе хорошо было со мной?
- Первая ты у меня.
- Я знаю. Ну, иди, иди. Петя, Петя, петушок, золотой гребешок! – Волосы у него и впрямь были жёлтые, как золотые шары в палисаднике. Вчера она не заметила этого.
- Я вернусь, - шептал ей в ухо Черёмов, - вот увидишь.
- Господи, уйдёшь ты наконец? – Клавдия вывернулась из его объятий.
На востоке, куда, оборачиваясь, навсегда уходил солдатик, спросонья нехотя ворочалась война.