Глава 1 ОСТРОВ
Была зима и было холодно. На церковной ограде близ церкви сидел нищий, и это был я. Нищие, как и элита, разделяются на группы. Есть беспробудно пьющие, единственным опосредованным местом работы которых является пункт приёма стеклотары. А единственным выражением счастья - копейки, которые за эту стеклотару дают, и объём жидкости, которую можно приобрести за эти копейки. Есть попрошайки вроде меня. Но они в свою очередь тоже делятся на группы. Здоровые бугаи, прикидывающиеся умалишёнными, вовсе не то, что старики и калеки вроде меня. Есть ещё те, кто грабят, но их скорее следует отнести не к нищим, ведь у нас жестока жизнь, а у других людей жестоки люди.
Была зима и было голодно. Впрочем, это тот голод, который даёт знать не о приближении смерти или болезни, а о том, что рабочая смена окончена, и скоро придёт мама. Придет, посчитает деньги, собранные мною за день и, если их будет хватать больше, чем на две бутылки, она меня похвалит и поцелует в лоб, если нет...
А вот и мама! Не удивляйтесь тому, какой гордый у меня сейчас вид, просто мне доподлинно известно, что денег, собранных за сегодня, уж точно хватит на поцелуй в лоб, а может быть мама даже и улыбнётся.
- Поехали, - скомандовала мама и, даже не взглянув на содержимое, высыпала деньги из шапки себе в карман и, нахлобучив мне на голову эту самую шапку, взялась за поручни моей коляски и повезла домой.
- Сорок семь, пятьдесят шесть, мама. Сегодня очень удачный день, - объявил я, решив, что отсутствие награды было лишь досадной случайностью.
- Папа умер, - сообщила мама, и весь оставшийся путь от церкви к дому мы провели молча.
С восьми утра до шести вечера в жару и в лютый мороз я зарабатываю деньги. Должно быть, за целую жизнь, а мне двадцать лет, я заработал на целый остров. Только остров очень маленький, на котором можно стоять или сидеть, но никак нельзя прилечь, ибо либо голова, либо ноги погрузятся в воду, и тогда их съедят кровожадные морские акулы. Я не знаю наверняка, но уже давно привык думать, что отсутствие ступней и есть результат подобного неосторожного обращения с акулами. И когда-то давно мы всей семьёй жили на острове, чуть побольше того, который смог бы купить я, и были счастливы. Моя мама готовила уху из бананов и рыбы, а папа был вождём племени и охотился на горилл. Всё это когда-то было, но я забыл.
На чердаке, в котором мы жили сейчас, места было куда больше чем на острове. Здесь не было акул, но там мне почему-то нравилось больше.
- Это он? - поинтересовался я, когда в углу нашего чердака увидел нечто, накрытое клеёнкой и заставленное куском черепицы.
- Не задавай глупых вопросов, - ответила мать и дала мне пощёчину. Ей было очень больно, что папы не стало, потому я и не обиделся вовсе. Тем более потом она подошла ко мне, обняла и долго плакала.
Когда я проснулся на следующее утро, вокруг не осталось ничего, что напоминало бы о смерти папы. Кусок шифера был бережно уложен на пол, а клеёнка исчезла. Каким-то внутренним чувством ощутив, что проспал дольше обычного, я позвал маму, но никто не откликнулся. Почему-то я совсем не испугался. Мне почудилось, что мама с папой снова живут на острове и когда-нибудь заберут меня с собой.
- Что поёшь, доходяга? - спросил невесть откуда взявшийся брат и гадко засмеялся. Не то, чтобы меня очень раздражал его смех, но если бы следовало объяснить кому-либо, как смеялся мой брат, слова, лучшего чем "гадкий", не нашлось бы.
- Это песня из "Бременских музыкантов", - объяснил я.
Когда-то давно у нас был проигрыватель и одна пластинка, которую папа купил специально для меня. На ней были записаны песни из мультфильма "Бременские музыканты". Лично я никогда не знал, что такое мультфильм, но песни мне очень нравились. И даже когда проигрыватель вместе с единственной пластинкой пришлось продать, песни всё равно оставались со мной, ибо я помнил каждый их звук и каждую интонацию.
- Ты почему не на работе? - спросил брат. Он был на четыре года младше моего.
- Меня никто не отвёз, - ответил я и улыбнулся.
- Нечего лыбиться. Я отвезу, - произнёс он и сделал то что сказал.
Когда на улице зима, а на коленях лежит старая тёплая шапка, очень тяжело бывает высидеть всё время до вечера и не поддаться искушению её на себя надеть. Люди же, которые проходят мимо, смотрят на тебя и задаются вопросом, чего он не наденет эту шапку, а потом им становится жалко, и это приводит к тому, что шапка постепенно наполняется. Жалость и жизнь. Не случайно оба слова начинаются на единую букву... Только нужно не забывать вовремя складывать скопленные деньги в карман, ибо увидев, что до них уже кто-то одарил тебя звонкой монетой, людям сразу перестаёт быть жалко.
В тот день я сидел под церковью, и мне было холодней обычного. Мой брат не в пример матери, забыл укрыть меня одеялом, и хоть как я не силился представлять мой солнечный, тёплый остров, тело всё равно бил озноб. Помнится, тогда была суббота...
Мне никто никогда не объяснял, что люди делают там, за воротами церкви. Явно что-то хорошее. Ибо приходят они грустные, а миновав ворота, проведя какое-то время в церкви и выйдя вон, становятся радостными.
Поначалу я думал, что там находится душевая, ибо все выходящие будто совершают омовение и выходят чистыми, но волосы у них всех были сухими, а в душе обычно не так. Затем мне показалось, что там пишут песни вроде тех из мультфильма про "Бременских музыкантов", но вскоре я понял, что и это предположение ошибочно, так как раздававшиеся из церкви песни были совсем другими, и пели там всё о каком-то Боге и о его сыне. В этих песнях чаще всего просили прощения, благодарили за что-то и умоляли о том, чего хотели. Так и не решив для себя, что именно там делают люди, я радовался по крайней мере тому, что в церкви пропадала хоть какая-то доля той злости, что присуща миру.
Была суббота, была зима и было холодно, когда ко мне подошёл человек и спросил:
- Веруешь ли в сына Божьего?
- А кто он, чтоб мне веровать в Него? - спросил я.
- Стоит перед тобой и говоришь с Ним, - ответил человек и улыбнулся. Стоял он таким образом, что солнце, будучи за его спиной, одевало Человека в светящиеся лучи и не давало толком рассмотреть лица. Но даже не различая черт Человека я почему-то твёрдо знал, что Он улыбается.
- Верую, - ответил я, ибо привык уже верить в маленький островок, которого никогда не видел, а в то, что предо мной, поверить гораздо проще.
- Тогда чего ты сидишь здесь? Встань и иди! Вера твоя спасла тебя, - ответил Человек и миновав порог, утонул в глубине гостеприимно распахнутых церковных ворот.
Улыбнувшись вслед Человеку, я развернулся лицом к дороге, в рассматривании которой проводил почти всё своё время и неожиданно для себя очень сильно испугался. Еле держась на ногах, ковыляя между отчаянно сигналящими машинами, там шла моя мать.
Сорвавшись с места, я обронил на асфальт шапку с монетами, и они, рассыпавшись по округе, озарили её лёгким звоном. Одновременно с тем колокол на церковной башне забил полдень, а луч солнца, преломившись в отражении церковного креста, упал на белую кошку и она замурлыкала...
Подхватив маму на руки, я унёс её прочь с дороги и лишь отдышавшись на обочине, увидел наконец свои ноги. Замерев как вкопанный, я склонился над ними и, сняв с руки серо-коричневую варежку, прикоснулся к своей голой ступне. Я не чувствовал холода. Ибо не привык ещё чувствовать холод ногами. Всё моё существо превратилось в отчаянно трепещущий комок, а кошка, на которую смотрел лучик солнца, продолжала самозабвенно мурлыкать.
- Мама, как ты?
- Хорошо, сынок. Хорошо...
- Мама, посмотри!
- Да жаль, что когда мы погребали твоего отца, я не сняла с него ботинки. Они бы тебе сейчас очень пригодились бы. Правда, сынок?
- Мама, - сказал я, обняв много пившую сегодня, но уже не пьянеющую от переживаемого горя, маму, - Теперь всё будет хорошо. Я тебе обещаю.
Но я не смог выполнить обещания. Будто придя в себя после длительного кошмарного сна, мама уставилась на меня стеклянным испуганным взглядом и, высвободившись из моего объятия, ужасающе закричала и, не останавливаясь и не оглядываясь, побежала прочь, озаряя шумную улицу еле слышным в её хаосе звуком отчаяния.
Больше я никогда не видел матери, а брат, придя домой после долгого дня, в который он бил и грабил людей, снял обувь в углу, подошёл ко мне и выслушав всё то, что произошло, плюнул мне в лицо и сказал:
- Это всё из-за тебя. Смерть родителей - это цена за твои ноги. Папа за правую и мама за левую, - отойдя к слуховому окну, за которым падал снег, мой брат добавил, стоя спиной ко мне, - Если ты сейчас же не уберёшься я отпилю их снова и хоть это и не вернёт родителей, мне станет легче. Развернувшись, чтобы уйти, я услышал тихий голос брата, говоривший : «Возьми в углу ботинки. Мне они уже не нужны», - по голосу я понял, что он плакал.
Брата я в последствии тоже никогда больше не увидел...
Идя по улице и закутываясь в старую дублёнку, я думал всё больше не о том, что сказал мне брат, а о том, о чём я думал вот уже пятнадцать лет.
Тогда очень давно я сидел в своей инвалидной коляске, - помню тогда мне клали денег значительно больше, - сидел в своей коляске и слушал то, о чём говорят проходящие мимо люди. В тот день мимо проходил мальчик, моего возраста. Он отчаянно упрашивал маму сводить его в цирк, а мама отвечала:
- Это очень дорого сынок.
- Но ведь там клоуны, львы с гривами и акробаты, - не унимался ребёнок.
Я так и не узнал, уговорил ли он свою маму, или ей удалось настоять на своём, но в тот день у меня появилась мечта, и хоть как бы дорого не было сходить в цирк, пообещал себе, что однажды это обязательно сделаю. Для этого каждый день в течении всех пятнадцати лет я откладывал по монете из собранного и прятал её в специальную щель, которую строители оставили в церковной ограде. Покрытая плиткой ограда была полой ибо строители сэкономили и, даже строя церковь, не уклонились от соблазна своровать. Мне же это было только на руку. Потому сейчас твёрдо ступая ногами по асфальту, я шёл той же дорогой, которой ездил вот уже восемнадцать лет. Подойдя к церкви я погладил белую кошку и радостный от предчувствия своего похода в цирк подошёл к трещине в которую складывал монеты. На её месте зияла дыра, открывавшая всю недобропорядочность строителей, а ещё недобропорядочность человека, который украл всё то, что я так долго берёг. Впервые я почувствовал ярость. Но решив, что это, а не жизни моих родителей было ценой, я вскоре успокоился.
Постояв немного и посмотрев на дыру в церковной ограде, я развернулся и впервые в жизни отправился не налево - в сторону, где находился мой старый дом, а направо. Туда, куда всю жизнь хотел...
Так вышло, что я никогда не видел рекламы. На моём пути, который я проделывал вместе с мамой изо дня в день, не было ни одного рекламного щита и ни одного телеэкрана. Потому завернув направо и пройдя своими новыми ногами несколько сот метров, я остановился и замер, увидев впереди за поворотом огромный щит, на котором девушка лежала на берегу острова и нежилась в приливе волн. Я стоял так целый день и лишь к вечеру я улыбнулся и пошёл вперёд, твёрдо зная, какой именно с виду мой остров и кто теперь живёт на нём. Шагая по улице и поминутно оглядываясь я чувствовал себя тем ребёнком который упрашивал маму отвести его в цирк. Мне было пять лет, я был с мамой и был счастлив...
- Всего десять? Вы уверены? - не унимался я - Но ведь я слышал, что это очень дорого!
- Когда цирки приезжие, тогда дороже, а наш отечественный стоит десять, - ответила кассир, и по её лицу было видно, что она не намерена продолжать диалог.
Не веря своим ушам я собрался скупить все билеты мира, но тут я вспомнил, что денег в ограде у меня больше не было, а значит становилось совсем неважно сколько стоит билет: десять или миллион. Пошарив в карманах. я нашёл немного денег, которые успел насобирать сегодня утром, но их не хватало.
- Простите. А вы не могли бы продать мне билет за девять девяносто, потому что...
- Нет, - ответила кассир, и вид её был неумолим.
- А хотите я отдам вам свою дублёнку?
- Она старая и мужская, - невозмутимо констатировала кассир и закрыла окошко кассы. Ей, видите ли, дуло.
Чувствуя, как близко от меня моя мечта, я решил во чтобы-то ни стало достать десять копеек. Я бегал по улицам и пытался продать прохожим свою старую дублёнку, но ровно как и кассиру, она была ровным счётом никому не нужна. Я также пробовал помогать людям подносить их вещи, но и это не принесло мне ничего, кроме изощрённой ругани в мой адрес и пары тумаков. Время начала представления неуклонно приближалось и, будучи в полнейшем отчаянии, я вдруг увидел стоящего подле касс мальчика-попрошайку, который был одет не по сезону холодно и весь дрожал. Подойдя к нему я предложил:
- Хочешь поменяемся? Я отдам тебе дублёнку, очень тёплую, а ты мне десять копеек.
- Конечно, - ответил мальчик и, вырвав у меня из рук дублёнку, быстро надел её и вручил мне десятник, - Только братьям моим не говорите, хорошо?
- Не буду, - пообещал я и рванув к кассе, приобрёл последний оставшийся билет. Но тут на пороге своего вожделенного цирка я почувствовал на себе взгляд. Не знаю чей он был - Божий, того мальчика, который дал мне десятник или чёрной кошки, прогуливавшейся поодаль, но развернувшись назад я крикнул мальчику-попрошайке:
- Эй! А ты бывал в цирке?
- Нет, - ответил мальчик, - Мне братья не разрешают тратить деньги, которые я зарабатываю.
- А что если деньги были бы не твои? - поинтересовался я, уже наверняка зная, что собираюсь сделать.
- Хорошо бы было, - ответил мальчик, - но такого не бывает.
- Согласен, не бывает, - ответил я и улыбнулся, - но мы ведь никому не скажем, правда?
Увидев взволнованный кивок, я протянул мальчику-попрошайке билет, и когда он уже было собрался скрыться за дверями цирка, окликнул его и сказал:
- Только когда там будут выступать клоуны, львы с гривами и акробаты, ты должен хлопать им так громко, как будто бы нас там двое...
- Хорошо, - ответил мальчик и утонул в глубине цирковых дверей, я же, укутавшись поглубже в свой свитер, зашагал вперёд, ближе и ближе к своему острову, на котором можно сидеть или стоять, но если прилечь... Хотя, даже если и прилечь всё равно ничего плохого не случится.
Глава 2 ДРУЗЬЯ
- Эх вы, милые мои. Ух вы, милые мои. Мне бы мопедик...
Трудно было найти кого-либо более странного, чем она. Ни собиравший бутылки полоумный Женька, ни сбежавшая из психиатрической лечебницы Варвара, которую все звали просто Варежка, никто не мог понять её, хотя, как известно, сумасшедшие обычно склонны отлично понимать друг друга и даже общаться на каком-то своём тарабарском языке. Возможно, ни один из миров не мог понять её по той простой причине, что она застряла где-то посередине. А может быть, ей просто нравилось быть одной, но факт, что полоумные, равно как и нормальные, никак не хотели признавать её своей частью. В итоге, как это бывает с любым винтиком, который идёт в разрез с механизмом, ей когда-нибудь предстояло уйти. Куда уйти никто не догадывался и, по правде сказать, даже и не тратил на размышление времени своего, ибо итак всё было ясно, хотя и совсем непонятно.
- Эх вы, милые мои. Кушать хотите?...
В той степени, в которой не принимал её мир людей, её присутствию был рад мир иной и даже с позволения сказать - собачий. Питаясь хлебом с водой и иногда луком все деньги свои она тратила на собачек и кошечек, да другую живность бездомную. Потому всякий раз, когда от правительства поступало нередко лживое обещание о повышении пенсионных выплат, сердце её радовалось чрезмерно.
- Ух вы, милые мои. Мне б мопедик и ничего для счастья не нужно больше...
Пенсии хватало лишь на то, чтоб накормить свору из собак тридцати дешевейшими бараньими обрезками, но и этому были рады собачки, а потому всегда встречали её радостным перезвоном дружного лая.
Но увы, не ко всем питомцам поспевала она, ибо сердце её, никогда не знавшее любви к человеку, либо давно её позабывшую, хотя и было молодо, но ноги были стары. Потому поднявши однажды очи свои от земли и увидав проезжавший мимо мопед, на котором гордо восседала неуёмная молодёжь со своей неуёмной же музыкой, она твёрдо и неуклонно решила, о чём ещё, кроме повышения пенсии, будет теперь мечтать. И мечтой её был мопедик. Маленький и по возможности красного цвета. Но это, право же, как заблагорассудится.
Много разного повидала она за свою долгую жизнь. Кто-то проходя по улице и завидев её, любил подшутить на счёт её личного знакомства с Лениным. Которое, по чести сказать, действительно имело место, так как будучи ребёнком была она вынесена на руках к главной сельской дороге, по которой транзитом во Владивосток Ленин проезжал. И так оно сталось, что сошла на него особенная блажь с народом поякшаться, что вдоль дороги стоял. И жал он им все руки и провозглашал лозунги всяческого пролетарского толка и ненароком, не глядя, вместо того чтоб пожать руку батюшке её, пожал руку ей. Так и сталось личное знакомство её с вождём мирового пролетариата.
Но шутки молодёжи не были для неё ни обидны, ни хоть сколько-нибудь весомы, другое дело, когда кто сознательно старался её обидеть. Было такое дважды. Один раз юнец подбежал к ней и, вырвав сумку, в которой она несла кушанье своим любимым питомцам, скрылся из виду за рогом улицы. Как стояла она, так и села на том же месте и зарыдала, негромко так, но очень горько, а после пришла домой, взяла деньги, что на буханку хлебную оставила и на них обрезков мясных и косточек прикупила. А скармливая всё это питомцам своим, тихонько приговаривала:
- Чтоб ему, как собаке той по улицам носиться и пропитания себе не находить.
После ж раскаявшись в словах своих, попросила она прощения у Бога да у обидчика своего и неделю просидев без крошки во рту, не истощилась она и не поусохла нисколечко, будто как в книге пишут - питалась от Духа Святого.
Это первый раз был. Другой и того хуже. Люди обычно, коль сколько добро творить не могут, злом то миру возмещают. А коли видят, что кто не по ихнему поступает, злятся сами в себе и сами в себе находя осуждение, выносить того не могут. Потому того, кто их до мыслей таких окаянных довёл, порицают и со свету изжить хотят. Так оно с ней однажды и случилось, что идя вечерней порой набрела на людей лютых. Побили её и помирать оставили. Но Бог- он всё видит, и все, кто под ним ходит, своё получают. Обидчиков её собаки погрызли, а она стоном своим смертным прохожего привлекла и в больницу доставленная излечилась полностью. Доктора же после долго говорили, что зажило на ней как на собаке и в пример её другим захворавшим ставили. Что же касается собак, то сидели они под больницей всё то время, что поправлялась она, а как из больницы вышла, то эскортом её радостным домой проводили. Так и повелось. Что ж до мопедика, то являлся он ей только во снах мечтательных, а наяву - всё никак. Одна радость: пенсию подняли и собачек теперь не тридцать, а добрых полсотни накормить можно было. Что ж её касается, то появляться в доме стал и картофель, и мука, и гречка,- на праздники только, вроде дня рождения Ленина и Нового года, но и тому была она несказанно рада. Шёл год за годом, и как ни печально, но время приходило со своей подругою старостью. И будучи уже совсем не в силах разносить кушанья собачьи по округе, всё сильней она мечтала о мопедике и уже даже знала, как назовёт его. Сашенькой.
Собачки её видя, как тяжко хозяюшке приходится, порешили коллективом своим, приходить к ней самостоятельно, а тем, кто из-за клеток выйти не может, тем самим приносить. Так и повелось. И стал двор дома её, что и сказать - собачим.
Так прошёл ещё один год, а на следующий её не стало. Отправившись к самой дальней клетке, за которой жил огромный, никогда не знавший свободы пёс, которому приносимого собратьями никогда не хватало, она остановилась посреди дороги, пошатнулась слегка, улыбнулась и тихо шепнув "Сашенька" так и осталась стоять, словно в изваяние каменное обратившись. Никто так и не узнал, кем был этот Сашенька. Любовью её забытой, но незабвенной, либо другим чем. Немного погодя собралась подле неё собачья свора и хоть в сумке её много яств собачьих содержалось, никто не тронул, никто не соблазнился. Лишь легли они у ног её да так и остались на девять дней и девять ночей лежать безмолвно унылыми стражами.
Прошёл с тех пор месяц и десять дней. И однажды ночью весь город вдруг озарился собачим воем. Нерукотворное собачье радио в едином порыве разносило по городу радостную весть. Благую весть о чудесном воскрешении.
С тех пор всякий раз, когда по проезжей части проносится радостно перекрикивающаяся лаем свора собак, знайте: они бегут вслед за маленьким мопедиком красного цвета, хозяйку которого, равно как и его самого, невозможно видеть ни полоумным, ни нормальным, а только друзьям. Друзьям человеческим.
Глава 3 1001
В этом городе почти всегда солнечно, и это единственное место в мире, где жители постоянно планируют то, что они будут делать в случае наводнения. Это место, где никто никогда не реставрирует первый этаж своего дома и где гламурному лоску предпочитают шероховатую и грубую красоту старины. Здесь много поют и поют всё сплошь о любви. А там, где прекращает своё существование мостовая начинаются мосты. Мосты, мосточки и мостики, причудливо изогнутые и не по-свойски ютящиеся в артериях улиц, заполненных водой. Солёной, как слёзы, водой... Помнишь, как много мы мечтали о Венеции? Теперь ты там, а я всё ещё здесь в надежде, что когда-нибудь...
* * *
Помнишь, я рассказывал тебе, как однажды нашёл избитую старушку и вызвал скорую. С ней всё хорошо, но я не об этом. Тот случай произошёл возле церкви, проходя мимо которой, сегодня днём я накричал на Бога за то, что он разлучил нас, и от досады пнул ногой церковную ограду. Ты не поверишь, дорогая, но оттуда градом посыпались монеты, и в один миг я стал богат. Богат ровно настолько, чтоб купить билет и завтра же прилететь к тебе. С нетерпением жду нашей встречи. Люблю тебя, дорогая.
* * *
И вот я здесь. Я не смотрел вокруг и глядел лишь себе под ноги, чтобы не споткнуться. Всё, что здесь есть, я хочу увидеть впервые с тобой, а не один. Помнишь, ты вязала шарфики и варежки, а я их продавал. За счёт этого мы жили. Когда тебя не стало, я сам научился вязать. Я столько раз видел, как ты это делаешь, что в конце концов научился. Тебя не стало ровно год назад. Я бы убил того водителя, если бы он был хоть чуточку виноват, но всё случилось по случайности. Если смерть приходит случайно, не будет ничего случайного в том, что я выйду сейчас на улицы нашего любимого города и, следуя за звуками пения усталых гондольеров, перешагну тысячу мостов и на тысяча первом найду тебя. Потому что ты жива. Ты слышишь, Ты жива! Твоя душа поблуждала в раю и не найдя там меня вернулась домой, в тот город, который всегда был и остаётся нашим домом. Домом, вернувшись в который, я услышу знакомые звуки шагов, знакомый голос говорящий мне...
- Я люблю тебя.