В мае нижний Вест-Сайд сладко пахнет резедой, дождями, мокрой брусчаткой и жидким сахаром. Иногда, идя в ранних сумерках на работу, я закрываю глаза, и представляю, что живу в Париже, и шагаю сейчас по набережной Сены. Я воображаю, что живу на Монмартре и работаю, скажем, в чудесном цветочном магазине, похожем на пряничный домик. В моей квартирке на шестом этаже горшок с петуниями, который каждым ранним утром выставляется за окно на специальную подставку. Я целую в висок спящего любимого и вот, бегу в мир роз, лилий и гортензий. Иногда, идя в ранних сумерках на работу, я мечтаю, что живу…
У ресторана компания молодых клерков курит и разглядывает молоденьких продавщиц из большого магазина в квартале отсюда, которые спешат теперь домой. Делая вид, что поправляю волосы, выбившиеся из-под шляпки, я прикрываю лицо рукой, но они все равно узнают меня и на секунду восхищенно замолкают. Предупреждая их страстные признания и глупые шуточки, я проскальзываю в ресторан и сразу же бегу в служебные комнаты, в гримерку.
Девчонки из кабаре вовсю пудрятся, отпихивая друг друга от зеркал. Мэри-Матильда, завидев меня, визжит и бросается на встречу.
- Только посмотри, дорогая, какое шикарное колье мне подарил мистер Дин! А еще огромный букет.
Она сует мне в лицо футляр с украшением. Я отвечаю, взглянув на розы, которые занимают весь туалетный столик:
- Я больше люблю пионы.
Мэри-Матильда замирает от возмущения и визжит еще громче:
- Да причем здесь ты? Можешь за других порадоваться? Эгоистка! Завистница!
Не глядя на нее, подхожу к своему зеркалу, довольно бесцеремонно отталкиваю замешкавшуюся танцовщицу, и, присев, гляжу на отражение в зеркале. Девчонки начинают шипеть:
- Пришла, королева Манхеттена…
- Кем она себя мнит? Ниной Симон?
- Стерва…
Мне все равно. Я снимаю шляпку, проверяю, не помялись ли тщательно завитые локоны, поправляю их пальчиком, но только затем, чтоб убедиться – этот жест по-прежнему изящен и сексуален. Вижу в зеркале господина Николетте, хозяина ресторана, и, даже не кивнув, принимаюсь гримироваться.
- Как настроение? – вкрадчиво спрашивает итальянец. Я чуть улыбаюсь его отражению и возвращаюсь к кармину. В его усах застряла петрушка, я пытаюсь сдержать смех. Получается плохо.
- Сегодня, я надеюсь, вы порадуете нас бОльшим репертуаром, мисс Галлахер?
- Как обычно. Я спою «Падающие листья».
- Одна песня? Мы, кажется, договаривались…
- Как обычно. Одна песня. Не больше и не меньше.
- Куда уж меньше. Давно б уже пела на перекрестке свои «Падающие листья», если б не публика….
Эти слова он договорил уже возле двери, но я услышала. Мне все равно.
***
Обычная развлекательная программа четверга. Я стою в левой кулисе, глядя, как отплясывают девчонки из кабаре. Во время соло Мэри-Матильды, престарелый мистер Дин, хозяин текстильной фабрики, аплодировал стоя, кивая на нее своим соседям по столу. До выступления девочек заливался саксофон, спела положенную порцию игривых французских песенок Сюзи (настоящее имя этой ирландки – Сьюзан), после танца будет моя очередь, а потом, Роджер, пожилой пианист, закрыв глаза, примется наигрывать мелодии своей молодости. По окончании танца девушки сорвали бурные овации. Покачивая бедрами и черными цилиндрами, они уплывали со сцены. Меня обдает жарким дыханием, пОтом и острым парфюмом. Аплодисменты стихли, и публика затаила дыхание. Свет приглушен, Роджер откидывает крышку. Я не волнуюсь перед выходом. Мне все равно. Звучит вступление, и я чувствую, как публика вздрагивает, боясь единым хлопком нарушить чистоту музыки, пронзающей насквозь. Чуть выждав, я выхожу из-за кулисы. Свет прожектора вылавливает сначала мои ножки, проглядывающие сквозь разрез платья. Синий шелк, расшитый стразами, тяжело колышется вокруг колен. Я подхожу к стойке микрофона и встаю под яркий луч. Зрители не выдерживают и начинают хлопать. Но волна аплодисментов стихает, как по волшебству. Я начинаю петь. Чуть покачиваюсь, тонкими пальцами показывая движение падающих листьев. Моя кисть, как бабочка, порхает от золотого локона к губам, чуть касается ткани платья на талии, и зрители вздыхают. Я пою:
- С тех пор, как я тебя не вижу, дни стали длиннее, - и рука прикрывает глаза, которые наполняются слезами. Я думаю только о тебе, любимый. Мне хочется, чтобы в зале – курящем, пьющем, жующем, глазеющим на меня, пусть и с восторгом – была пустота. Такая же, как у меня внутри. Чтоб тишина накрыла весь город, а я бы пела тебе. Ты умеешь слушать тишину. Ты бы пришел и забрал меня. Я мечтаю, что сейчас, справившись со слезами, открою глаза и увижу тебя среди зрителей, как прежде. Я мечтаю об этом всегда.
Песня закончилась традиционной овацией. Я приняла ненавистные розы от еще не отчаявшихся поклонников. За кулисами все букеты были вручены маленькой официантке. Я с наслаждением вытащила шпильки, накинула на плечи горжетку и направилась к выходу.
- Ты разве не останешься выпить с нами шампанского? – побежала за мной Мэри-Матильда. Она была слишком глупа, чтобы помнить о ссоре. – Я угощаю девочек!
Я смерила ее холодным взглядом и сдержанно попрощалась.
Небо светлело. Ночная мгла оседала, словно шелковое платье с тонкого тела танцовщицы. С наслаждением вдыхая сладкий воздух, я зашагала в сторону дома. Мой дом – это меблированная комната среди сотни таких же, в сером здании, расползшимся, как безобразный червь, в самом конце квартала. На противоположной стороне улицы находится бар, где иногда я пью дешевый виски, в надежде забыть об отчаянии. Улица пуста и тиха. Сладкий запах резеды окутывает меня, как и предрассветное небо. Мне хочется кричать, и я зажимаю ладонью рот. На какой-то миг мне вдруг показалось, что ты ждешь моего возвращения, стоишь у двери моей комнаты.
- Иду, милый! – громко говорю я и бросаюсь бегом. Мимо бара, мимо темноты, свернувшейся в подворотнях, мимо уставших домов. Я трезвонила около минуты, пока ошарашенная хозяйка не отрыла мне дверь. Не обращая внимания на ее проклятия, я полетела на свой, третий этаж, натыкаясь на углы и опрокинув горшок с высохшей китайской розой.
Разумеется, меня никто не ждал. Дрожащей рукой я поворачиваю ключ и вхожу. Моя комната обычно безлика, но сейчас мне кажется, что она смеется надо мной. Мы с ней в равной степени ненавидим друг друга. Прижавшись к двери, я пытаюсь успокоиться и удержаться от истерики. Хмурое небо заглядывает в окно, прячась за крышами соседних домов. Не включая свет, не снимая шляпки, прохожу вглубь и останавливаюсь посередине.
Почти год. Почти год я живу тут, среди этой мебели, напоминающей обломки кораблекрушения, что неожиданно вынырнули в самом неподходящем месте. Почти год я прихожу в ресторан господина Николетте, прокуренный, полный жарких вздохов и жирных пальцев, шарящих по телу юных танцовщиц. Пою эту песню о падающих листьях, и жду, когда же ты вернешься и заберешь меня, как обещал. Ты любил эту песню. Дарил мне пышные пионы и твердил, что заберешь.
На стене слева висит картина. Ее написала девушка-художница, она снимала комнату до меня. Что изображено на картине – непонятно, нежно-перламутровые мазки создают иллюзию какого-то обманчивого образа. Девушка-художница умерла от голода, прямо на кровати. Когда хозяйка сдала мне жилье, она пыталась это скрыть. Но добрые соседи рассказали мне эту историю страшным шепотом в день моего заселения. Я вдруг горько усмехнулась, понимая, какие проблемы создам хозяйке.
Раздираю простыню и забиваю щели в окнах. Снимаю с плеч горжетку и подтыкаю ею дверь. Открываю газ и ложусь на кровать.
Мне все равно. Дамы и господа, встречайте, Шэнон Галлахер с песней «Падающие листья»!