Воздушное хулиганство.
В шестом часу утра я вышел из тёмного, потного, прелого, полного храпов и шёпотов, но тёплого общего вагона. И насилу устоял под напором южного ветра, собравшего весь холод Казахстанских степей. Как неуместны были горные лыжи за спиной! Ветер в непонимании рвал их с плеча, и порывался сбросить меня вместе с чуждым открытой местности атрибутом в едва различимую под снегом канаву между насыпью и станцией. Ветер не хотел, чтобы я куда-то шёл, он принял меня за одно из немногих деревьев, плотно заштукатуренных снегом с южной стороны. Моё левое плечо, ставшее в эту минуту южным, тотчас задеревенело, и к моменту, когда я ввалился в здание станции, казалось замурованным в сухом и одновременно вязком снегу. На станции моим лыжам удивились, но согласились подержать их у себя за сущие копейки. В шесть часов я вошёл в офицерское общежитие, где дежурная вахтёрша, администратор, ключница и всё остальное в одном лице, предложила подождать хотя бы до восьми. Стакан чая, оттаявшие ресницы, подшивка газет, обмен стыдливыми зевками. В полседьмого случилось первое знакомство. Непонятная сила вывела в коридор усатого, нечёсаного, голого по пояс двухгодичника Витю. В одном зрачке чернела пика, в другом багровела черва. Издалека он принял меня за старого знакомого, подошёл, протянул руку, и вздохнул: « Я- то думал, Пономарь объявился». Вите за тёплую встречу отдельное спасибо, я о нём ещё расскажу. В десятом часу пришёл знакомиться отдежуривший непогожие сутки синоптик Володя, мой новый коллега. Представился радиолюбителем, в подтверждение достал из гладкокожего портфельчика особо модный паяльник, шмыгнул нахватавшимся ветра носом, и посетовал, что уже месяц, как Пономаря не видно. Это имя преследовало меня весь первый день службы. Когда я расписывался за получение валенок, случайно открыл в ведомости не ту страницу, и наткнулся на подпись лейтенанта Пономарёва. Росчерк напоминал выход из штопора у самой кромки бумаги. Мой интерес не остался без внимания - почти незаметный за столом полусонный прапорщик резко встал, приглушил радио, снял очки, ткнул указательным пальцем в теперь уже мои валенки, и насмешливо сказал: « Пономарь, между прочим, надел валенки на руки, и на руках отсюда ушёл. Вы так можете? Не можете? – А расписываетесь, как будто и не такое можете».
Я покинул склад пристыженным лаборантом, посягнувшим на академический спецпаёк. Но подпись осталась в памяти. На третий день службы, уже обретя новых друзей, я оказался в соседней комнате общежития: на стене висела картинка из заморского календаря с тремя девушками, весело шагающими против тёплого летнего ветра, предвещающего грозу. Ветер нежно, ненавязчиво, но и не скрывая удовольствия, обтекал фигуры в лёгких платьях, путал и сплетал вместе волосы всех трёх граций, и настойчиво подчёркивал их молодость, неотразимость и неповторимость. Через всю картинку проходил след уже знакомого смертельного штопора с невозможным выходом. Крутые витки охватывали всех трёх красавиц, ни одной Пономарь не отдавал предпочтения, но ни одну и не оставлял без внимания. Я рассказал обитателям комнаты, как накануне ходил докладывать о своём прибытии начальнику штаба полка: первое, о чём он сказал после команды «вольно», это чтобы я сторонился лейтенанта Пономарёва. Соседи закивали: « Этот скажет». Начальник штаба слыл фанатиком субординации и здорового образа жизни, а потому был первым в полку объектом всеобщих насмешек. Но и он тайно, все были в этом уверены, завидовал опальному лейтенанту.
Месяца три герой полкового эпоса рос в моём воображении, превращался в небесного колосса, стоящего одной ногой на бронзовой голове Чкалова, а другой – Гагарина. Что ему стоило спрыгнуть с облака без парашюта, приземлиться в сугроб, добрести до ближайшей деревни, оплодотворить за ночь несколько безутешных вдов, отмахать потенциальных женихов, и с ними же помириться, выпив с каждым по ведру тут же выгнанной облепиховой самогонки. А напоследок уйти по тонкому льду через китайскую границу. Все знают таких храбрецов, все им завидуют, включая случившегося на пути чинушу, который тысячу раз завидуя, упрячет парня под арест до дальнейших распоряжений. А дальнейшие распоряжения будут, известно: угостить, отпустить, пожаловать.
Ничего удивительного в том, что люди любят рассказывать о первой встрече с таким человеком. Поначалу он кажется невзрачным, щуплым, непривлекательным для женщин, застенчивым как Гюльчетай, и готовым свалиться с ног от соседского чиха. Но потом, узнав, с кем говорили, эти же люди находят в герое тугую жилу, ураганное обаяние, звонкий магнетизм, и не устают гордиться нежданным знакомством.
Случай для знакомства с живой легендой всё не выпадал, но сами легенды сыпались на меня почти ежедневно. Человек, о котором не смолкает речь, лейтенант Пономарёв, молодой лётчик, оставленный по окончании училища тут же при училище в учебном полку. Училища, училище, учебном – просто речь Ленина на съезде комсомола, её все конспектировали, в том числе молодые лётчики. Нетерпеливым выпускникам хотелось управлять серьёзными современными машинами с чем-нибудь и без чего-нибудь на борту, служить в боевом полку, взлетать к потолку, выпускать ракеты, поражать цели, грозить врагам и помышлять об отряде космонавтов. Но неуместное попадание в наш полк ещё лейтенантом означало пожизненную возню с курсантами, которые потом полетят в космос, а тебя оставят вытирать сопли очередной партии молодняка. Многие с подрезанием крыльев мирились, подчинялись, женились, и двигались потихоньку к новым звёздам, пока не спишут, и не посадят преподавать что-нибудь в классах. Но наш беспокойный выпускник, подёргавшись, поёрзав, и поняв, что система его не отпустит, принял своё решение. Он пронёс на борт фляжку с коньячным спиртом, на этом напитке настаивали все рассказчики, и пошёл на взлёт. Дело было зимой, когда курсанты сидят за партами, а лётчики повышают свою квалификацию, и какое-то время чувствуют себя больше чем просто инструкторами. От аэродрома до полигона минут десять полёта. Там дежурил отважный капитан, который не боялся бомб. Бомбы поражали цели, а капитан поражался небывалой точности, с какой работал вчерашний курсант. Ни замполит, ни залётный ас из штаба округа так не умели. В фильмах за такой результат досрочно добавляют звезду на погон. В жизни жмут руку, снимают ранее наложенное взыскание, и обещают что-нибудь несбыточное. На обратном пути рекордсмен от души позволил себе то, что втихомолку делали все – на казённом языке это называется воздушным хулиганством. На самом деле это- краткосрочное освобождение от треклятых жизненных рамок, самовыражение, ничем кроме мастерства и смелости не ограниченное, и не требующее чьей-то оценки. Воздушный хулиган знает, что некому в этом мире оценить ни винных бочек с оплывшими свечами вдоль обода, ни петель с узелками, каких ни одной Пенелопе не расплести. Нет у его свободы свидетелей, разве что шофёр в степи встанет кости размять, да заглядится в небо, расстёгивая ширинку. Разумеется, после полёта будет проявлена плёнка, и опытный офицер из группы объективного контроля увидит, как врач по кардиограмме, чем занимался лётчик в небе. Но кто сказал, что нельзя похулиганить, с умом, так чтобы остаться незамеченным? Если не увлекаться. Всякий человек, читающий эти строки, вправе спросить меня: « Как это, беспредельная свобода, и не увлекаться?»
Задам себе тот же вопрос, и не найду ответа. Вот и наш пьяный герой не нашёл. Он не просто увлёкся, он перепутал небо и землю, ушёл в воздушное зазеркалье, и забыл обратную дорогу. Пилота почти потеряли, руководителю полётов пришлось окриком отрывать его от купания в воздушном океане, и за уши тянуть на аэродром. У хулигана в задании была ещё отработка аварийной посадки то ли с условно отказавшим двигателем, то ли без приборов, на этот счёт показания рассказчиков расходятся. Наш герой отказал и двигателю, и приборам, без смущения спрашивал эфир, что ещё отключить, и в итоге отключил радиосвязь, что стоило седых волос дежурному офицеру на посадке. Молодой лётчик приземлился чисто, уехал в конец полосы, и встал, вынудив следующий борт уйти на второй круг. Самолёт стоял, пока к нему не подбежали техники. Пономарь дрых, и улыбался во сне.
На разборе полётов о происшествии не было сказано ни слова. После разбора только о нём и говорили. Через день герой прошёл медосмотр, и отправился в небо. Полигон получил свои бомбы, радиообмен не предвещал новых сюрпризов, но руководитель полётов сидел на иголках. Самолёт хулигана с выключенным двигателем мягко заскользил по глиссаде, приземлился с изяществом гимнастки на олимпийских играх, лётчик сам поднял фонарь, на разборе удостоился похвал, и так неделю подряд. Только потом командир полка вызвал его к себе в кабинет.
Доклад, вольно, садитесь, это опускаем.
- Вы алкоголик?
Пономарь на секунду замешкался. Какой же он алкоголик? – Зрачок ни на микрон не шире уставного, координация – хоть под купол цирка гулять по канату, пульс, давление, и прочие медицинские показатели – не придерёшься.
Командиру всё известно, но у него свои подходы. Едва ли он ждал, что вчерашний курсант начнёт примерно каяться, умолять не давать делу хода, вообще о чём-то просить. Не мог многоопытный офицер не понимать, что перспективному лётчику - инструктору надоело служить в армии, и он решил красиво попасть под суд, чтобы свалить на гражданку с испоганенной анкетой. Но не мог командир полка спросить в лоб: « Что, служить надоело?». Вот он и выуживал у провинившегося лейтенанта признание в неблаговидных намерениях. А Пономарь ничего не скрывал, ему, чем быстрее под суд, тем меньше неопределённости.
Что мог старший товарищ ответить? Да только и мог ответить: « Хрен тебе, а не гражданка. О том, что твой случай не получил законного хода, ты уже догадался. Подавать рапорт неделю спустя – это подставлять под неприятности не только меня, но и руководителя полётов, и далее по списку».
- Но я не хочу служить.
- Что значит, не хочу? – Мне такие лётчики позарез нужны. Если бы ты не надрался, за такое бомбометание, я объявил бы тебе благодарность. И плёнку твою я изучал с наслаждением. Если ты на учебном самолёте такие колена вытворяешь, то на спортивном – чемпионом союза будешь. Ты думаешь, почему из нашего полка столько народа ездит на чемпионат? – да в боевых полках им этого не надо. И если будешь по- человечески служить, всё к тебе придёт – и звёзды вовремя, и академия, и соревнования.
Но не стал бы Пономарь легендой, если бы позволил командиру оставить последнее слово за собой. Он попросил разрешения закурить, это у некурящего-то командира в кабинете, и удостоился пепельницы, вежливо подставленной под руку. А потом невинно спросил, нельзя ли на плёнки посмотреть, он же не помнит ничего.
« Плёнок нет, но я всё помню - оживился опытный лётчик, и стал объяснять, и снова поражаться, что такого можно добиться от учебного самолёта чехословацкого производства, прозванного в народе партой с крыльями».
Вот что значит небо по колено! Автор небывалого пилотажа вскочил, и начал огоньком сигареты вычерчивать в воздухе траектории. А помолодевший на пятнадцать лет командир дополнял, и показывал некурящей рукой что-то из своего лейтенантства. Когда-то и он отдал дань воздушному хулиганству, и все уловки молодых лётчиков были ему известны. Заговорили о спортивных самолётах, за это можно и ещё одну закурить, не спрашивая разрешения. Если хорошо раскуренным огоньком делать резкие мазки сквозь дым, получается на редкость наглядно. Началось обсуждение новых, ещё не нашедших своего названия фигур наивысшего пилотажа, которые надо продумать, к которым можно подойти, если попробовать сначала то и это. Пока зима, можно кое-что отработать даже в режиме плановых полётов. Всё можно, главное – оставаться лётчиком. А уж это хозяин кабинета нетерпеливому лейтенанту обещал. А потом кто-то позвонил некстати, командира позвали дела, разговор оборвался на полуслове.
Пономарь летал ещё несколько раз, садился при погодном минимуме, с вороной в двигателе, везло ему на происшествия. Могло показаться, что командир утихомирил хулигана. На деле, он лишь раззадорил Пономаря перспективой успешной скучной карьеры в учебном полку.
Что поделаешь, не удалось уйти красиво, придётся менять тактику. Придётся приползти на плац на четырёх костях, чтобы солдаты видели. А слабо ввалиться на политзанятия в грязном мундире со стеклянными глазами? Мало этого? – подберём себе соратников, и в Барнаул по женским общежитиям дня на четыре, так чтобы все нас обыскались. Так, чтобы кроме суда чести, другого решения никто не мог придумать. Что, с первого раза жалкий строгий выговор? А со второго? – Перевод на нелётную работу? Как в насмешку, в объективный контроль? – Ну, так получите третий круг разгула, разврата, раздолья, обзавидуйтесь. Сорвите свою зависть на третьем суде. Рапорт об увольнении пойдёт в Москву, долго будет крутиться то ли по Бульварному, то ли по Садовому кольцу, месяца через четыре придёт оскорбительная для политработников рекомендация усилить воспитательную работу. Тогда придётся начать по новой. Водка, девочки, пренебрежение служебными обязанностями, суд, и долгожданное увольнение со словами позора в придачу. Пока ответ не пришёл, нет нужды утруждать здоровье показательным пьянством. Довольно время от времени напоминать окружающим о своём существовании, о своей репутации, живая легенда должна быть живой.
Тогда-то мы и встретились. После знаменитого полёта прошёл год. Моя служба от силы четвёртый месяц разменяла. После суточного дежурства я ехал навестить свои лыжи, с собачьей преданностью ожидавшие хозяина в одноэтажном домике из стекла и алюминия возле единственного в Барнауле горнолыжного склона. Склон, не крутой, но ухабистый, располагался в парке на Оби. До парка дребезжал трамвайчик со счастливым номером. От вокзала до трамвайной остановки метров триста по открытому пространству, место проходное, продувное, может быть, самое просматриваемое в городе. Не затеряешься. Вот и я ста шагов не прошёл, как упёрся носом в солнечное сплетение двухгодичника Вити. Того самого первого моего знакомца в офицерской общаге. Тут бы о нём и рассказать подробнее, но рядом с картёжником стоял парень, белобрысый, худенький, рёбра сквозь лётную куртку проступают, на голове кепка, несмотря на мороз, ростом Вите по плечо, особых примет не видно, сам Пономарь. Сегодня ему не хотелось выступать в полную силу, так, размяться, да заодно спутать карты случайным встречным. Витя в помощь.
- Я с ночного дежурства, еду на Обь кататься на лыжах, и моих погодных карт вы не спутаете.
- Но полчаса-то у тебя есть. Мы пивка попьём, а ты кофейку посмакуй, с ночи, как-никак. А там и скольжение будет, и в вираж лучше впишешься.
Кто не знает, что такое полчаса в теории относительности: они растягиваются на день, уходят в ночь, и напоминают о себе весь следующий день. Обречённо соглашаюсь, но непрерывно стреляю глазами в поисках пути побега. Пока получается плохо: я иду по скользкой тропе между сугробов, Витя впереди, а Пономарь сзади. По курсу маячит заиндевелый павильончик, где будто бы есть и пиво и кофе. Мои конвоиры начеку. Но всё же, я ушёл от них. По другой, такой же узкой и такой же скользкой тропинке под острым углом к нашей, шагал замполит эскадрильи с портфелем. Он держал путь в училище, у него служба, то ли доклад, то ли совещание. Вот чьи планы разрушить – высший пилотаж. Пользуюсь переключением внимания на замполита. Делаю шаг вправо, чреватый расстрелом, и ухожу по сугробу, снега выше колена, за угол, за пятиэтажку. Позади растерянный крик Вити, и уверенный - Пономаря: « Не спеши, мы с ним ещё сегодня встретимся».
Но я уже в трамвае, номер счастливый, погони нет, может быть, мы сегодня и встретимся, но вы, друзья, ничего не будете помнить. Выхожу из трамвая, иду по растоптанной тропе между редких осин, лыжи чуют хозяина, потявкивают жизнерадостно, жмутся к ноге, подставляют кант под заточку, сливаются с ботинком, рвутся вперёд от нетерпения. Передо мной заснеженный не растоптанный склон, в понедельник, кроме меня, никто не катается. Погода ясная, но поверх бугров, оставленных вчерашними соревнованиями, лежат легчайшие одуванчиковые три сантиметра снега вместе с инеем, выпали под утро, ещё во время моего дежурства. В рабочий день никаких подъёмников, спускаешься по вчерашним буеракам, оставляя новые, и сам же их затаптываешь, разравниваешь на подъёме, и снова спускаешься. Барнаульские энтузиасты горных лыж – люди с пониманием, всегда после воскресного катания утаптывают склон. Но вчера у них произошёл понятный сбой: маскарад, костюмированное катание, весёлые старты по случаю женского дня. Увы, я накануне дежурил, и не смог участвовать в забавных состязаниях во славу всех женщин, увлечённых щекочущим нервы зимним спортом. Лыжи мне нашептали по пути к горе о том, как было весело в раздевалке до, а особенно после соревнований. Снег на склоне до сих пор пенился от пролитого шампанского! Я топтал склон, и чувствовал ногами, как было захватывающе и легко на вчерашнем снегу. Чего стоит спуск по трассе с красавицей на руках! А под ручку с той же красавицей! Ай-ай, как я им всем завидовал, когда неделю спустя увидел фотографии! И стоит ли удивляться, что ребята ушли, оставив мне перекрёстные следы многократно переставленных трасс, затвердевшие колдобины вдоль и поперёк склона, а между ними исцарапанный кантами лёд. Но препятствия лишь добавляют блеска в глазах. Увлекаюсь, забываюсь, растворяюсь в морозном воздухе, застоявшиеся лыжи урчат, повизгивают, тянут вперёд, не дают передохнуть, ныряют в снег, подцепляют пушистую субстанцию носками, режут бугры на спуске, и утаптывают на подъёме. Я в одиночку выровнял весь склон, и ноль усталости, я здоров до неприличия, готов продолжать до темноты. До темноты часа полтора. Низкое солнце уже поглаживает заснеженную гладь Оби, которой в этом месте чуть больше километра от берега до берега. Я в очередной раз спустился, не стал тормозить внизу, и выкатился на прикрытый снежным пухом лёд, носки лыж вспороли упакованный ветрами сугроб, мы с лыжами обменялись восторженными междометиями, я развернулся, чтобы подниматься вслед за уходящим солнцем. На вершине склона, прямо под солнечным диском цвета походного костра, стояли две фигуры. Их тени доставали едва не до середины Оби. Витя, если смотреть снизу вверх, казался на полторы головы выше своего друга, но солнце не считало по головам, тени были одного роста. Минуту пьяная парочка наблюдала мой подъём, а потом раскрасневшийся Пономарь лихо съехал ко мне на пятках. Витя остался наверху. Ребята вовсе не тащили меня с горы, им захотелось посмотреть на мою забаву, они даже предложили потаскать лыжи в горку, благо, снег утоптан. По мере подъёма, освобождая лёгкие от винных паров, они поведали, что доставили ещё способного держаться на ногах замполита к КПП училища, и теперь пришла моя очередь: « пару раз спустишься, оценим твоё мастерство, поаплодируем, и поехали в хорошее местечко».
« Как вы меня нашли?»
« Тренировка – отвечал Пономарь, засовывая руку под свитер. Между ремнём и животом у него хранилась книга, страниц триста, по виду - справочник». Это был Юнг. Юнга в институте полагалось критиковать по заученной схеме, трудно было вообразить, что в Советском Союзе его издают. Алексей протянул мне книгу: обложка серая с оттенком ледяной синевы, заголовок чёрный. Не открывая можно было угадать пяток печатей строжайших из строжайших контролей и принадлежность к самой закрытой из закрытых библиотек. Никакого самиздата.
« Что делать – прокомментировал бывший лётчик. – Жизнь моя теперь – один сплошной суд чести, приходится морально готовиться. Так что давай, обнимись на прощание с лыжами, и вперёд, трамвай прогремел в сторону кольца, через пятнадцать минут приедет за нами».
« Постой, - обратился я к Вите, щелкая замками ботинок – ты утром говорил, что у тебя в шесть сорок поезд. Это через час».
Оказалось, что Витя уже обменял билет на общий вагон в проходящем около трёх часов ночи из дальнего далека самом медленном из медленных поездов. Времени у нас был не вагон, а добрый состав с локомотивом. Проблемы возникли с местом. Присмотренный ребятами кабачок закрыли перед нашими носами по таинственным техническим причинам. Поиски спокойного места, а также выпивки после семи я опущу, сюжет отработан во многих достойных воспоминаниях. Приткнулись мы в кафетерии под надписью, что делать в этом заведении нечего. Но ничего, разлили дагестанский коньяк по кофейным чашечкам, и наконец, познакомились.
« Слушай, Лёха, - спросил Витя, жуя бутерброд с сыром – расскажи, как тебя судили».
Лёха начал рассказывать, безвозвратно уходя в детали. В деталях, как известно, дьявол, запах серы, и прочее. Мне запомнилось лишь то, что ни до суда, ни во время его, подсудимый не расставался с украденной в закрытой библиотеке книгой сочинений Юнга, и не пытался скрывать, кто его защищает.
- Юнга? – переспросил я. – Ничего толком не знаю про Юнга. Можно полистать, пока я не совсем пьян?
- На, смотри, листай, читай, но с тебя тост.
Я открыл книгу наугад, чиркнул по строчкам взглядом, и закрыл. Встал, поднял кофейную чашечку, прокашлялся, и постарался говорить не повышая голоса, но и не скатываясь на конспиративный полушёпот: « Чтобы ты, Лёха, на гражданке устроился. Чтобы нашёл что-нибудь достойное себя, а ты достоин быть лётчиком. Под крылом твоего кукурузника кукуруза вырастет выше новогодней ёлки, а початок по всем параметрам превзойдёт туркменскую дыню. А если, например, занесёт тебя на аэрофотосъёмку, то чтобы снимать тебе, главным образом, женщин, загорающих голяком, одна другой краше. И чтобы они были счастливы попасть в кадр, и махали тебе вслед….»
- Чем- вмешался Витя?
- Руками. Обеими.
- Нет, ребята, в лётчики меня уже не возьмут. Я буду шофёром скорой помощи. Буду ездить без правил перед носами строгих милиционеров, буду въезжать прямо в дома на пятый этаж, в сердце буду въезжать на машине с сиреной, и буду оставлять в сердцах след на долгие годы здоровой жизни. И люди станут волноваться и ждать моей сирены, а услышав, выглядывать в окна, глаза их набухнут слезами, как будто они слышат песню, под которую много лет назад познакомились с лучшей девушкой военного округа.
Пономарь наполнил белые с незатейливым узором чашечки коньяком, встал, и предложил тост за всех сирен, русалок, и прочих обитательниц женских общежитий, которых в Барнауле раз, два, сбился со счёта. В кафетерий вошёл милиционер, но мы уже не могли не выпить. Младший лейтенант милиции подошёл, и сказал: « Присоединяюсь к вашему тосту».
- Спасибо – поспешил ответить автор этих строк, потому что Витя уже готовил дерзкую отповедь с высоты своего роста.
- Я понимаю, что лётчикам всё можно, - продолжил милиционер - но сегодня случай особый. Очень вам советую немедленно расплатиться и уйти. Если не хотите неприятностей.
- Здесь не ресторан, уже оплачено – вяло прокомментировал единственный среди нас лётчик.
- Но кофе-то без излишеств мы выпить можем, – возразил я – а то сейчас же на морозе и скиснем.
- Кофе пейте, и будьте осторожны, я вижу, что вы парни разумные – откланялся милиционер.
Я подошёл к стойке, и спросил у женщины в белом: « Что случилось-то?»
- А вы не знаете? – Черненко умер.
- Опять? – вырвалось у меня.
- А что, он уже умирал? - с интересом спросила женщина, и тряхнула серёжками. Но запнулась, и чуть не разлила горячий кофе.
Новость озадачила ребят. Жгучий напиток выпили залпом, и вышли на мороз притихшие. Путь наш лежал мимо женского общежития, другой дороги не было. Сирены с русалками непрерывно обгоняли озадаченную троицу, шли навстречу, наперерез, чуть впереди и чуть сзади. Снег скрипел под сапожками, пар шёл от напомаженных губ, туман сгущался. Как тут не сбиться с пути. Мы уткнулись в вахтёршу. Настоящую, подбородков больше, чем женских общежитий в городе, фуфайка, фартук, фаленки. На серой фуфайке выделялась чёрная пуговица, пришитая толстыми тёмно-синими нитками. Какая грубость после всего изящества и кокетства, которыми мы были окружены по пути к общежитию! Я ретировался на пару шагов, и повернулся к вахтёрше в пол оборота, чтобы не смотреть в упор, но и не показать пренебрежения. Мимо меня прошла пёстрая шубка, разматывая заиндевелый шарфик. Мокрая бахрома задела мой едва оттаявший нос, я вдохнул, и забыл выдохнуть. В общежитие уже вошла дублёнка, принадлежащая брюнетке. Щёки подкрашены морозом, рука без перчатки держится за нос, остановилась, оглядела нас троих, прошла через вахту, оглянулась, и исчезла в облезлых дверях, ведущих в коридор. Наружная дверь хлопнула. Мы ещё не видели, кто там идёт, но сквозь внутреннюю дверь, тоже облезлую, я уже чувствовал, что девушка похожа на одну из трёх граций, украшавших стену в соседской комнате офицерской общаги. У меня перехватило дыхание от того, что вахтёрша набрала в лёгкие весь имевшийся в её распоряжении воздух, чтобы рявкнуть на троицу кобелей, вымести гадов из помещения, не позволить топтаться у входа в поисках лазейки. Но Пономарь опередил её: « Скорая помощь – отчеканил он в заплывшие глазки. – С третьего этажа вызвали, у них там телефон на этаже».
- Какая скорая?
- Ноль три.
- Я тебе сейчас ноль два наберу.
- Набирайте. А я пошёл спасать человека.
- Нет на третьем этаже телефона.
- Мне некогда, человек может умереть.
- Что ты врёшь, какой ты врач, где инструменты, где машина, где сирена?
- Человек может умереть, вы что, радио не слушаете?
Вахтёрша не нашла ответа, но продолжала заполнять проход собственной мешковатой массой, не оставляющей лазеек. Однако, её воля к сопротивлению была на миг поколеблена, и воздушный хулиган преодолел препятствие, вспомнив одну из задуманных, но не выполненных фигур пилотажа. Облезлая дверь, прежде чем закрыться за нашим удачливым другом, несколько раз качнулась туда-сюда, словно он махал нам рукой на прощание. Следом за самозваным доктором прошла и навсегда исчезла белая шубка из искусственного меха. В шубке была девушка с календаря, та, что в середине. Может быть, и другие сейчас придут? Придут, и пройдут мимо?
« Мы с ним – убеждённым голосом объявил Витя, но выглядел неубедительно».
Вахтёрша надула зоб, расправила чешую, распахнула клешни, и хода не было. Витя достал из заднего кармана брюк свои заветные тридцать два листа, свои тридцать два зуба, все как один, родившиеся в рубашках. Не иначе, хотел заговорить зубы зобастой вахтёрше. Карты легли на стойку, но бдительная и не азартная женщина небрежно отодвинула их локтем. Вите пришлось применить мастерство фокусника, чтобы не дать ни одному листу упасть.
« Пойдём за носилками – похлопал я высоченного картёжника выше локтя, до плеча доставать было неловко».
Пономаря можно было оставить в покое – ничто ему не угрожало. Он шёл по коридору общаги, и с обеих сторон девушки, едва сменившие шубки на домашние халатики, гостеприимно распахивали двери. Будущий шофёр скорой помощи умел делать прямой и непрямой массаж сердца. Он вводил в женское сердце длинную серебристую иглу, и оставлял её там. Он был в своей стихии.
А Витя, что делать с Витей? Мне предстоит полночи с ним возиться, а я ещё ничего о долговязом приятеле не рассказал. Конечно, роль его в этом рассказе исполнена: он познакомил меня с легендой полка, и может ехать по своим делам. Но из чувства благодарности попробую восстановить его в памяти: двухгодичник, выпускник МАИ. Готовит самолёты к полёту, лётчики доверяют ему свою жизнь. Но если честно, ему и его собственную жизнь доверять нельзя. Однажды удачливый игрок вывалился из поезда, вмешавшись, по его словам, в чужой преферанс. Да, я вспомнил правильное слово – преферанс. Вот где он был и лётчик, и авиационный техник, и горнолыжник, и водитель скорой помощи, и завоеватель женских сердец. Здесь он был Пономарь и командир полка вместе. За карточным столом он был как дирижёр перед оркестром. Он был законодатель мод и блюститель чистоты игры, революционер и хранитель традиций, бескомпромиссный игрок с козырным королём на руках, и сам король. Его голова нависала над игроками, и казалось, ему доступны чужие мысли на два хода вперёд, и недоступны прочие мелочи жизни. В ключевые моменты игры он напоминал Чуковского с карикатуры. Но я, кажется, начинаю другой рассказ. Нельзя, нельзя, сегодня наш герой – Пономарь, о чём я едва не забыл. Времени три часа, затхлый, потный, храпящий и шепчущийся поезд со счастливым игроком уходит в сторону Омска, карты ложатся на дрожащий столик, ищут, ищут случайно открывших глаза партнёров, звёзды с неба кричат о начале новой жизни.
На следующий день, после траурных мероприятий, замполит учинил обход офицерского общежития. Увидел календарь с тремя красотками, и велел его снять. Подпись Пономаря больше не действовала.