Честь и долг

Сергей Сокуров
Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес  16.12.2013.  Ранее здесь опубликованы 4 фрагмента:
1.«Звезда неугасимая», 
           2.«Штабс-капитан Корнин»,
           3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену»,
4. Чёрный гусар.


Глава I. Художник и старец

Ротмистр Сергей Борисов  обязан был незамедлительно отправиться    в город Белёв Тульской губернии. Назвавшись живописцем, поселиться под своим именем в доме прасола по  фамилии Скорых. Там  вскрыть инструкции и действовать согласно им. Волконский  вручил доверенному лицу своего повелителя пакет с предписаниями и новый баул на замке, набитый ассигнациями разного достоинства. Выдал подорожную, наказав: «Скакать обычно, без  происшествий,  внимания станционного начальства, обслуги и проезжих на себя не обращать».
Под сиденьем княжеской двуколки оказались пистолеты, мольберт, палитра,  ящик с масляными красками и набором кистей, скипидар в бутыле. Предусмотрительно! Не пальцем же на стекле писать «художнику» на глазах прасола и любопытных соседей.  Необременительный этот багаж пополнился  плоской шкатулкой красного дерева. Ротмистр приобрёл её в ювелирной лавке в праздные для себя дни.  По размерам шкатулка была с портсигар; в неё идеально поместилась четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «С».

На последнем перегоне вёз ямщик из белёвских. За дополнительный гривенник он подвёз господина художника к усадьбе Скорых на обрывистом берегу Оки. Отсюда открывалась луговая пойма  противоположного берега, за ней, в лиловой дали, -  плоские холмы верховской стороны.
Прасол, мелкий бородач с водянисто-голубыми умными глазками, по его словам, был уведомлён «неким знатным лицом» о намерении столичного живописца  писать на Оке этюды. Сговорились о цене. Самозваный Апеллес, обязанный избегать лишних глаз, отказался столоваться  с семьёй хозяина, сославшись на предписанный докторами  режим.  Ему приглянулась просторная угловая комната с замком в двери, ведущей в  общий коридор. Из комнаты был выход в сад через веранду. Ухоженную рощицу фруктовых деревьев ограждал высокий штакетник.  За калиткой в заборе - речная круча. По её краю вилась тропа. В случае чего, можно ускользнуть из дому незамеченным.
«Столичный живописец» разложил в привычном для него порядке немногочисленные вещи. Мольберт поставил на видном месте, у окна. Ящик с пистолетами и баул засунул под кровать. И наказал сенной девушке ничего в комнате пальцем не трогать, дабы не задеть ненароком сырую краску на холсте; вообще не совать сюда нос. Убираться он привык сам. Придётся, как всего бывало в жизни сына Борисова, обходиться без горничной, хотя царские деньги позволяли ему теперь  содержать  и  лакея. Но слуги любопытны, востры на глаз и ухо, болтливы.
В середине сентября стали распространяться по мещанской окраине слухи о пребывании императора в заштатном городишке Таганроге. Якобы тяжёлое заболевание императрицы Елизаветы вынудило царственного супруга, по рекомендации придворных лекарей,  выбрать столь странный «курорт», предпочтя его  немецким и отечественному  Кисловодску. Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости», рассылаемые по всем губерниям и уездам, подтвердили эти слухи.  Из них «белёвский сиделец», проводивший большую часть дня  за мольбертом над Окой,  получил представление о  приморской резиденции августейших супругов.
Хотя корреспонденты оценок себе не позволяли, легко можно было представить условия жизни императорской четы. Вид  на «заштатное» море из окон жалкого одноэтажного дома закрывал чахлый, жалкий сад.  Необыкновенно жаркая осень сделала его обитателей узниками скучных помещений под низкой крышей.  Рядом с царскими особами находились князь Волконский, теперь ещё и гофмейстер императрицы, семейные врачи, ещё какие-то лица, минимум обслуги. Царь куда-то периодически отъезжал, кажется, в Крым, посетил несколько раз госпиталь, там беседовал с ветеранами. Потом – долгое молчание газет.  Слухи, не получая свежей пищи,  заглохли.
Борисов терялся в догадках.  Закончился октябрь. Сколько ещё ему торчать на ветру за калиткой, у мольберта?! От его повелителя  ни единого сигнала. Всё чаще посматривал  невольный художник в сторону ворот, не появится ли Волконский или  некто, прячущий лицо в воротник. Подойдёт как бы невзначай, назовёт негромко, оглядевшись, пароль: «Корсиканец». Но никто из иногородних  не входил в дом, не слышались торопливые копыта на дороге, ведущей к городу с юга. Вскоре холодные осенние дожди загнали живописца под крышу. Он уже сам себя не в шутку называл художником, мысленно опуская кавычки. Работа над этюдами его увлекла. Книжная лавка  в центре Белёва,  возле собора,   позволяла скрашивать долгие одинокие вечера при свече. В моде был Пушкин с его поэмами, которые назовут «южными», с чудесной лирикой, порождённой  вольными скитаниями опального поэта по югу России.

И вдруг печальная весть: царь заболел. Везти в столицу опасно.  Номера официальной столичной газеты превращаются в «скорбные листы». Не прошло и три недели от первого известия, и вдруг как будто гигантская орудийная граната разорвалась над городом, вызывая сначала панику, затем глубокую скорбь:  император Александр Благословенный  скончался в Таганроге. Что бы ни говорили, народ любил своего царя, спасшего отечество  от Антихриста.
Первым побуждением  Сергея Борисова было скакать в седле  в сторону Азовского моря, чтобы перехватить в дороге траурный кортёж. Но, воспитанный на воинском уставе, облечённый доверием государя, он не мог нарушить инструкцию. Офицер его императорского величества, временно скрывающийся за  паспортом «живописца из Петербурга»,  находится на посту. Снять его может только царь или посланный государём  человек, знающий пароль. Даже князь Волконский, не произнеся «корсиканец», не вправе заменить ротмистра на этом посту другим  лицом, увезти из дома прасола.
Поэтому, томясь неизвестностью и бездействием, меряя опостылевшую комнату из угла в угол или выходя на южную околицу города, к тракту,  Сергей  Борисов не покидал Белёва. В бессонные ночи спасали книги. К утру забывался коротким сном и снова коротал бесконечные часы в тревоге.
Пришёл день, когда в городе узнали, что траурная процессия с телом императора покинула Таганрог и медленно,  останавливаясь для церковных служб в сёлах и городах, движется на север.
При одной из таких остановок  близко к открытому гробу оказывается бёлевский прасол, который в сильной печали по первому снегу  помчался на санной тройке  наперерез  катафалку. Возвратившись домой и став центром внимания  уезда, старик живо, с подробностями рассказывал о своих впечатлениях. Царственный покойник-де, располневший в последние годы жизни, стал  неузнаваем - «точно шкилет в мундире». На лице кисея, сквозь неё просвечивает чёрное лицо, вылитый арап. Народ отовсюду стекается к шоссе, люди стоят в снегу на коленях часами. Войска маршируют, стреляют пушки.
Глухое осуждение людей вызвало отсутствие возле гроба императрицы. Сказывали, качая головами, разводя руками, что вдова, сославшись на хворь, до весны остаётся в Таганроге. Будто не супруга потеряла, а его денщика. Правда, она подурнела и постарела за несколько дней, как женщина, испытывающая невыносимую душевную боль. Странным казался неизменный кучер императора, Илья. Сидя на козлах катафалка рядом с возницами,  он так скорбел – одним бородатым лицом, так сокрушённо хлопал себя ладонищами по ляжкам,  что проницательные свидетели видели перед собой актёра, а не убитого горем человека.
Рассказ прасола  ослабил тревогу Борисова. Он связал некоторые свои подозрения, вызванные поведением царя при их последней встрече и некоторыми признаниями, сделанными Александром во время летних прогулок с тем, что услышал от очевидца   панихиды.  Решил не трогаться с места до лета. Финансы позволяли.  А там возвращаться в столицу, искать Волконского, отчитаться перед генерал-адъютантом Александра о тратах,  вернуть остаток. Ещё устроить личные дела – попытаться вернуться в полк,  сославшись под честное офицерское слово на прощение императора.
Скорых не торопил постояльца съезжать. Тот платил исправно, а с наступлением зимних холодов добавил на дрова. Что до опасений  старика, возникших, когда он второй раз кряду застал  у квартиранта дочь Дарью, позирующей бесстыдно (без платка на голове!), то старуха Скорых и замужние дочери получили строгий наказ не спускать глаз с младшей.
- Знаю я этих господ художников:  сначала платок просють снять, потом, прости Господи, сарафан. Вон у нашего уездного предводителя по стенам сколько голых девок поразвешано! Малюють и пользуются.
Старшая дочь всплеснула руками:
- Как, батюшка, картинами?
-  Натурщицами, дура!

Постоялец прасола,  выписав  столичные «ведомости», прочитывал  газету от начала до конца. Скупые официальные сообщения вызывали досаду. Зато обильные сплетни, рассказы свидетелей тех или иных событий  дополняли, расшифровывали прессу. Так-то вырисовывалось подобие истины. В печати не нашлось места  военному бунту в Петербурге 14 декабря. События на Сенатской площади докатились до Белёва слухами в виде шёпота в  начале января 1826 года. Ротмистр обратил на них мало внимания. Все его помыслы были направлены на печатные сообщения и толки вокруг императора. А императором для Сергея Борисовича  всё ещё был Александр Благословенный.
Невзирая на установившиеся морозы, благоприятные для сохранности мёртвого тела,  гроб вдруг закрыли и, вопреки русскому обычаю, не открыли даже при всенародном прощании в Казанском соборе столицы. Только близким родственникам позволили взглянуть на лицо усопшего. При этом императрица-мать театрально воскликнула: «Да, это мой дорогой сын! Ах, как он исхудал!». 13 марта погребение в Петропавловской крепости. И вновь у гроба нет супруги. Она только в середине зимы покинула Таганрог и тащится в Петербург не прямой дорогой, а почему-то  кружным путём,  отклоняясь к востоку, с небольшой свитой и с каким-то святым отцом, подобранным в дороге, не выходящим из дормеза. Что и думать!? 

Наступил май.   Исчезли остатки снега в затенённых местах, просохли дороги. Белёвскую окраину словно окутал зелёный, с  розовыми и белыми сгустками, туман. От князя Волконского не было никаких вестей.
Однажды поздним вечером дом прасола, уже погрузившийся в ночную тьму и затихший, вдруг пробудился, заскрипел половицами, осветился окнами. Взволнованные голоса понеслись  из сеней по комнатам.  Постоялец, читавший в постели при свечах новую книжку «Евгения Онегина», накинул шлафрок и подошёл к отрытой сквозняком двери, ведущей в глубь дома, чтобы её захлопнуть. Щель позволила ему охватить взором часть коридора. Там стояла… Не может быть! Маркитантка!  Сергей рванулся за порог. Что за наваждение?! Это же Даша! Барышня, полуодетая и простоволосая, была поглощена  шумом в сенях,  взволнована.  На жильца не взглянула.  Художник, писавший хозяйскую дочь в застёгнутых под горло пышных платьях, впервые   заглянул невольно  в глубокий вырез ночной рубашки, увидел нежное основание персей и мысленно, с профессиональной точностью живописца, продлил их до… Горячий бег его мысли прервал взволнованный шёпот девушки:
- Ой, Сергей Борисыч, какой гость к нам пожаловал!
Художник был разочарован, как мальчик, которого оторвали от банки с вареньем.
- И какой, позвольте спросить, барышня? 
- Отец Фёдор Кузьмич, святой старец. Батюшка сказывал, объявился он недавно в степном скиту, будто из земли вышел. Никто впредь его не видел.   
- А, старцы, странники… Скучно. Вижу, вы не заснёте, а мне пожелайте спокойной ночи.
С этими словами расстроенный ротмистр удалился к себе.  Шорох в доме, шаги за стеной продолжались долго. Художник, ворочаясь с боку на бок, никак не мог заснуть. Наконец встал, высек огня и зажёг свечи в двух шандалах. Разместил их на стульях так, чтобы они с двух сторон освещали незаконченный портрет Даши. Долго смотрел на него, потом взял кисть,  извлёк из влажной тряпицы приготовленные краски и несколькими решительными ударами щетины о холст превратил закрытое под подбородок, тяжёлое платье из золотой парчи  в платье с «рискованным» декольте. Толстая золотая коса, брошенная на грудь, такому платью не соответствовала, но Сергей  не стал заменять её  модной причёской петербургской красавицы. Казалось, он удовлетворён. Как подписать работу? Девушка из Белёва? Дочь прасола? Просто «Даша»?  А что если… портрет невесты?  Действительно, чем не будущая жена! Сколько ему? Уже тридцать четыре. Не пора ли жениться? Вот взять и сделать предложение Дарье Фроловне.
И в этот миг дверь, ведущая в коридор, растворилась.
На пороге стоял Александр Павлович.

Но, Боже,  какой маскарадный костюм был на русском императоре, отпустившим широкую окладистую бороду, с нитями седины, русую, как и волосы над лысеющим лбом!  Узкие штаны и рубаха навыпуск из грубого холста, увеличивали его большой рост. Голубые глаза смотрели на художника предостерегающе,  но Борисов не сдержался:
- Ваше величество!
Ему показалось, что он закричал, на самом деле из его груди вытек хрипящий шёпот.
Борода, усы  скрывали рот вошедшего, но Сергей  почти зримо видел, как сжались в бледную извилистую щель тонкие губы.
- Никогда больше… Слышите, ротмистр, не называйте меня именем покойного. Я бродяга без роду, без племени. Сюда пришёл из Почаева через Святые Печеры в Киеве. Зовите меня  отец Фёдор! Фёдор Кузьмич, если желаете. Я зашёл к вам просить помощи.  Рука, которая меня вела  к этому дому,  свою роль исполнила. Теперь ваша очередь сопровождать меня. Вы согласны?
Как ни был  сбит с толку, взволнован постоялец прасола, ему вдруг пришла дерзкая мысль полностью избавиться от своего сомнения. Он ничего не терял. Холодея от собственной смелости,  ответил:
- Обознался, отец Фёдор. Простите! Но я могу покинуть этот дом, лишь услышав приказ непосредственно из  уст его величества. Если же вы его посланник, если выполняете высшую волю, пусть посмертную, я должен услышать пароль.
Последний раз в жизни мелькнула перед Борисовым «улыбка глаз» и он услышал:
- Корсиканец.

Заканчивая эту главу, необходимо сказать ещё об одной тайне, сопутствующей неожиданной смерти победителя Наполеона во цвете лет, мужчины с завидным здоровьем до последнего месяца своей жизни.
В первых числах мая, проехав  Калугу, Елизавета, императрица-вдова  вдруг сменила направление своего неспешного движения в северном направлении на обратное – велела ехать в Белёв.  Здесь она остановилась  в  доме по соседству с усадьбой прасола. Малая свита разместилась во флигельке, туда же был отослан секретарь. Горничной было велено оставаться рядом, в каморке за стенкой. Мадемуазель Тизон видела в окно, как в сумерках из большой спальной кареты её величества, куда не допускался никто из спутников Елизаветы, выбрался рослый человек, в плаще, с капюшоном, надвинутым на глаза. Крадучись,  прошёл к императрице. Вышел не скоро,  затемно. Ущербная луна  едва освещала  плоский фасад дома. Елизавета появилась на крыльце вслед за поздним гостем. Они перекрестили друг друга и разошлись.
Императрица вернулась в свою комнату, погружённую во тьму, так как с недавних пор она пугалась зажжённой свечи. Человек в плаще в  экипажу не поднялся. Сгорбленная его спина скрылась за углом дома, где начинались владения прасола. Обращаю внимание читателя: это происходило за несколько минут до того, как в дверях комнаты Сергея Борисова показался старец.
Едва рассвело, мадемуазель Тизон, заглянув в спальню Елизаветы, нашла свою госпожу  мёртвой. Подозревали,  царственная вдова приняла яд. Но почему в Бёлеве, который в стороне от шоссе Ростов-Петербург? Почему не в Таганроге, когда проводила скорбные дроги? На эти вопросы у историков нет ответа. И я, автор этого повествования, ничего не могу сказать. Разве что кого-нибудь из читателей озарит догадка.


Глава II. Неожиданный гость.

Если читателю этого романа выпадет случай выехать из Арзамаса, что в Нижегородской области, на юго-восток, вверх по долине Тёши-реки, то, на подъезде к посёлку Шатки, рекомендую свернуть с шоссе, за указателем «д. Ивановка», влево, на просёлок. Он выведет  к старому парку на горке, с умирающим прудом в низине. Словно оплакивая его, склонились над саваном из ряски старушки-вётлы. Между просёлком и печальным водоёмом вековые вязы обступили пустырь с кирпичными остатками цоколя.  Почти  сто тому назад здесь стоял добротный барский дом.  А если заглянуть на два века в прошлое, можно увидеть мысленным взором большую избу под камышовой крышей, поставленную однодворцем Борисом, Ивановым сыном.  На общий двор выходили избёнки  крестьян – на пальцах одной руки пересчитать было можно.
Когда четверо сыновей вдовца Бориса Ивановича ушли воевать Антихриста под именем Бонапартий, а среднюю дочь Татьяну увёз на Волгу муж, в барском доме  осталась старшая из детей, незамужняя перестарка Антонина. По воскресеньям они с отцом пешим ходом через Голый дол добирались до церкви в соседней Александровке, стояли службу и навещали родных – супругу и младшую дочь  владельца Ивановки, упокоенных  у апсиды сельского храма.  Тяжёлая работа вместе с  крестьянами на бедном поле и однообразные  домашние хлопоты  радостно озарялись редкими письмами с театра военных действий.  С чувством, долго и подробно описывали  ивановцы в ответном послании последние новости своего тесного мирка.  Водила пёрышком по шершавой, дешёвой бумаге Антонина, а батюшка диктовал. Грамоты однодворец не знал. Только последнее письмо, ею же и повторенное в четырёх копиях, девице пришлось сочинять самой, под обильные слёзы, которых выдали расплывшиеся чернила. Именно это письмо обсуждали братья-офицеры в погребке  «халдея» Эшмо. Ответ на него Антонина получила (одной бумагой за четырьмя подписями),  затем братья все враз смолкли. Не чаяла уже увидеть сестра своих младшеньких ни живыми, ни в гробах.  Прими их души, Господи!
Но небо сжалилось. Сначала как бы полу-радость:  из  чужого края  дошла оказией в Ивановку от брата Игнатия посылка, набитая золотыми монетами. Письма при ней не было. Странно и обидно. И тревожно, ибо посыльный – натуральный Иуда ликом – называл второго сына покойного Бориса Ивановича  каким-то цыплячьим именем – Игнацы. Не переменил ли веру брат? Не тронулся ли умом? И откуда деньжищи?
В том же году, 1818, когда генерал граф Воронцов вывел свой корпус из Парижа на дороги, ведущие  в Россию, нежданно-негаданно объявился в родительском доме старший из братьев,  Андрей. О других Борисовичах ничего сказать не мог. Не пересекались их пути в Европе. Посылке Игнатия, его молчанию тоже удивился. Сам оказался при деньгах, по ивановским меркам не малых.  Объяснил: наградные по окончании верной службы государю при полевой артиллерии. Ведь теперь он штатский. А ещё сам царь даровал Борисову сыну настоящую фамилию, в честь геройского поступка поручика в деле у фермы Корни. Теперь он Андрей Борисович Корнин. Во как вышло! 
Неожиданное богатство позволило нечаянному помещику и хозяйство укрепить, и  девицу Александру Хрунову из  Александровки в жёны взять, и выгодно землицы купить у башкирцев на Аше-реке под новую вотчину. Туда, в основанную переселенцами Борисовку,  он переселился с женой, сыном и тестем Хруновым; семейство умножается. К Корниным присоединились бездетная Татьяна и её муж Золоторёв, горный мастер.  Благодаря ему, сыскалось на Аше-реке золотишко. Пока не копают, но в уме про запас держат. Антонина же не пожелала оставлять без надзора отеческие гробы. Дым из печной трубы над избой, где она появилась на свет, был ей слаже и приятнее всех других ароматов земли.
Получалось, двое старших из четырёх братьев на той долгой войне выжили, а младшие как бы без вести пропали.  За здравие ли им свечки ставить, за упокой ли – неведомо. И Антонина ставила за здравие. Бог простит, если  она ошибается. А ошибаться её сердце хочет.

Антонина сидела перед раскрытым на пруд окном в кружевном чепце и каком-то затрапезном балахоне. На подоконнике лежал раскрытый на пятом месяце календарь за текущий 1826 год. С глинистых берегов склонялись над водой, зацветающей ряской, серебристые вётлы. Затопленная у гнилых мостков плоскодонка вспоминала, наверное, четверых братьев и трёх сестёр, когда они были детьми. По пологому склону противоположной стороны пруда поднималась к холмистой гряде осиновая рощица. Её огибал просёлок, ведущий в Арзамас. Закатное солнце висело низко над холмами.   
Женщина не могла понять, что творится с ней. Её охватывало приятное волнение, когда она смотрела на  просёлок. Ведь если и ждать звона колокольчика, то с противоположной, волжской стороны. Только кого оттуда ждать? Последнее письмо от брата Андрея, с припиской жены его Александры и каракулями первенца, шестилетнего Борьки, почта доставила в Ивановку недавно. Заодно пришли деньги. Владелец вотчины на Аше-реке аккуратно и щедро выплачивал старшей сестре содержание, избавляя её и немногочисленную, праздную дворню от мыслей о хлебе насущном.
Брат описывал большое и сложное  хозяйство на Аше-реке, дом – полную чашу, семейное гнездо - дружное, весёлое,  беспокойное. Изобретательная на выдумки, неугомонная Александра  перенесла в предуральские дебри образ великосветской жизни, как он  понимался по французским романам и рассказам уфимских дворян, побывавших в столицах. Владетели редких поместий, разбросанных между Уфой и Челябинском сворачивают в Борисовку, проезжая через Ашу.  В доме не умолкает музыка, столы ломятся от снеди, лакеи не успевают подавать вино из подпола. Даже неожиданная смерть тестя Корнина, Александра Александровича Хрунова, не прервала этот бесконечный праздник, лишь приглушила его на время и разорвала на два акта траурным антрактом. Правда, брат Андрей описывал это с осуждением. Не по нутру ему, земледельцу и труженику, бесконечные праздники. Душа покоя просит после трудового дня.
В письме брата  Андрея ни слова о том, что   кто-либо из борисовских собирается в родные края. Так что ждать гостей со стороны Волги хозяйке Ивановки не приходилось.

Антонина отошла от окна. Направилась было к двери, но вернулась на прежнее место. И в это у минуту из-за рощи, со стороны Арзамаса,  выкатила большая дорожная карета. Приседая на задние ноги, кони сдерживали  тяжёлый экипаж на спуске, а возница, натягивая вожжи, помогал гривастым копытным зверям.  Рядом с ним, на козлах, сидела барышня в дорожном платье,  закрытом по подбородок, в вуальке, спущенной с узких полей женского цилиндра. Похоже,  место кучера занимал барин. Одет, как одеваются дворяне – в плаще с пелериной, в шляпе с широкими полями. Заворачивает к дому.  Становятся различимы черты  узкого, смуглого лица; клок светлых волос выбивается из-под головного убора. Батюшки, никак Сергей! Пожилая женщина опрометью бросилась через комнаты на крыльцо.
Добротный дормез, проскочив новые, но, как всегда, распахнутые ворота, уже катил  к крыльцу, огибая  дерновый круг с молодым вязом по центру.
- Антонина, сестрица! Жива! – третий брат Борисов соскакивает на землю. В глазах радость и беспокойство; обняв сестру, шепчет. – Убери дворовых! Пусть разойдутся.
Хозяйка имения от радости сама доброта:
- Ну, ну, дети мои, будет. С дороги Сергей Борисыч. Отдохнёт, выйдет к вам, а  от меня ведро бражки.
Люди,  предвкушая угощение, разошлись по избам. Только конюх Архип, зная свои обязанности,  остался у лошадей.
- Здесь распряги, карету оставь у крыльца, - приказал барин и подал руку барышне, помогая ей сойти  на землю. Представил женщин друг дружке. – Антонина, моя сестра, я тебе рассказывал… Моя жена Дарья, прошу любить и жаловать.
Молодая женщина смущённо улыбалась, снимая дорожные перчатки и поправляя цилиндрик с вуалькой. Светло-русая коса при этом вывалилась за плечо. Даша вдруг по-детски рассмеялась и решительно обнажила головку. В эту минуту Антонина её уже почти любила. На поклон невестки ещё ниже опустила голову, но обнять не решилась, заробела перед городской. Гусар при этом поднялся  крыльцо, снял «боливар». Теперь стало видно, что волосы его отбелила ранняя седина.  Входя в дом, он пропустил женщин, перекрестился и ступил за порог.
Пока сестра хлопотала с ужином, а жена приводила себя в порядок  в предоставленной молодым комнате, блудный сын задумчиво обходил  родное гнездо, повторяя: «Четырнадцать лет. Подумать только, четырнадцать лет не был дома». Перед тем как удалиться на кухню, Антонина, на расспросы Сергея о близких, поведала скороговоркой кое-что из того, что знала.
Вдруг Сергей спохватился, вышел к карете,  оставленной у крыльца. Архип уже увёл лошадей в конюшню. Сергей огляделся,  тихо постучал в дверцу костяшками пальцев. Дрогнула плотная штора за стеклом. Щёлкнул замок. Сергей вновь посмотрел по сторонам и, приоткрыв дверцу, исчез. Как в пещеру нырнул. Двор в этот час уже покрывала вечерняя тень. Пробыв в карете с четверть часа, барин, исполняющий обязанности кучера (и, видимо, какие-то другие, более сложные и таинственные), так же бесшумно выскользнул наружу, сопровождаемый щёлканьем замка.   В дом возвратился озабоченным.

Пока сидели за ужином втроём,  уроженцы Ивановки вспомнили время, «когда живы были батюшка и матушка». Потом разговор коснулся военного времени. Ротмистр рассказал о последней встрече братьев в винном погребе Сиверского городка. Улыбаясь воспоминанию, вынул из дорожной сумки завёрнутый в холстину обрубок серебряного блюдца с выцарапанным на металле инициалом «С»; пересказал пророчество маркитантки. «Андрей мне такой же кусок показывал, «аз» на нём, - заметила Антонина, повертев в пальцах реликвию и возвращая её  брату, - Он свой как зеницу ока бережёт». – «Только вот с «кор» у меня осечка вышла, - делано вздохнул брат, - Как был «сыном Борисовым», так и остался». Сергей не стал посвящать сестру в свою кличку, обретённую в Париже; не знала её и Даша, ведь «Корсиканец» стал паролем.
В дороге жена  уже слышала от мужа историю о встрече братьев в Сиверском городке и тогда  же заметила:   «Никуда тебе, муженёк, видать, от  этого «кор» не деться». - «Как так?» - не понял Сергей.  Дарья поднятым вверх пальчиком  помогла себе выделить слог в слове,  слышимом Сергеем по сто раз на дню, но не привлекавшим его внимания своей особенностью: «С-кор-ых… Скорых, фамилия моего батюшки». – «Вот те раз!- гусар чуть не выпустил вожжей из рук. – Как-то не заметил. Да-а, видать, судьба». Теперь, в Ивановке, Сергей решил, что сестре  не следует знать девичью фамилию Дарьи, пока   не закончится его служба возле Фёдора Кузьмича. Следует всегда быть на чеку, как можно меньше оставлять за собой следов.
Надо бы предупредить Дашу. Но Даша уже клевала носом, в разговор не вникала.  Сразу после позднего ужина, сославшись на трудную дорогу, она ушла отдыхать. 
           Брат и сестра внимательно посмотрели в глаза друг другу.
- Сдаётся мне, Серёжа, ты что-то не договариваешь.
Брат ответил не сразу:
- Да,  сестрица… У нас с Дарьей  заболевший… В карете. Не спрашивай лишнего. По велению одной высокой  особы я везу, избегая посторонних глаз, старца… Далеко, за Камень. Из экипажа он не выходит, лица людям не кажет. Обет дал, так что не обессудь. Вчера у отца Фёдора поднялся жар,  придётся на какое-то время перевести его в дом. Так что накажи, чтобы никто из дворовых не входил. Дарья тебе будет за горничную. Она из простых, купеческого звания. На все руки мастерица. И за больным будет ходить. Ночная ваза у нас есть? Отлично. Принеси льда из погреба, приготовь комнату, опусти шторы. Никому ни слова. Тем более, в письмах. Не моя тайна.
К полуночи всё было исполнено. Сергей Борисович, поддерживая старца, который был в плаще и ночном колпаке, провёл его через комнаты, освещённые ночниками,  в освобождённый Антониной покой с окном на пруд,  В коридоре, под дверью, поставил для Даши диванчик, куда она перешла, разбуженная мужем. Антонина удалилась в спальню покойной сестры Маши, но не удержалась, выглянула на шарканье ног ведомого. Разглядеть больного  не смогла, отметила лишь в уме рост отца Фёдора – Сергей на голову был ниже. Из-под короткого плаща виднелись белые штаны и подол длинной, ниже колен, рубахи.

Что за чертовщина! Столько проблем кольцом обступила царского поверенного, а заснуть ему не даёт  мысль о  Дашином дорожном открытии – о колдовском дополнении, «С-кор-ых», к преследующему его с 1814 года «кор-сиканцу».  И брат Андрей «Кор-нин», подтвердила Антонина  слова, сказанные императором ротмистру в лесу под Царским Селом. Интересно, а как с другими братьями»? Игнатий, со слов сестры,  в тревожные прятки играет, о Петруше никаких вестей.   
Несколько раз повторил Сергей мысленно фамилию тестя. Наверное, прасол до сих пор ручки потирает, радуется, что ловко окрутил барина. Не догадывается старый хитрец  о совпадении их намерений.  Да, с его, ротмистра, стороны мысль о Даше, как о жене, возникла неожиданно. Он эту мысль не вынашивал. Его, художника-мужчину, волновала женская натура и её изображение на холсте. Только не всё ли равно, с чего начинается чувство? Главное, во что оно выливается. Он ни разу не пожалел о даре случая. Дар – Дарья!  Даша ласкова, само спокойствие, домовита. Любые трудности способна перенести.  Грамоту знает. Жаль, мало читала; в доме отца одни духовные книги водились. Ничего, приобщу к светской литературе.
Вспомнился Сергею тот чёрный день, 3 мая,  когда в доме по соседству скончалась неизвестно зачем заехавшая в заокскую глушь императрица. Святой отец принял её кончину как личную трагедию. Рыдал, стонал, хотел куда-то скакать. 
Когда  Сергей Борисов не знал, за что хвататься,  прасол времени другого не нашёл для объяснений. Перехватил в суматохе ротмистра в мастерской. В руках старого Скорых плоский, прямоугольный предмет, замотанный в женину шаль. Развернул, пристроил у груди, будто образ, глаза странные, в них одновременно решительность и растерянность: «Извольте объяснить, господин художник, что сие?» - «Сие должно быть писанный мною поясной портрет вашей дочери Дарьи Фроловны. Догадываюсь, ибо ваша борода, почтеннейший Фрол Спиридоныч, закрывает лицо портрета». – «Так значит вы надругались! В моём доме? Я к вам как к родному, а вы – шуры-муры, тайком? Я до самого царя дойду!» - «Погодите, любезнейший, объясните, в чём дело.». – «А, вы не понимаете! Где вы такое узрели? – перси девичьи! Обнажали? Признайтесь, обнажали?». Бедный художник едва сдерживался, чтобы не рассмеяться: «Совсем не обязательно, ваше… ваше превосходительство. Достаточно иметь воображение». – «Воображение! А если от вашего воображения ребёнок получится? А? Что тогда?!» - «Послушайте, что вы хотите, господин Скорых?» - «Нет, деньгами вы не отделаетесь! Я достаточно богат. Что я хочу?... Мы хотим, чтобы вы женились. Вот моё последнее слово. Или мы оба – к  высшему судье».
Борисов озадачился. Что прасолу известно о Фёдоре Кузьмиче?  Принимает ли он его за святого старца, которого вызвался поселить возле своих родных в Томске, или  посвящён в некую тайну? Если последнее, ненормальному старику станется потащить его, офицера, облечённого высочайшим доверием,  к своему ночному гостю. И в такой день, когда рядом труп Елизаветы! На  глаза наплыло свежее личико невинной девушки. Вспомнил её в ночной рубашке с отрытой по соски грудью, и ощущение от того видения вспомнилось. Вновь подумалось: чем не супруга? 
На размышление времени не было. Рядом напористый старик с портретом дочери, за стенкой – имп…не забываться!.. Фёдор Кузьмич. В соседней усадьбе - бездыханная императрица. Из этого положения как-то надо выбираться. Слава Богу, есть восхитительный выход. Гусар внутренним ухом слышит трубный сигнал к атаке эскадрона.
«Милостивый государь Фрол Спиридонович, прошу покорно руки вашей дочери, Дарьи Фроловны».  Услышав «руки» могучий отец, росточком с гриб, принялся каждое следующее слово подтверждать кивком головы. Ждать от него нечто вроде «согласен», было совсем не обязательно. Художник и не стал ждать, деловито поинтересовался: «Как скоро может состояться венчание» - «Сегодня, - был скорый ответ и – через плечо в сторону двери, громко. -   Марья! Дети!»
Ввалилась, толкая перед собой обомлевшую Дашу, вся её родня. Впереди жена с иконой на полотенце. Гусар весело подумал, от каких хлопот избавляют его эти симпатичные люди,  если ещё не родные, то уже почти родня. Всё в руках Божьих!

За две недели до летнего солнцестояния ночи в средней полосе России коротки. В ту пору  быстро пошёл на поправку подопечный  совладельца Ивановки. Наконец молодожёны сошлись во мнении, что можно продолжать путь.
Июньским утром, едва стал различим слой серой пыли на просёлке,  со двора усадьбы выехала дорожная карета, запряжённая четвёркой лошадей. На козлах сидел конюх Архип,  подаренный брату Антониной. Был он бобылём. Ивановка его не держала, а даль манила. Ввиду своего полнейшего неведения о тайне путников, опасности он не представлял. Дарья, обнявшись на прощанье с золовкой,  сразу устроилась рядом с ним. Она робела святого старца. Притом, в мрачной карете, превращённой отцом Фёдором в дорожную молельню, было жарко от лампады, и Спас смотрел перед собой страшным взором.
Брат и сестра, пока дорога поднималась полого  навстречу солнцу, медленно шли за  упряжкой. Антонина тяжело опиралась на крепкую руку Сергея: и такой подъём ей давался не просто. Брат, рядом с дородной сестрой, старшей его на тринадцать лет, возвышающейся над ним на полголовы, выглядел как подросток, выведенный  матерью на прогулку.
- Ты бы завернул к Андрею на Ашу-реку, в Борисовку, а? Небольшой крюк ведь. Когда ещё свидитесь!
- Я на службе, сестрица. Мне предписано кратчайшей дорогой следовать «отсюда» - «досюда». Будь моя воля, непременно заглянул бы к своим. Ведь и к тебе не попал бы, не заболей мой пассажир. Так что придётся ждать другого раза.
- Жаль, столько лет не виделись с братом.
Некоторое время шли молча. Какая-то неожиданная мысль взволновала Сергея. Он глубоко вздохнул.
- А знаешь, я вновь начал верить той маркитантке. Что она сказала? Да то, что мы выживем все в той войне, но уже не встретимся. Потом я повторил её слова. Так и получается. Буду проездом близко от Андрея, но… не суждено, видно. Помню, в Париже, сижу в кабачке и вдруг чувствую кожей – за дверью наш старший. Встать бы да выглянуть. Нет, отмахнулся,  за наваждение посчитал. Потом жалел. И сейчас жалею. А Игнатий? Он же где-то рядом, по русским меркам. Но будто на краю землю, на Аляске. Ещё одно подозрение: летом четырнадцатого довелось мне ночевать в одном французском городке у моря. Услышал, что в той же гостинице какой-то русский остановился. Через закрытую дверь услышал голоса, один вроде как у Петруши. Уже  направился было к двери, тут  какая-то сила остановила…  Ну, простимся уже, пора.
На перевале, откуда начинался долгий спуск в соседнюю лощину, они постояли на дороге обнявшись, и Сергей Борисов, не оглядываясь, стал догонять медленный дормез.


Глава III. Родства не помнящий.

В скверном городишке Красноуфимске, что в Пермской губернии, местная хроника зарождалась в воздухе рынка, разносилась по дворам неутомимыми устами. Так, в лето 1826 от Рождества Христова обывателям стало известно, что приехал невесть откуда и вселился в усадьбу на отшибе живописец по прозвищу Скорых.  Прозвище оправдал: до начала осени огородил  усадьбу новым забором невиданной здесь высоты. Старую вместительную избу перестраивать не стал, двор и огород засадил парковой растительностью.
Этот участок в три сотни десятин на берегу речки Уфы когда-то принадлежал купцу Хромову. Переезжая на жительство в Томск, он уступил его сестре. А та, выйдя замуж в Белёв, за прасола Скорых, оставила дом, сад и огород под надзором семьи работников. Старожилы не могли взять в толк, кем  приходятся приезжие  Хромову. Показалось странным, что художник старых работников рассчитал и выселил, а на их место никого не нанял. Всю домашнюю работу выполняла молодая супруга художника, которой помогал кучер Архип, из бобылей, на все руки мастер.
Что ж, художники – народ странный, на нормальных людей  не похожий. Скорых писал пейзажи и за бесценок уступал их  любителям из купцов и духовенства. Иногда кто-нибудь из состоятельных горожан  заказывал портрет.  Двуногая натура в мастерскую не приглашалась. Портретист выезжал к заказчику на рысаке, впряжённом в двуколку, с ящиком инструментов и красок. Начатый холст оставался там до завершения.
Новосёлы ни с кем дружбы  не завели. Бездетная пара с нелюдимым работником  захлопнула перед миром ворота, задёрнула на окнах плотные шторы.  Даже по праздникам гостей они не принимали.
Миловидная жена художника появлялась за воротами всегда в экипаже, одетая в строгое платье. Правил муж или кучер. Двуколка с поднятым верхом останавливалась возле церкви, у магазинов, подвозила хозяйку к рынку. Не сияли огнями окна дома. Одинокие свечи затемно перемещались мутными пятнами по шторам от бельэтажа к мезонину, от крыла к крылу угрюмого дома. Всё это порождало толки один другого нелепее. Шептали, Скорых - колдун. Занимается чёрной магией по ночам,  утверждали одни. Другие возражали, мол, странная тройка – опасные злоумышленники, скрывающиеся от властей под чужими паспортами. Третьи предполагали в них фальшивомонетчиков.

Щёл  восьмой год вселения четы Скорых с работником в купеческую усадьбу. Кому-то, из праздно шатающихся, удалось заметить в окне за откинутой на миг шторой седобородого незнакомца в белом.  На следующий день город гудел, что подозрительный художник держит у себя под замком  сумасшедшего отца, не желая огласки. Слух достиг ушей городничего. Местный самодержец, из армейских артиллеристов,  не снявший при новой должности привычный ему тёмно-зелёный мундир, погрузился в думу. Кожа на его лбу превратилась  в стиральную  доску. Наконец  хозяин города  изрёк:
- Непорядок! Надобно разузнать, не опасно ли держать больного дома.
Докладчик, обсыпанный перхотью чиновник четырнадцатого класса, усилил тревогу начальства:
- Старик, вашвысродь, случается, остаётся дома один. А город наш, смею доложить, деревянный.
- То-то и оно. Не лучше ли отправить в жёлтый дом?
- Прикажете исполнять, вашвысродь?
- Дурак! Снаряди кого из толковых, будто печи проверить на предмет сажи в трубах,  да бочку на крыше просмотреть. Пуста, поди.
- А коль пуста?
- О, Господи! При чём тут бочка!? Ладно, сам досмотрю.
Сказано – сделано. Городничий и полицейский чин с эскортом вломились во владения Скорых.  Архип, выбежавший из сторожки с матюками на грохот дюжины кулаков о доски ворот,  оказался бессильным перед вторжением. Незваных гостей перехватил в прихожей художник. На нём была блуза, испачканная краской, в руках – кисть и пёстрая палитра.
- Чем обязан, господа?
Городничий впервые рассмотрел живописца, ставшего притчей во языцех, вблизи: сухое, тёмное лицо; бакенбарды с усами – «уздечкой», светлые волосы на голове, седыми прядями, будто от другого человека. Умудрённый жизнью, отставной артиллерист укололся о зрачки в карих глазах, подумал: «Этот постоять за себя может! Политично надо с ним, политично». Но, по  привычке априори ввергать в трепет собеседника,  изобразив свирепость на начальническом лице, рявкнул:
- Где бочка?!
- Бочка?.. Полагаю, на крыше.
- Полагаете-с? Проверим. А старик? – (бывший артиллерист заготовил вопрос о печах, с «политическим» подходом,  но вырвалось другое).
Сергей Борисович ничем не выдал своей растерянности (правда, длилась она мгновенье). Одним быстрым взглядом  оглядел и оценил силы вторжения. Тянуть время, уходить в сторону не было смысла.
- Вы о моём жильце, сударь?
- Именно.
- Фёдор Кузьмич – мой гость. Находится под моим покровительством.
- Позвольте на него взглянуть.
Ротмистр ощутил холодный пот, стекающий по ложбинке хребта.
- Это невозможно... Старый человек… Не здоров.
- Ваше высокоблагородие, паспорт, спросите паспорт, - напомнил полицейский скороговоркой.
- Сожалею, сударь, не справили. Я подобрал странника по дороге, больным. Родства он не помнит. Мы ему имя да по батюшке сами дали.
- Ничего, на съезжей вспомнит… Значит, странник? За это у нас, по малому счёту, двадцать розог полагается и – в Сибирь на поселение.
Только прозвучали последние слова, как отворилась боковая дверь.  Пригнув в дверном проёме белую бородатую голову с глубокими залысинами, перешагнул  порог босыми ногами статный старик лет шестидесяти. Выпрямившись, он оказался выше всех, теснившихся в прихожей. На нём была холщовая рубаха ниже колен поверх штанов из такой же грубой ткани, низко перехваченная  витым кожаным пояском, за который он засунул большой палец левой руки. Ладонь правой приложил к груди – обрисовался  под рубахой нательный крест, какой носят на рясе священники.
- Вы хотели видеть меня, господа? – спросил он смиренно у начальства. Голубые глаза его смотрели ласково. – Я готов понести наказание за нарушение закона империи о бродяжничестве.
Величественный вид старца произвёл на  силы власти и порядка впечатление. Полицейский и его команда непроизвольно вытянулись по струнке. Городничий смешался, заморгал, словно избавляясь от наваждения. Он увидел перед собой не бродягу в платье простолюдина, а вельможу в  генеральском мундире. Пересиливая  вдруг возникшую в нём робость, постарался придать голосу прежний металл:
- Так это вы-с… Тось, ты – Фёдор… э-э-э… Кузьмич? Стало быть, без паспорта?  Знаешь ли ты, что у нас с такими делают?
И, не выдержав  взгляда  не помнящего родства, перевёл глаза на попечителя:
- По инструкции я обязан  этапировать вашего подопечного за Камень. Ему место там.
О двадцати ударах плетьми местный диктатор уже не заикался.
- Зачем же непременно этапировать? – примирительно возразил Сергей Борисович, у которого камень с души свалился. Мы и так собирались переезжать в Томск, как только установится путь.
Скорых  сказал правду. Задерживаться в Предуралье надолго вначале не предполагалось. Однако старый работник усадьбы при расчёте с ним передал устный наказ купца Хромова не покидать убежища до особого знака. Ожидание затянулось. И вот на днях неизвестный  доставил художнику  письмо, в котором иносказательно звучал наказ собираться в путь.
Фёдор Кузьмич так же смиренно, сославшись на самочувствие, попросил разрешение выйти сразу у всех и, не ожидая ответа, удалился в глубину дома.
В это время в прихожую вышла молодая женщина с мягким, приветливым лицом, с толстой русой косой, заправленной под кружевной чепчик.
- Прошу вас, господа, в гостиную, откушать.
- А что, нелишне, заодно картины нашего мастера посмотрим, - нашёлся городничий, извлекая из-под отвислого, будто тощий бурдюк, брюха брегет на цепи и заглядывая под крышку циферблата. – Чай, время обеда.
Общество оживилось. Полицейский показал себя заботливым отцом:
- Распорядитесь, хозяюшка, нижних чинов накормить.
- Да, да, непременно, - Дарья выглянула в окно. – Архип, отведи солдатиков на кухню.
…Не скоро громко отрыгивающий городничий и благостно улыбающийся полицейский чин, оба красные, навеселе, провожаемые хозяином усадьбы, присоединились к нижним чинам.  Сытый экскорт ждал начальство на скамейке у ворот под надзором  Архипа.
- Верите, господа, ы-ы-ык! Я под Парижем самого царя видел, как вас сейчас, -  первое лицо города вытянул руку, показывая расстояние. – Мы тогда с французами дуэлю на пушках имели. Нашей батареей командовал поручик Борисов…ы-ы-ык!
- Андрей Борисов? – воскликнул ростмистр.
-Ы-ы-ык! Он самый. А вы тово, знались?
- Нет, нет, продолжайте, сударь.
- Так значит, мы с лягушатниками перестреливаемся, а царь с князьями да графьями разными с горки смотрит, одобряет нашу артиллерию… ы-ы-ык! К чему я это? Ах, да, скажу вам по секрету... Только между нами, милсдари, тс-с-с! Государь наш, царство ему небесное, и этот  бродяга, тось старец  Фёдор, на одно лицо. И фигура подстать, ей- Богу, ы-ы-ык!
И городничий  истово перекрестился на калитку в воротах, услужливо распахнутую Архипом.

Сухой осенью 1833 года знакомый нам дормез, простоявший  восемь лет в каретном сарае на окраине Красноуфимска, перевалив Каменный Пояс, катил большаком сквозь хвойные леса, во всякую погоду тёмные, минуя солнечные поляны и золотые рощи, сжатые поля. Проехали Екатеринбург, Тюмень, Омск окраинами. До Томска оставался один перегон. Опекун Фёдора Кузмича  справил в Красноуфимске на подопечного документы,  вложив приятный на ощупь частный пакет между листами прошения, поданного городничему  лично, из рук в руки.
После того, как Архип на выезде из Ивановки, завладел козлами, Дарья не упускала возможности занять место рядом с возницей.  Её мужу приходилось волей-неволей составлять компанию старцу. К  удовлетворению опекуна, его подопечный больше молчал, погружённый в себя. Не таким был вначале этот человек, назвавшийся странником Фёдором Кузьмичом. После таинственной кончины императрицы Елизаветы он горестно плакал и молился в доме прасола. Первое время, когда выехали из Белёва, в светлое время суток он, находясь в подавленном состоянии, не покидал кареты и никого не приглашал к себе. На ночь путники останавливались в укромных местах, на безлюдье, чаще всего на лесной поляне. Постепенно при общении с молодожёнами  в голосе старца стали прорываться властные нотки. Даже просьба, бывало, звучала как повеление. Потом он заболел.  Хорошо, что это случилось вблизи Ивановки. Когда дормез вновь покатил по дорогам волжского правобережья,  Фёдор Кузьмич изменился к лучшему. Видимо,    болезнь смягчила характер «родства не помнящего». Потеплел взгляд голубых глаз. Речь стала тихой и ласковой. Наконец-то миру явился смиренный старец.
 
Тогда же, в 1826 году, у стражника и няньки Фёдора Кузмича появился  паспорт на имя Скорых. Живописец Сергей Борисович продолжал существовать, но Борисова не стало, кончилось время Борисова. Случилось сие событие уже за Волгой.  На левом берегу реки  свернули к роще. Фёдор Кузьмич, в армяке поверх холщовой рубахи, сам вынес дорожные принадлежности для письма и складной столик. Дарья собирала хворост для костра. Борисов (ещё Борисов!) ладил для ночлега шалаш на двоих, так как старец на привалах спал в дормезе, а возница – под экипажем, завернувшись в тулуп.
Улучив минуту, когда Архип  повёл лошадей на водопой, старец задрал полу армяка и надорвал по шву подкладку. Из тайника извлёк небольшую картонную папку. В ней оказалась тонкая пачка гербовой бумаги.  Фёдор Кузьмич отделил один лист, другие вернул в папку, сунул её под подкладку.   Потом   поманил к себе  Борисова, и, усевшись за столик на охапку хвороста, стал заполнять лист с печатью и витиеватой подписью внизу. Эту подпись – Александръ – знала вся просвещённая Россия. Писал он левой рукой, с трудом, медленно, как человек, старающийся изменить свой почерк. Наконец воткнул перо в чернильницу-непроливашку, встал и низко поклонился стоящему перед ним сыну однодворца:
- Прости меня, Серёжа. Окажи тяжкую услугу мне, обузе своей. Пришёл срок всё прошлое оставить за рекой.  И Борисов должен там остаться.  Назови фамилию, которая по душе тебе. С ней жить будешь и детям передашь. Аминь!
Сергея Борисовича больше озадачило впервые прозвучавшее обращение «Серёжа». И «ты».  Что до фамилии, настоящей у него не было. Сын Борисов?  А его дети, Сергеевы что ли будут? И уверенно сказал:
-  Если не возражаете… Скорых, мещанин.
Новообращённый при этом ни о каком «cor» не подумал. Он вообще всё реже вспоминал о четвертушке, вырубленной им гусарской саблей из серебряного блюдца, с выцарапанной им  буквой «С». И никаких особых чувств к прасолу не питал, кроме снисходительной благодарности за  Дашу. Просто язык повернулся сам собой, и слово вылетело: «Скорых». А может быть, кто-то невидимый властно шепнул ему на ухо слово с заветным слогом…


Глава IV. Уютная Даша.

В тридцатых годах XIX века Томск представлял собой кучку каменных и бревенчатых строений на возвышенном месте вокруг Богородице-Алексеевского монастыря.  Название  городу дала одноименная река.  Между ней и кручей правого берега  половодья намыли низкую террасу. Здесь издавна селились ремесленники, мелкие торговцы и лица неопределённых занятий. Такие слободы назывались чёрными. С постройкой фабрики, что день и ночь дымила кирпичной трубой, в чёрной слободе разместился в бараках рабочий люд – отбывшие свой срок каторжники, ссыльные, потомки беглых; публика бойкая и лёгкая на кровопускание.  Под крутым берегом  стояла гнилая вода старицы. Через неё перекинули  деревянный мост, соединивший слободу с верхним городом.
Опекун Фёдора Кузьмича без труда нашёл в Томске  дом купца Хромова. Свойственник белёвского прасола показал дорогу к приготовленному для гостей приюту, в низине за мостом.  Место нездоровое.  Но старец пожелал видеть вокруг себя убогих и страждущих, сирую, обездоленную русь.
Новый приют  был тесен.  За глухим забором из горбыля виднелись крыши двух изб и служебных пристроек. Тугие кроны деревьев скрасили первое неблагоприятное впечатление: какой ни на есть садик при жилье. Грядки на задах  участка.  Одну избу, пятистенку, отделённую от прочих строений купой деревьев,  выбрал Фёдор Кузьмич. В другой, о три комнатёнки,  разместились Скорых, ждущие прибавления. Архип обжил каморку при конюшне. Можно было перевести дух – крышу изгнанники обрели. Но назревала другая проблема.
Царский баул с ассигнациями быстро пустел. Живописные холсты художник распродал в Красноуфимске.  Заговаривать на эту тему с человеком, который знал пароль «Корсиканец»,  художник долго не решался. Может быть, ещё объявится генерал-адъютант императора. Оставался ещё благодетель Хромов, но насколько купец посвящён в тайну забредшего в Белёв странника? Не приведёт ли неосторожное слово к непоправимым последствиям? Наконец, наедине со старцем,  Скорых завёл разговор издалека.
Фёдор Кузьмич, как вошло у него в привычку,  сосредотачиваясь на какой-нибудь мысли, засовывал палец левой руки под витой кожаный ремешок. Эта подпояска была у него единственной. Сергей Борисович видел её на мёртвой императрице. 
- Значит, сын мой, станем кормиться  плодами земными. Здесь, рядом, заводик есть.  Мне достанет сил прирабатывать на стол. 
 Сергей растерялся. Он ждал какого угодно решения, только не этого.
- Отец Фёдор! Я не могу  позволить!..   Вернусь к портретам. В Томске, уверен, заказы будут.
- Вот и пиши, - ласково согласился Фёдор Кузьмич. – Бог в помощь. И я принял решение трудиться в поте лица своего, покуда сил хватит.

Родства не помнящий, обзаведясь паспортом, теперь   жил не таясь, хотя  старался избегать, где можно, публичных появлений. На фабрику его взяли чернорабочим при котельной. Скорых довелось увидеть в распахнутые  ворота старца. Тот колол дрова умело, с явным удовольствием, даже с какой-то лихостью.  Вспомнился двадцать пятый год, Царское село…
Первое время Скорых урезал суммы, выдаваемые  жене на расходы.  Сюда прибавлялось скудное вознаграждение фабричного. Пришлось продать рысаков, сменивших белёвских лошадей в Красноуфимске, равно как и дормез. Вырученные деньги пополнили домашнюю кассу.  Появилась возможность купить скромный экипаж с поднимаемым верхом и гнедую пару. Архип остался при привычном деле, что, в благодарность, усилило его рвение работника – повара, столяра, плотника.
Прижимистый Хромов  облегчал участь  приглашённых. В слободе он появлялся редко. Из экипажа сразу направлялся в избу странника, проводил там  не больше часа.  Денег благодетель не оставлял, но время от времени от его имени ввозили во двор дрова;  работники из его торгового дома делали ремонт строений, копали огород. Бывало, с купеческого стола  доставляли  к общему столу новосёлов фрукты и сладости, хорошие вина, икру, птицу и рыбу – всё отменного качества.
Сергей Борисович не смог сразу возвратиться к художественному мастерству. Немало времени ушло, чтобы поднять часть крыши над избой Скорых. Образовавшийся с полуночной стороны проём застеклили. Получилась за счёт чердака просторная мастерская. Появились заказчики,  располагавшие свободной копейкой. Заезжий художник становился модным. Большой удачей  стал подряд на роспись в одной из церквей богатого монастыря (опыт аббатства в Бретани пригодился).  Это дало возможность нанять няню и приходящую из соседнего двора горничную, когда у Скорых появилась двойня – девочка и мальчик после долгого бесплодия Даши. Казалось, жизнь на новом месте налаживается. Но счастливые мать и отец недолго  наслаждались полнотой семейного счастья. Не уберёг Отец Небесный девочку от дифтерита. 
Однажды в те страшные дни  Сергей Борисович, застав жену на коленях перед иконами с благодарственной молитвой, не удержался:
- За что благодаришь!? За дочь?!
- За Федю, - кротко отвечала жена. – Что живым Он его нам оставил.
Эта смерть сблизила супругов сильнее, чем прожитые вместе годы.
До Дарьи для чёрного гусара женщины были некими загадочными существами, не-мужчинами.  Они возбуждали желание быть на их глазах более остроумными, чем позволял ум, более смелыми, чем располагало сердце, более сильными, чем наделено было тело.  Перед женщиной хотелось показать себя  с лучшей стороны. Непременно отличиться  в чём-нибудь на фоне других, себе подобных.  При виде женщины хотелось ей помочь. Не так в чём-либо конкретном, как помочь вообще, то есть  высказать горячее желание быть полезным. Ибо для реальной помощи требовались определённые действия, на которые всегда то времени нет, то денег. Правда, в ответ ожидалось немногое: ну, благодарность, восхищение и тому подобное, что доставляет столько приятных ощущений. Кроме того… А, вернее, в первую очередь… Но об этом в приличном обществе не говорили прямо, даже на бивуаках в сугубо мужской компании. Наши куртуазные предки, когда дело касалось нужды телесной, предпочитали иносказание, вроде «а не сходить ли, господа, в заведение мадам N развлечься?» или «у меня мыло закончилось, где тут маркитантка?». Обойду стороной эту  жгучую тему, рискуя вызвать неудовольствие читателя, выросшего в эпоху прав человека на освобождённый от цензуры секс.
Люди  круга и  времени ротмистра о женитьбе думали, потому что  рано или поздно необходимо было жениться. А почему необходимо? Да потому что все женятся. Этот довод был при всей своей туманности более убедительным, чем ханжеские рассуждения о продолжении рода. Правда, имели место женитьбы по расчёту и по необходимости, но это совершенно иные статьи и о них разговор особый. В основном, женились по взаимному влечению, будучи уверенными, что нашли своего единственного (свою единственную), которую (которого), чтобы не потерять,  необходимо обвести вокруг  аналоя.  Не существовало более надёжного колышка для реальной привязи, служащей заменой слабеющих с годами чувств. 
С  Дарьей Фроловной и Сергеем Борисовичем произошла самая обыкновенная история. В ней  двое действующих лиц. Присмотримся к ним ретроспективно.  Восемнадцатилетняя, зрелых форм девушка, обладающая внешностью не броской, но приятной тёплым выражением золотых глаз и какой-то  осязаемой на расстоянии физической и нравственной чистотой. И тридцатичетырёхлетний, с мужественным лицом и романтической сединой  художник.  Эта пара  оказалась в одно время на ограниченной, лишённой конкурентов с той и другой стороны территории при обстоятельствах, благоприятных для возникновения интереса друг к другу.   А матримониальные расчёты Флора Спиридоновича, неожиданная ночная суетня, создавшая образ вдохновения для живописца, и почти чувственная его влюблённость в портрет своей кисти – лишь ускорили сближение  ротмистра и дочери прасола.  Не будь этого, было бы нечто другое. Логика событий в белёвском доме развивалась для девицы Скорых и заезжего жильца в одном направлении.
Да, обстоятельства благоприятствовали возникновению  интереса между Дашей и Сергеем. Но они же лишили их  чудесного томления от той минуты, когда сосватанных объявляют женихом и невестой, до первой брачной ночи. Также  заменили традиционный свадебный пир собранным  на скорую руку  ужином. И  превратили свадебное путешествие в какое-то сумасшедшее бегство. Медовый месяц прошёл у Даши и Сергея на облучке дормеза  от рассвета до заката с  небольшим отдыхом в укромном месте в полдень, да в ночных шалашах.
Вспоминая совместно прожитые годы, супруги в лад  выделяли дни  изнурительного бега из Белёва в Красноуфимск, как самые радостные в их жизни.  Ни разу муж не слышал упрёков от жены. Конечно, временами ей приходилось не легко. Но ему некогда было присматриваться к ней, прислушиваться  к звукам её голоса.  Он нёс царскую службу, был бессменным часовым на посту, определённом для ротмистра Александрийского полка императором Александром. Ведь приказа о своём  увольнении гусар так и не видел. Не столько сама  эта служба отнимала силы Сергея, сколько  необходимость  хранить тайну, представляться частным лицом, профессиональным художником, постоянно искать выходы из сложных положений, даже с женой быть начеку.
 Даша наверняка догадывалась  о своём участии в каком-то покрытом тайной спектакле. Ведь ей легче было подмечать странности в поведении мужа и Фёдора Кузьмича, несоответствие слов и поступков, чем случайным наблюдателям, от которых и расходились невероятные слухи. Если ротмистр, общавшийся с царём довольно продолжительное время, бывало, начинал вдруг сомневаться, что Фёдор Кузьмич  и Александр Павлович одно и то же лицо, то дочь прасола  вообще ни о чём  таком не думала.  Видеть воочию императора ей не приходилось. Однако она чуяла какую-то фальшь в поведении двух мужчин.  Начни женщина присматриваться, прислушиваться, сопоставлять увиденное и услышанное,  может быть ей удалось бы приблизиться к истине.  Но Даша считала  грехом превращать за мужниной спиной свои неопределённые подозрения  в расследование. Муж был ей верен, не сомневалась она;  в делах, касающихся семьи, - правдив, а что утаивал – это её не касалось.
Со временем  невольный художник  позволил себе расслабиться рядом с Дашей.  Постоянно быть начеку! Кто такое выдержит? Он вдруг понял: она никогда ни о чём, что поставит его в тупик, не спросит, не вынудит его изворачиваться, лгать.  Понимание этого принесло ему огромное облегчение. Он  определил то место, откуда в его сторону  истекает тепло и свет лёгкими, очищающими душу волнами. Там находилась Даша. Если бы ему предложили ответить одним словом на вопрос, «какая у вас жена, сударь?», ротмистр ответил бы: «Уютная».  Одновременно с этим вдруг пришёл страх от мысли, что Даша может умереть раньше его. Страх, окрашенный эгоизмом, ибо он испугался не за неё, а собственного одиночества при такой несправедливости судьбы.
 Жена  тогда  подолгу лечилась у знахарок  от бесплодия. Она исхудала, ослабела от  снадобий,  от дополнительных постов, от пищи, которую готовила по рецептам целительниц. Сергей не выдержал,  положил конец самоистязаниям жены: «Угомонись, Дарья!  На всё воля Божья». Хотел произнести весомо, а при лужёной борисивановской глотке  получилось  такое колебание воздуха, что  сорвалась полка с посудой в буфете. От испуга, наверное, Дарья вдруг забеременела
 Некоторые женщины стремятся завести ребёнка от одиночества. Изба  Скорых снаружи выглядела  нежилой. И внутри звуки речи не часто оживляли  покои. Поскрипывали половицы  от лёгких шагов хозяйки, исполнявшей свою женскую работу, да переминался с ноги на ногу Сергей Борисович у мольберта, не отвечая на попытки сверчка завести беседу. Художник работал углублённо, разговоры ему мешали. Только Даша и не нуждалась в них.  Она и без слов  слышала родного человека, знала, когда он хочет чаю или мысленно ищет набитую табаком трубку, или испытывает какое-то недомогание, но никак не может  оторваться  от полотна. Бывало, проходя мимо крутой лестницы, ведущей из  сеней наверх, в мастерскую, окликнет: «У тебя изжога? Сейчас принесу яблоко, потерпи, милый». 
Ей становилось грустно, когда муж выезжал со двора, всегда сам, без кучера.  Смотрела вслед, пока двуколка с чёрным верхом не скрывалась из глаз. Улыбнувшись какому-то воспоминанию, непроизвольно  переходила от прерванной отъездом мужа домашней работы к досмотру вещей Сергея.  Вот это летнее пальто надо почистить, эти рубашки – для выезда к заказчикам – непременно отгладить, а платью для домашней носки ремонт требуется. Вот балда! Опять забыла наказать Сергею, чтобы по пути домой докупил в лавке Петрова кофе в зёрнах. Придётся потом самой съездить.
С Фёдором Кузьмичом Даша никогда не заговаривала сама. Лишь отвечала на его вопросы и вежливо, но скупо  поддерживала разговор в тех редких случаях, когда старец   выбирал её в собседники. Она робела перед ним, как в тот первый вечер в Белёве. Гораздо чаще общалось с Архипом. Хозяйственные нужды тому способствовали. Старый конюх души не чаял в барыне,   видя в ней женщину из простых, не испорченную приобщением через брак к благородному сословию. К барам  наблюдательный, толковый крестьянин относил и старца, не отказывающего дворовому  человеку «погутарить» о духовном.
Может быть, Даша в новой жизни отдыхала от родительского дома, битком набитого домочадцами? В доме на белёвской окраине негде было яблоку упасть. Однако её родительское гнездо не было шумным.  Большая семья прасола жила размеренной жизнью  мещанского сословия  по вековому домостроевскому укладу. Распорядок дня нарушался редко, и только за спиной Фрола Спиридоновича, да не по умыслу, а из-за «веяния свободы» при ослаблении хозяйского контроля. Даша родилась в  доме отца, другого жила до замужества не знала. Белёвский дом был частью Божьего мироздания, и рваться из него - значило  желать чего-то внебожественного, греховного. Но в свой срок был освящён церковью её переход из-под власти отца во власть (так она представляла) мужчины, ей не безразличного. Он ввёл её в совсем другое жилище, на прежнее не похожее не то что внутренним устройством отдельных частей и убранством, а своеобразным  духом. И на  новой территории личного бытия молодая женщина  почувствовала в себе полноту счастья, ранее ею не испытанную. Но чего-то не хватало… Ребёнка.  Естественнейшая потребность  женщины – рожать - годами не удовлетворялась. И вот, наконец!  Но  радость и горе стали рядом. И второе затенило первую. Надолго.

Даша, как мать, пережила, не сломавшись, личную трагедию. И  нашла простые и  убедительные слова, чтобы вернуть Бога в душу мужа.  Более того, ей достало сил стать ему опорой во дни  кризиса в его отношении к Фёдору Кузьмичу.  С бессменным охранителем загадочного старца случилось то, что должно было рано или поздно случиться под воздействием крайней усталости и безвыходного, отупляющего однообразием бытия. В то время  известность седобородого, как «святого отшельника», раскаявшегося бродяги, стала распространяться с  томской окраины на всю округу.


Глава V. Кризис

Как-то Скорых  приснилась мысль, что годы его давно перешли за экватор жизни и впереди, в оставшейся малости,  нет никакой возможности быть освобождённым от долга офицера, забытого на посту. Эта мысль разбудила. За окном было черно. Ни звука не проникало в дом с пустых улиц чёрной слободы. Под полом скреблись мыши. Рядом посапывала Даша, уставшая за день от младенца и оставившая его на ночь с нянькой в соседней комнатке, превращённой в детскую. Сергей знал, что уже до утра не заснёт. Тихо встал, накинул шлафрок и поднялся на ощупь в мастерскую. Устроился в кресле, не зажигая огня. Теперь можно было думать до вторых петухов.
Странной игрой судьбы ему довелось служить двум могущественнейшим императорам. Вначале Александру, потом Наполеону,  вновь Александру.  И оказание услуг последнему (можно принять с большой долей достоверности) продолжается. Будь он, Сергей Скорых, наёмным камердинером,  выполнение оговоренных обязанностей у разных господ не могла бы вызвать особых раздумий, выводящих из душевного равновесия. Но он  офицер. И характер его службы связан с присягой верности не только лицу,  которому он присягнул, но и делу,  общему для повелителя и подчинённого. Таким делом вначале было изгнание французов из Отечества - дело благородное, патриотическое,  обязательное, поскольку он русский.  Служба Сержа Корсиканца Наполеону во время бессрочного отпуска, как частного человека, также составляла  общее дело миллионов людей, жаждущих освобождения от Бурбонов, сторонников союза двух императоров на пользу России и Франции,  против всей европейской cворы недругов. Идея ложная, но чистая, светлая.
Став в 1825 году доверенным человеком  Александра I, ротмистр вновь перешёл на службу родине,  хотя не был посвящён в задуманное монархом  дело, ибо фигура императора олицетворяет Россию.  С  1826 года всё изменилось:  Александр Павлович (если он действительно жив) стал частным лицом, «родства не помнящим». Служение ему, не императору,  превратилось в исполнение обязанностей лакея.  Общим  делом  хозяина и работника   стало  сохранение тайны невероятного превращения властелина огромной страны  в  странника, святого старца. Но ради чего? Ради какой благородной цели?  Где здесь интересы Отечества? Не отыскиваются  путём размышлений также  интересы династии. Как ни  напрягай ум, сколько ни думай, к одному выводу ты приходишь, ротмистр Сергей, сын Борисов (или художник Скорых, как угодно): ты служишь капризу августейшей особы. Никакого благородства  в этом нет. Никакой пользы стране, народу. Голый каприз!
Это умозаключение освободило Скорых от почти религиозного преклонения перед фигурой, последние годы облачённой в неизменные рубаху и портки из грубого полотна и простонародный армяк, по погоде.  Ротмистр изо всех сил старался быть со старцем  вежливым. Новая для него манера тщательно подыскивать слова выглядела подражанием  воспитанному аристократу, когда тот разговаривает с  человеком образованным, но вышедшим из низов. Иногда вырывались грубые слова. Бывало,  опекун Фёдора Кузьмича не мог скрыть раздражения.
Как-то за общим обедом в избе Скорых  главу семейства  понесло. Дескать, его известность, как художника, и  приведённые в порядок финансы позволяют снять дом в городе, а они почему-то держатся этой пьяной слободы. Фёдор Кузьмич, по обычаю своему помолчав в раздумье, ответил кротко:
- Воля вольному. Ты свободен, Серёжа, - (так старец не обращался  к своему опекуну с того дня, когда они переехали на левый берег Волги). 
Наступила тягостная пауза. Мужчины опустили глаза в тарелки. Даша, сидевшая на торце стола, внимательно, открыто посмотрела на мужа, перевела взгляд на  его визави. Старик, по его словам, был на пятнадцать лет старше  художника. Выглядел крепким. Фигуру имел статную.  Броскую внешность усиливала  сплошная седина  окладистой бороды и длинных шелковистых волос, редких над величавым лбом.  Сейчас лицо его было напряжённым. Наконец ротмистр нашёлся:
- Я ограничен в свободе действий, любезный Фёдор Кузьмич, пока не услышу пароль.
Старец взглянул на ротмистра с мгновенным ужасом в прозрачных глазах и ещё ниже опустил голову, не ответив на явный вызов. 
С недавних пор художник стал небрежно относиться к тайне. То есть, перестал таиться на каждом шагу. Внимательный слушатель мог составить по роняемым им словам, иногда пространным высказываниям довольно цельную картину. А Даша была именно таким невольным слушателем. И стала  догадываться, что Фёдор Кузьмич совсем не тот человек, за которого себя выдаёт. Но кто он? В этом вопросе женщина и близко не подошла к раскрытию тайны. Сейчас, за обедом, открылся ей в  старце только очень несчастный человек. Этого ей было достаточно, чтобы определиться в своём отношении к нему.
Скорых ждал  с замиранием сердца: сейчас прозвучит «Корсиканец», и он как бы получит вольную. Но  хозяин его судьбы больше не издал ни звука. Он неподвижно сидел, понурившись над тарелкой. В растерянности Сергей встал из-за стола.
-  Простите, отец.
И поднялся в мастерскую. Старец не шевелился.  Даша вдруг освободилась от робости перед  ним. Она впервые за все годы, проведённые вместе, коснулась пальцами  морщинистых и жёлтых, женственных  кистей рук старого человека, сложенных одна на другой на краю стола перед тарелкой.
- Что вас мучает, батюшка? А? Откройтесь, полегчает.
-  Я отцеубийца, доченька, - послышался ответ.

Поднявшись в мастерскую, Дарья застала мужа, сидящим с потухшей трубкой в кресле перед голой, обшитой сосновыми досками стеной.  Ни один новый мазок не лёг на холст, поставленный вчера на мольберт. Дарья примостилась на подлокотнике кресла, пригладила тонкие волосы  на голове мужа, которые она никогда не видела в их природном цвете, лишь седыми. Он ответил слабым пожатием бедра сквозь ткань платья.
- Что делать,  Даша, как быть?
Жена оказалась готовой на ответ:
- Всё оставить как было, мой друг. Ты единственный близкий человек нашего дедушки из   какой-то его другой, прежней жизни. Он нуждается в тебе, именно в тебе. Знаешь, служить тому, кто без тебя обречён на муки, возможно, на гибель, наверное, самая большая удача в жизни. Послужи ещё, до конца. Ты же сам не простишь себе, если уйдёшь. Я тебя знаю.
После этого разговора мрачное настроение последних месяцев уже не возвращалось к Сергею Скорых. Его отношение к старцу изменилось не только внешне.  Ротмистр перестал ощущать себя рабом  капризного фантазёра. Появилось, правда, некое чувство снисходительности к  растерянной душе, но оно не проявлялось ни в словах, ни в действиях опекуна. Оно только позволило бывшему гусару стать  мысленно (исключительно мысленно) вровень с бывшем властителем  стран и народов. Не имело теперь значение, кто перед ним, Александр Павлович или рождённая воображением его фантомная тень.
И ещё одно важное последствие имела для Сергея беседа с Дашей в мастерской после того обеда: она и младенец-сын заняли главное место во всех помыслах Борисова сына. Царская служба, бывшая доселе смыслом его жизни, отодвинулась на второй план, освобождая предпочтительное место семейному служению. И эта перестановка окончательно навела порядок в душе и голове гусара. Если бы пришлось выбирать, он бы выбрал… всех – сына Федю, жену,  старца (и Архипа не забыл бы), но не кого-нибудь из них. Они все зависели он него, нуждались в его руководстве.


Глава VI. Пропавший племянник

Из  томских достопримечательностей ближе всех  к усадьбе Скорых   находился полу-этап. Пологая крыша приземистого сруба  выступала над частоколом.  В один из летних дней у полосатой будки при воротах остановился сопровождаемый двумя верховыми крытый  экипаж. От колёс до крыши,  наращенной поклажей,  он нёс следы рытвин и ухабов, отечественных луж, подобных морям, и никогда не просыхающей летней грязи. Казаки в высоких шапках соскочили с сёдел.
Распахнулась дверца дорожной кареты, и сначала показался рослый молодец в летнем пальто с пелериной. У него было крупное лицо, обрамлённое сросшимися под подбородком рыжими бакенбардами. Разминаясь,  присел на корточки,  выпрямился и, протянув к распахнутой дверце руку, помог сойти на землю даме в шляпке, повязанной красным платком, в дорожном платье.  Молодой человек и его миниатюрная спутница лет сорока прошли к воротам и после небольшой заминки были пропущены стражей во двор пересылочной тюрьмы.  Пробыли там недолго. Когда вышли, дама задержалась возле будочника.   Тот указал в сторону фабричной трубы. Приметная пара забралась в экипаж и покатила, сопровождаемая верховыми, в указанном направлении. Проехав фабричку, возница осадил лошадей у самых нарядных ворот чёрной слободы.
Навстречу путникам, пропущенным через калитку, спускался с крыльца художник, судя по испачканной красками робе.
- Прошу пана, - заговорила дама на русско-польском, - мы с сыном просимы  пустить нас на ноць. Людзи казали, у вас чисто. О, пенёндзы есчь! Мы бардзо кушай, да кусшать  хцем .
Пока звучала эта фраза, художник успел учтиво поклониться и сообразить, что от него хотят.
- Весьма польщён доверием, сударыня. Место для вас найдётся.  Помыться можете в баньке, сегодня как раз жена истопила. После пожалуйте к столу, - и спохватился. – Прошу прощения сударыня, Скорых, Сергей Борисович, к вашим услугам.
- Бардзо рада, Христина Корчевська      
 - Збигнев Корчевськи, - представился  молодой человек из-за спины матери, возвышаясь над ней на добрые десять вершков.      
Тут только ротмистр его рассмотрел и поразился сходством поляка со своим старшим братом Игнатием. Таким Игнатий был двадцать лет назад.  Да, двойники – не выдумка романистов!
За обедом вчетвером (Фёдор Кузмич к столу не вышел) разговор крутился вокруг дорожных впечатлений пилигримов и русской банной традиции. Поляки от баньки остались в восторге, ибо последний раз ванну, то есть бочку с водой, принимали в Екатеринбурге. 
- Издалека путь держите? – поинтересовалась  Дарья Фроловна.
Гости переглянулись.
- Из своего маетка недалеко от Варшавы, ясновельможна пани, - ответил пан Збигнев.  Русской речью он владел много лучше, чем его мать. И, предупреждая неизбежный следующий вопрос, поспешил добавить. -  Мы следуем в Иркутск к месту моего… моей службы.
- Так далеко?
Корчевский ответил не сразу.
- Иркутский губернатор  друг моего ойтца. Он готов оказывать мне покровительство. Там моя карьера обеспечена…  А вы, вельмишановные, вы тутешние? Пардон, местные?
На этот встречный вопрос  Сергею Борисовичу пришлось на ходу сочинять  правдоподобную историю, не впервой.

 Пану Збигневу постелили в мастерской, пани Христине предоставили гостиную, отделённую от детской супружеской спальней. Казаки переночевали во владениях Архипа, на сеновале.  Утром, чуть свет, гости, изливаясь в благодарностях пане Дарьяне, укатили. Даша потом вспоминала, будто слышала, как Архип предупреждал кучера-поляка и казаков смотреть в оба  на глухих перегонах, ибо случается, налетают из степей кыргызы и уводят пленников на рынки Бухары.
Сергей Борисович гостей не провожал. Проснулся он поздно с головной болью от вчерашнего «бордо», долго мылся у колодца. В мастерскую поднялся  к полудню. Только взялся за кисти, спешит, мягко шлёпая домашними туфельками по ступенькам крутой лестницы, Даша.  Влетает в мастерскую, торопливо протягивает мужу плоскую сумочку, похожую на планшетку: «Гости забыли. Посмотри, может что ценное, тогда придётся догонять».
В сумочке оказалось  сложенное вчетверо письмо на бумаге с золотым обрезом. Оно было доступно чтению, поскольку сургуч печати искрошился. Скорых  отправил было письмо обратно в сумочку, но решил, что деликатность здесь неуместна.  Необходимо было определить, насколько важно это  письмо для Корчевских. И тогда решать,   посылать ли верхового вдогонку за ротозеями  или ждать от них письма с просьбой доверить  забытую вещь сибирской почте.  Сергей Борисович развернул лист.
Не его внутренней стороне некто граф  Шартрыйский, член Административного совета Польши, ставшей с 1832 года неотъемлимой частью империи, обращался к иркутскому губернатору. Неофициально. Видимо, отношения двух важных особ допускали определённую интимность.
После обычной преамбулы высокопоставленный поляк просил его превосходительство  оказать милость шляхтичу Збигневу Корчевскому.  Да, он  оказался замешанным в противуправительственных  злокознях националистов. Но это не от убеждений, а от заблуждения молодости и дурного влияния варшавской университетской среды. Молодой человек уже и так наказан. Ссылка  будет ему наукой. Притом, на поселении  с ним останется матушка, которая  намерена заделать прорехи в воспитании сына настойчивым внушением ему верноподданных чувств к престолу и любви к Всевышнему, о котором студент, увы, редко вспоминал, предаваясь порокам золотой молодёжи.  Граф Шартрыйский , видимо, в усиление своей просьбы, решил сыграть на национальном чувстве адресата.  Корчевский-де  католик и поляк лишь по матери. И фамилию взял от её высокородных предков. А по отцу он – природный русский, сын православного. Его отец из бедных нижегородских дворян, Игнатий Борисов, земляк его превосходительства. Да, теперь его знают как Игнацы Корчевского, обстоятельства вынудили его  перейти в церковь св. Петра. Но в ненадёжном, вечно бунтующем польском обществе  появление таких «поляков», по природе своей верных Императору Всероссийскому, надо приветствовать. А их детей необходимо воспитывать русскими патриотами, чему послужит и отеческое внимание его превосходительства.
Примерно в таком тоне звучало это письмо, явно написанное человеком, близким к Корчевским, под влиянием пани Христины.
Сергей Борисов был поражён. Его родной брат, пропавший на той войне Игнатий, подпоручик инфантерии, заново родился под именем Игнацы!  Вспомнился рассказ  Антонины о денежной посылке из Польши. Теперь эти проезжие поляки. Молодой человек, похожий лицом и фигурой на Игнатия. Несколько раз ротмистр повторил  вслух фамилию Корчевский, пока не уловил  слог «кор».  Вспомнил новую фамилию  Андрея – Корнин,  с тем же «кор». Интересно, а что  младшим из братьев? Вовлечён ли Пётр, если жив, в эту мистическую игру, начало которой положила маркитантка, а развил он, Сергей, по какому-то дьявольскому вдохновению в винном погребе  носатого Эшмо в Сиверском городке?
Свои чувства томский художник  в сильном волнении сумбурно, отрывистыми фразами выложил жене. Она, как вошла, так и стояла рядом с мужем, ни разу, ни словом, ни жестом не перебила его монолог, который закончился такими словами:
 - Мой племянник! Понимаешь, Дарья, сын Игнатия! Ночевал у нас, с матерью. Я за ними. Это рекомендательное письмо… Очень важно… Ещё смогу нагнать.
 
Скаковая лошадь нашлась  у жандарма пересыльной тюрьмы.  Нетерпеливый всадник дал шенкеля, и начался жестокий гон по большаку на восток. Встречные подтверждали: да, там-то и там-то видели  необычный для здешних мест экипаж, о двуконь, с казацким сопровождением.  В долине речки Ия вылетела из-за поворота почтовая тройка, ямщик сам не свой, запричитал, что в нескольких верстах по тракту  кыргызы  карету пограбили,  барыню и казаков поубивали.
- Гони за подмогой! – крикнул ротмистр и пришпорил уставшую лошадь.
Место трагедии  увидел у брода через Ию. Истерзанная карета, съехавшая с дороги, уткнулась в кусты. Кони пропали. Трупы казаков без оружия лежали ничком в окровавленной траве. В карете, за распахнутой дверцей,  ротмистр обнаружил бездыханное тело пани Христины. Короткая стрела глубоко вошла под левую грудь.  В складках юбки правая рука сжимала  дорожный многоствольный пистолет (видимо, грабители  не заметили его впопыхах). Под колёсами экипажа слабо стонал кучер. Ни Збигнева, ни его трупа нигде не было видно на открытой местности у реки.
Скорых занялся кучером, посечённым саблей. К счастью для поляка, раны были не глубокие, артерии не задеты. Из лекарства у красного гусара нашёлся только коньяк во фляге. На перевязочный материал пошла  нижняя юбка мёртвой  женщины. К вечеру из Томска прискакали драгуны.

Похоронив   убитых, и казаков, и католичку,  на православном погосте в Томске, Сергей Скорых просил жену приложить все силы, чтобы кучер выжил.  Даша   надежды мужа оправдала. Вскоре пан Юзек (у них там все паны, что ли?) поведал  своим  спасителям и жандармскому офицеру на допросе, что выскочившая на них невесть откуда орда в меховых шапках, с колчанами и луками за спиной в один миг справилась с охраной. Он, пан Юзек, пока был в сознании,  слышал из-под колёс экипажа, как пани  отстреливалась из  пистолетов.  Видел  паныча, которого волокли на аркане в сторону от дороги.
Если Збигнев Корчевский остался в живых,  рано или поздно  из какой-нибудь стоянки  племенного хана одного из жузов запросят за «русского» выкуп.  На этой оптимистической ноте закончил письмо Сергей, сын Борисов, Игнатию, сыну Борисову. Описал приезд нежданных гостей, разбойное нападении  степняков на  карету,  гибель пани Христины. Сообщил, как сразу заметил сходство между   молодым Корчевским и старшим братом  и как невольно открылась ему тайна Игнатия в письме графа губернатору.
Письмо к брату, вместе со всеми сохранившимися бумагами и вещами Корчевских,   томский художник  вручил пану Юзеку. Выхлопотав для него документы в городской управе,  снабдил деньгами и отправил  почтовыми в Польшу.
Ответ из маетка Корчевских не заставил себя ждать.  Некто пан Адам, управляющий имением, сообщал, что пан Игнацы  Корчевский скончался от удара по  получении письма из Томска, что денег на выкуп пана Збигнева найти будет трудно, «честно сказать, невозможно». Доходы от земель и  прочей недвижимости сведены к нулю.  Письмо заканчивалось уверением, что Польска Жечь Посполита с надеждой ждёт  возвращения из плена своего сына,  пана Збигнева, дай ему, пан Бог,  удачи.

Что было делать? Бросить всё и ехать в Польшу, самому клянчить деньги у родственников Корчевских на выкуп племянника Сергей Борисович не мог. Он был связан по рукам и ногам присягой и честью русского офицера. Да и к кому ехать? Брат мёртв. Оставалось ждать вестей из степи.



Глава VII. Смиренный старец и его страж.

В начале апреля 1854 года  весть о войне, объявленной царю Николаю королевой Викторией и Наполеоном III, достигла Томска. Фёдор Кузьмич, в лёгком армяке, поднялся на крыльцо избы Скорых с газетой в руке, толкнул плечом разбухшую от весенней сырости дверь.  Было ему тогда под восемьдесят, весь белый, совсем  облысевший, он сохранил стройную, крепкую фигуру, ходил не горбясь, уверено ступая, с презрением к холоду и жаре. Только щуриться стал пуще прежнего и совсем оглох на одно ухо – бочком подавался к говорившему.
Не заглядывая в гостиную, старец осилил крутую лестницу  в мастерскую художника. Сергей Борисович, как обычно по утрам, работал в кальсонах и холщовой робе, пёстрой от красочных пятен.  Старец протянул ему газету:
-  Полюбуйся, Серёжа!  Этого следовало ожидать. В пятнадцатом году, когда бежавший с Эльбы Бонапарт  оказался в Париже,  я…  хочу сказать, император Александр имел удовольствие познакомиться с одним любопытным документом. Это был тайный сговор Лондона, Парижа и Вены о создании коалиции, направленной против России, их союзника. У меня… у царя хватило благородства предать забвению этот документ. В присутствии растерянного Меттерниха он бросил бумагу в огонь камина со словами «не время вникать в дипломатические каверзы, забудем об этом». Жаль, что бумага уничтожена. Публикация её сейчас пришлась бы кстати. Ведь чем эта девка куин и… как его?..  маленький племянник большого дяди  объясняют ввод в Чёрное море своих кораблей?  Их, Видишь ли, не устраивает позиция Петербурга в дунайских княжествах.  Это повод. Притом, весьма слабый, так как Россия согласилась вывести войска с Балкан.  Причина же вечная – страх перед Россией. Нам завидуют – нашим спасительным просторам, нашим богатствам,  стойкости. Всему завидуют.
«Интересно, из каких источников святой отец мог узнать о тайной беседе Александра с австрийским дипломатом и о содержании сгоревшего документа?» - подумал  Скорых, пробегая типографские строчки официального сообщения. Но  ироническое замечание, как всегда,  осталось у него на языке.

Шёл двадцатый год открытого  проживания  ротмистра с  загадочным странником в чёрной слободе на левом берегу Томи. А до этого таились в Красноуфимске, куда добрались из Белёва. Если все месяцы сложить, получается двадцать восемь лет с той ночи в доме прасола, когда в дверях комнаты, занимаемой невольным живописцем, показалась рослая фигура седобородого мужчины средних лет, в рубище. Сергей Борисович принял его за  императора Александра, явившегося будто с маскарада. Ряжёный, назвав пароль, внушил жильцу прасола, что является бродягой.  Никаких повелений не передал, лишь просил для себя  помощи.  И ротмистр, верный присяге и  слову, данному государю, как раб служил  таинственному лицу. А может быть не лицу, маске? 
Подсказок ниоткуда не доносилось. Это значило придерживаться инструкции. За год до начала Крымской войны  ротмистр решился было на письмо эзоповым языком Волконскому. Князь Пётр Михайлович, теперь светлейший, министр двора и генерал-фельдмаршал, достиг зенита карьеры.  Но, пока шла почта,  многолетний друг Александра Павловича скоропостижно скончался. Ротмистр почувствовал досаду, не более. А Фёдора Кузьмича это известие ввергло в продолжительную тоску. 

Осведомлённость отца Фёдора о тайнах закулисной дипломатии первой четверти века    художника не удивило.  Старец нередко  рассказывал о политических событиях прошлого  с  удивительными подробностями. Да  так живо,  изображая  исторические фигуры в лицах, будто сам был участником  судьбоносных игр  музы Клио. Он словно переодевался в парадный генеральский мундир. Образный в его устах русский язык легко заменялся  отличным французским. Рассказчик пересыпал свою речь, всегда к месту, немецкими словами и фразами, цитировал классиков литературы и политических деятелей по публикациям. И (удивительнее всего) по частным письмам некоему адресату.  Создавалось впечатление, что безвестный бродяга в своё время  общался, как сейчас с   оборванцами чёрной слободы, со всеми этими коронованными Францами, Фридрихами и Георгами, с длинно нумерованными Людовиками, с Наполеоном. Выходило, он переписывался с мадам де Сталь, королевой Гортензией, с отставной императрицей Богарне.  Напрашивался вывод о близком знакомстве «родства не помнящего» с Кутузовым и митрополитом Филаретом, с маршалом Мормоном, с казачьим генералом Платовым, с писателем Карамзиным. Выходило, лично ему был «без лести предан»  Аракчеев и просто предан Сперанский. Конечно, объяснить это можно было  и художественной одарённостью  старца создавать на удивление собеседника живые фигуры искусством и силой  воображения.
Однажды старец, по его словам, не помнивший, как оказался  в заброшенном степном скиту,   живописал  въезд Александра I в  столицу Франции  на подаренном ему Наполеоном жеребце Эклипсе.  Какое страстное вдохновение у рождённого мужиком или мещанином, ну, пусть сыном степного помещика!  Чтобы войти в  экстаз такой силы, мало быть  просто свидетелем события. Надо пережить его в себе как высшую цель жизни, вершину своего «я». И где подопечный ротмистра получил столь блестящее образование?  Может быть, явился миру величайший актёр, мистификатор,    ныне играющий роль человека святой жизни? 
Сергей Борисович не раз получал подтверждение последнему предположению. Бывало, Фёдор Кузьмич,  осознав, что увлёкся перед слушателями,  вдруг умолкал.   Величественный, с виду, старый вельможа вдруг превращался в смиренного старца. А ведь только что завораживал собеседника  прекрасно организованной речью. Обычно таинственный мистификатор, произнося свои монологи,  ходил  из угла в угол помещения, прижав правую руку к груди, а палец левой засунув за неизменный витой поясок. Спохватившись же,  присаживался на что попало.  Непродолжительная пауза, и начинали изливаться из уст в белой бороде тихие, проникновенные слова о Божьем Промысле, о пути благочестивых размышлений к Всевышнему, через сомнения; об искусстве каяться, о поисках мира в своей душе. Никто из служителей церкви не мог сравниться с ним в толковании Священного писания. Он привлекал к себе мудростью советов и ласковым обхождением, говорил приходящим к нему: «Мир тебе, спасися, радуйся, Господь с тобою буди».

Сначала тропы к усадьбе, в которой жил старец, проложили простые томчане. Потом стали заглядывать к нему  лица местного духовенства, мещане и купцы, чиновный люд и праздные дворянчики.  Под крышей большей избы едва не открылся модный салон, да ротмистр решительно остановил набирающий силу людской поток к «святому отцу», заведя журнал.  В него, после отбора суровым стражем отшельника, вписывались допущенные к старцу  лица.  Им отводились для беседы отмеренные часы, даже минуты, в определённые дни.  Фёдор Кузьмич согласился с необходимостью  отсеивать своих поклонников. Настоял только на том, чтобы «пилигримы» не отбирались по сословным признакам: «Несть ни простолюдина, ни князя». 
Пришло время, когда, ради беседы с почтенным старцем, в Томск  стали наведываться представители высшего духовенства из Екатеринбурга и Иркутска, именитые граждане со всей Сибири.  К берегам Томи двинулись толпами  лапотные ходоки. Старый кучер отгонял их от ворот метлой. Они стали собираться на противоположной стороне улицы, расселялись по соседям,  неделями выжидая минуту, когда отец Фёдор появится в окне и благословит опускающихся на колени всех разом. Появились здесь и члены царской семьи. Разумеется, к старцу их допустили без промедления. О чём беседовали пилигримы и отец Фёдор,  осталось тайной. Поговаривали, что некие великие князья оставили денег на корм старцу.
С заводика Фёдор Кузьмич давно ушёл. Какие-то рубли всегда были у него на милостыню, на свечи, а  питался он по-прежнему за одним столом со Скорых. Расходы на платье были мизерными, ибо даже в лютые морозы  бывший бродяга носил летний армяк, голову покрывал ватной шапкой, а голые кисти рук держал в карманах. Непогода заставляла его  менять мягкие суконные сапоги на тёплые, а однажды пилигрим из Подсинска  привёз ему валенки – изделия собственной мастерской.  Отец Фёдор не отдал их бедным, как поступал с грудой даров подобного рода и с разного рода  сладостями, соленьями и вареньями. Он с нескрываемым удовольствием натянул  их на старые ноги и уже не снимал их  ни зимой, ни летом.

Тот пилигрим, валеных дел мастер по фамилии Паршин, зачастив в Томск, стал обувать  дармовыми валенками, катанками и пимами  всех обитателей усадьбы, а заодно нашёл благодарный рынок сбыта в чёрной слободе, благодаря качеству изделий. Временное жильё снимал неподалёку  усадьбы Скорых, что к тому времени  стала самой известной достопримечательностью Томска. Подружился с хозяином, после того как, не торгуясь, закупил с дюжину живописных работ  художника. Стал частым гостем его семьи.
В один из приездов он привёз по зимнику дочку Пашу, шестнадцати лет, богато украшенную природой и сибирским морозом, вышибающим румянец даже у кандидатов в покойники. Дарья сразу нашла с девушкой общий язык, а  сынок Федька как увидел гостью, так и затосковал.  После гимназии он никак не мог определиться с выбором профессии и от нечего делать помогал отцу в мастерской подмалёвкой.  После Рождества подкараулил, когда родители оказались в гостиной вместе, решительно вошёл и, придав голосу смиренность,  бил челом:
 - Прошу вас, батюшка и матушка, послать сватов.
 - Да что ты! – весело изумился отец. – Велишь запрягать?
- Запрягать излишне, невеста рядом, -  показал жестом через стену.
– А отец твоей избранницы, господин Паршин? Он согласен? - спросила Дарья Фроловна, будто ждала этого разговора.
- Я не на  Паршине женюсь, - ответил сын. Сергей Борисович развеселился ещё больше, подумав: «Однако, характерец. В кого бы это Федька?». И вслух:
 - Догадываюсь, на девице Прасковье!  Она хоть согласна?
 -  А как же! Согласится.
 - А как же! – передразнил  отец. – Красавец писаный!
Внешностью Фёдор пошёл в отца. Как   Сергей Борисович в молодости, был среднего роста, сух, тонок в кости, но сильный, что называется «жила», и быстрый в движениях и мыслях. Унаследовал от родителя смуглую кожу и карие глаза,  а русые волосы непонятно были от кого: в этом отец и мать оказались одномастными. 
Ротмистр  в почтенном возрасте не округлился телом.  Закрученные вверх усы придавали ему, по мнению близких, лихой вид. Художник  хоть таким образом не прерывал последней ниточки со своим гусарским прошлым, которым не мог гордиться вслух. От Дашиной свежести, долго не поддававшейся летам,  остались лишь следы румянца на скулах. Золото в глазах потускнело. Коса,  уложенная под чепчиком, давно стала седой. Теперь, на сторонний взгляд, муж с женой как бы сравнялись в возрасте.
 
Обручение по настоянию Паршина состоялось  в храме Богородице-Алексеевского монастыря. Венчаться решили в Подсинске. Отправились туда тремя возками: мать с сыном, отец с дочерью  и сундук жениха. Ротмистр не мог отлучиться даже на свадьбу наследника его имени. Решено было, что молодые поселятся в просторном доме Паршиных. В глазах мастера завтрашний зять, из благородных, с его гимназической образованностью,  возвысит валенную мастерскую в глазах подсинцев.  Владетель процветающего, но пока что скромного заведения мечтал о собственной фабрике.
Дарья  после свадьбы и зимнего гостевания у новых родственников намеревалась возвратиться в Томск сухим путём.
В последний раз отец и сын обнялись у полосатого столба заставы. Сергей Борисович остался на дороге провожать глазами конный поезд.  Всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать тот день и тот час, и те последние минуты с сыном.
Удалившись сажень на сто,  первый возок, с Дарьей и Фёдором,  замедляет скольжение возле вышедшей на тракт сбоку, из снежных сугробов,  фигуры в чёрном. Кто-то, видимо, просит подвезти. Так и есть, чёрная фигура и  чёрный крытый возок на снежном фоне сливаются в одно пятно, которое вскоре исчезает из глаз в белёсой мгле.  Художник почему-то уверен:  попутным экипажем воспользовалась женщина. Более того, он вот-вот вспомнит, где уже видел эту женщину в чёрном с характерными порывистыми движениями…  Вспомнил!
И застыл на дороге, будто превратился в ледяной столб. Охватило болезненное ощущение беды. Не скорой. Сегодня ничего страшного не случится. И завтра. И через несколько лет. Но незримый призрак, дух уничтожения света и разума уже зародился где-то за звёздами, начал свой полёт в сторону дома Скорых. Тревога за новые поколения Скорых уже не покинет зачинателя рода никогда
Весной, по возвращении Дарьи, муж спросил её как бы между прочим, кто это подсел к ним в возок при выезде из Томска.  Жена задумалась:  действительно, кучер останавливал лошадей – что-то со шлеёй случилось. Но никто посторонний в кибитку не садился, она хорошо помнит.

Сергей Скорых ещё раз вспомнил о маркитантке, когда во второй половине февраля телеграф донёс до сибирского города весть о внезапной кончине императора Николая I на пятьдесят девятом году жизни. Официально причиной смерти называлась простудная лихорадка, но судачили о самоубийстве. Якобы за неделю до рокового исхода император получил телеграфную  депешу о поражении русской армии под Евпаторией. Царь тяжело переживал неудачи Крымской компании. Он уже осознал, к какой катастрофе они ведут  Россию. Для самоуверенного, одержимого тщеславием  самодержца  легче было наложить на себя руки, чем признать свою вину. Можно ли было представить себе плачущего атланта, державшего на своих могучих, казалось ему, плечах обветшавшую конструкцию монархической Европы! А он не скрывал слёз отчаяния, свидетельствовали придворные. Слухи подтверждались решением царской семьи хоронить почившего в закрытом гробу, как и его брата Александра I.  Их усилило неосторожное признание лейб-медика Мандта  адъютанту цесаревича, что император буквально вынудил его дать ему яд. Сам цесаревич не скрывал, что августейший отец умирал в страшных муках, лицо покрылось жёлтыми, синими и фиолетовыми пятнами, как при сильном отравлении.
 Чёрный гусар сразу принял версию самоубийства. Двумя событиями на его памяти ему вдруг открылось  одно из пророчеств маркитантки:  тайна покроет конец двух царей.  Если Фёдор Кузьмич и Александр Павлович - одно лицо, то разве подмена в Таганроге не была своеобразным  самоубийством императора? Имя победителя Наполеона высечено на надгробном камне; для всего мира, за исключением редких сомневающихся, он мёртв. И вот сейчас – тайна покрывает конец брата. Что ещё вещала девица-дьяволица? Он помнит: будут два цареубийства,  на последнем и сама Россия во гроб ляжет… Чья же очередь? И когда? Боже, спаси и сохрани Россию!

Глава VIII . Две тихие кончины

Больше ничего значительного в последующие десять лет не произойдёт в жизни Сергея, сына Борисова. В кругу бонапартистов его знали под кличкой Корсиканец. Ему довелось принять участие в самых громких событиях века. И  отведать  каторги.  Наконец, он стал тайным исполнителем воли императора Александра Павловича. Какой «послужной список»! Но лишь в самом начале несколько лет вписаны в него яркими чернилами. А потом более трёх десятилетий  рутины, «карьера» бессменного часового при «родства не помнящем» - для окружающих,  но способном в интимной беседе вызывать из прошлого,  из небытия  тени вершителей судеб мира, оживлять дела давно минувших дней,  которые изменили Европу.
 Последние годы для Скорых разнообразились рождением внуков в Подсинске. Ему не приведётся увидеть ни одного из них, и никто из внуков не увидит своего томского деда. Город на Енисее останется недоступным для стражника таинственной особы. Зато появлялись новые лица, пожелавшие украсить свой дом полотнами живописца Скорых. Хотя портреты и пейзажи его кисти событием в искусстве не стали, он стал модным художником Земли Сибирской. Спасибо  Создателю, что  живопись самоучки позволяла зарабатывать на масло к хлебу.

Тихая кончина старца Фёдора Кузьмича отозвалась печальным народным эхом по Зауралью. Да и в европейской части России не прошла незамеченной. Случилось это   20 января 1864 года. Старцу шёл восемьдесят седьмой год жизни, если  верить тому, кто «родства не помнил». У ротмистра его императорского величества, так и не уволенного из армии, хотя он сам два года тому назад  разменял восьмой десяток, почти не оставалось сомнения, кому он служил  тридцать девять лет верой и правдой. И всё-таки, внутренне готовясь к кончине того, кто владел им, как крепостной «душой», Сергей Борисович с волнением  ждал последнего  слова старца. Была  надежда, что умирающий наградит его признанием. Ведь исповедь священнику останется тайной. Купить её    русский офицер не мог по убеждению.  Ещё верный страж надеялся получить от своего владельца за его гробом «вольную», чтобы хоть раз взглянуть на внуков.
Почувствовав приближение конца, старец исповедался протоиерею своего прихода, попросив слабым жестом руки выйти из комнаты всех домочадцев и самых близких знакомцев, допущенных к умирающему. Потом комната  вновь наполнилась избранными. Фёдор Кузьмич причастился Святых Таин. И через четверть часа потерял сознание. Несколько суток отец Фёдор лёжал на спине в своей тесной, скупо обставленной комнате с богатой божницей, освещённой красной лампадой через стекло киота.    На вопросы  окружающих  не отвечал.  Стонал, размыкая губы, когда  Дарья касалась их ложечкой с грушевым отваром на меду. В гостиной комнате, за отворенной дверью, духовенство служило молебны.  Лекарь, присланный городничим, давно ушёл.  Одни из праздно толпившихся в избе разошлись, наскучив ожиданием.  Других  ротмистр просил ждать во дворе. Умирающему не хватало воздуха. Вдруг Сергею Борисовичу послышалось, будто умирающий зовёт его по имени и повторяет: «Воля… Воля тебе». С замиранием сердца стал ждать ключевое слово, - пароль «Корсиканец». Без него поставленный на пост не мог его покинуть, даже если этот пост у могилы того, кто ставит часового. Не дождался. Уже одной ногой за таинственным порогом, «не помнивший родства»  произнёс неразборчиво несколько слов. Сергей Борисович приблизил ухо к белой бороде.
- Что, что отец?
Опять только хриплое дыхание и, вместе с последним выходящим из тела воздухом, внятно, в меру громко:
- Кровь  моих солдат… За Бурбонов?.. Нет, нет!

Старый, уважаемый в Западной Сибири купец Хромов сошёлся во мнении со Скорых, что тело старца заслуживаёт погребения на почётном месте городского погоста. С тем мнением единомышленники  решительно направились в городскую управу. Там неожиданно для просителей предложили ограду Богородицко-Алексеевского монастыря. Оказалось,  это решение высших иерархов православной церкви. И надмогильный крест был уже готов.  На нём   надпись:
Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Фёдора Кузьмича.
Благословенный!  Такой титул был преподнесён Александру I от имени народа за   изгнание  Наполеона из России. Так  Скорых получил окончательный ответ сразу на все  свои мучительные  вопросы.

Спустя всего год мещанка Дарья Скорых исхлопотала у церковных властей право положить тело отошедшего за мольбертом мужа в ногах старца, над могилой которого  отмечалось чудо:  по ночам светился воздух вокруг креста. 
 На сорок первый день после кончины художника  вдова покинула чёрную слободу с небольшим багажом. Взяла с собой только предметы, хранящие голос и тепло мужниных рук. Среди реликвий находилась плоская шкатулка красного дерева с обрубком серебряного блюдца.   
Перед выездом в Подсинск Дарья Фроловна распродала  большую часть из оставшихся картин мужа. Портрет Фёдора Кузьмича во весь рост, в обычном его простонародном одеянии, выкупил, не торгуясь, таинственный посетитель, не назвавший себя. Неведомыми путями портрет оказался в кабинете государя Александра II Николаевича, который был племянником  своего тёзки,  изгнавшего французов из России. После убийства Царя-Освободителя народовольцами (вот оно, первое цареубийство!), портрет перешёл к его сыну, Александру III. В информированных кругах передавали шёпотом друг другу, будто Александр Александрович  уцелел при железнодорожной катастрофе, подстроенной злоумышленниками, только потому, что накануне портрет старца выпросил себе наследник престола - великий князь Николай Александрович. Судьба его нам известна. Цареубийство в Екатеринбурге можно назвать вторым. В 1891 году цесаревич Николай приезжал поклониться самой посещаемой могиле Богородице-Алексеевского монастыря и приказал возвести здесь часовню.  С тех пор в ней совершалась служба в день святого… Нет, не Фёдора Стратилата.  В день благоверного   Александра Невского.
Интересна судьба ещё одного портрета кисти Скорых. На нём был изображён,  по памяти, Александр Благословенный таким, каким был в 1825 году, - полным сил, с иронической улыбкой в уголках тонких губ, с затаённой грустью во взоре. Этот портрет достался купцу Хромову, ставшему автором опубликованного рассказа о чудесах, творимых святым старцем. Описывались исцеления больных наложением рук,  ночное сияние в  спальне  отца Фёдора, которую автор называл кельей, о  райском благоухании, исходившем от его волос и одежды. Когда в ветхой от времени избе старца был открыт музей,  портрет царя, принадлежавший  томскому купцу, поместили в «келью», словно хозяин её вернулся в своё последнее жилище в первоначальном облике.