Отстранившись от формул, Волошин прислушался к себе и ощутил сердцебиенье, легкое задыханье, в глубине ритм рыданий, но не прорывающихся до поверхности. Макс заглянул внутрь себя и увидел длинное окно под потолком. Это же окно было и в Париже на Rue Boissinade. Максимилиан Александрович вспомнил, как он тогда с радостью ощущал простор и высоту. Проснувшись, он видел облака, которые сквозь стекла текли над его головой. Сквозь стеклянную стену — мокрые глыбы растрепанных деревьев и громады домов — не рядами, а как-то разбросаннее, в беспорядке. И куда ни глянешь, всюду только стекла мастерских.
Вечером они накалялись. Иногда он долго смотрел и старался проникнуть внутрь чужих жилищ и судеб. В каждом на стенах, если занавеска откинута, были видны гипсовые маски, мольберты, люди, склонившиеся под лампой.
Однажды на противоположной стене он увидел тени людей из ателье, находящегося под ним. Они быстро двигались, то увеличивались, то уменьшались, так что он мог представить себе, как они ходили по мастерской. Из другой мастерской сбоку, внутренность которой ему также была видна, он видел, как женщина подошла к окну, приникла лицом к стеклу и долго смотрела в то ателье. Потом она позвала мужчину и тот тоже смотрел. Верно, там происходило что-то. Молодому Волошину было странно догадываться по отражениям на стекле и выражению смотрящих туда лиц о том, что там происходит. Вспомнилось, как Платон сравнивал людей с рабами, с рождения прикованными к стене и которые только по теням на противоположной стене имеют понятие о мире.
Макс явно ощутил противный запах в кушанье в связи с длинным окном под потолком. Ощущение прикованности к стене связано с Маргаритой? С тщетностью его попыток связать свою судьбу с этой женщиной? Воспоминания как сон накатили на Макса.
«Судьба замедлила сурово
На росстани лесных дорог...
Я ждал и отойти не мог,
Я шел и возвращался снова...»
Чувство тошноты не прошло и потом в течение всего дня, и потому Волошин во время обеда, отойдя в сторону, стал рисовать деревья, ощущая неутолимую потребность в живописи, как способе самоутвердиться. Здесь же под неусыпными взглядами коммунаровцев, он чувствовал себя голым, как когда-то в раннем детстве, когда случайно вышел из собственного двора и очутился на улице. Сильное чувство потерянности, пережитое им в детстве, всегда рождало в нём страх перед теми, кого нельзя причислить к домочадцам, к тем, кто не станет глумиться. И вот теперь, когда он приехал к ней, она, словно насмехаясь над ним, представила как своего жениха швейцарца Энглерта, не скрывая того, что сблизилась ним по рекомендации Доктора.
Доктором называли философа и писателя Рудольфа Штейнера, который до того как возглавить антропософское движение являлся руководителем новоучрежденного в 1902 году немецкого отделения Теософского эзотерического общества. К 1904 году Анни Безант, последовательница Мадам Блаватской назначила Штейнера главой Теософского эзотерического общества Германии и Австрии. Но к 1913 году Штейнер и большинство членов немецкого отделения вышли из состава общества и сформировали новое Антропософское общество.
Накануне вечером была лекция Доктора о перевязках раненых. Он был глубоко измучен. Говорил с закрытыми глазами, долго смотрел на свою ладонь, как будто что-то читал в ней. Максу вспомнились его собственные строчки:
«Я подходил к тому, кто плакал,
Кто ждал, как я... Поэт, оракул —
Я толковал чужие сны...
И в бледных бороздах ладоней
Читал о тайнах глубины
И муках длительных агоний.
Но не чужую, а свою
Судьбу искал я в снах бездомных…»
Все черты лица Доктора углубились и заострились за эти годы. Отошла гармония огня. Все стало глубже и более скорбно. Но в самом голосе звучали какие-то мощные взмывающие токи. Он говорил, что мир должен быть в нас, иначе Ваи будет разрушен. Потом говорил о крови и дал прекрасное заклинание.
Штейнер обратился к жителям коммуны с тем, чтобы каждый из них хранил внутри мир и тогда война не разрушит Дорнах. И рассказал при этом одну поучительную историю.
«Страшная засуха опустошила ту часть Китая, где жил повествователь этой истории. Местные жители делали всё возможное для того, чтобы пошёл дождь, но все их попытки оканчивались неудачей. Наконец, они решили позвать вызывателя дождя. Тот прибыл в конной повозке. Он оказался сморщенным старичком, который выйдя из повозки, с очевидным неудовольствием понюхал воздух. Старичок попросил, чтобы его на несколько дней оставили одного в маленькой хижине на окраине городка. Еду для него следовало оставлять у порога.
Три дня не было никаких вестей, а затем начался не то, что дождь, а густой снегопад, что было неслыханным в это время года. Когда повествователь этой истории спросил у старичка, как ему удалось сделать так, чтобы пошёл дождь и даже снег, тот ответил просто: «Снег я не вызывал, за это я не отвечаю». Но когда у него всё-таки попросили, настаивая, объяснений, вызыватель дождя ответил: «О, это я могу объяснить. Там, откуда я прибыл, люди находятся в равновесии, они в Дао, и потому погода там всегда в порядке. Но едва попав сюда, я увидел, что люди неуравновешенны, и они заразили меня этим. Поэтому я остался один до тех пор, пока снова не оказался в Дао, и тогда, естественно, пошёл снег».
Вечером Волошин зашёл к Маргарите, она спросила его:
— Ты поедешь воевать?
— Как поэт, я не имею права поднимать меч, раз мне дано Слово, и принимать участие в раздоре, раз мой долг – понимание. Германия совершила кощунство перед своим духом, сделав сокровенную истину о судьбах германской расы достоянием площадей. Германский милитаризм, германская промышленная культура и германская государственность для меня глубоко неприемлемы. Борьбу с германской отравой можно вести только с морального плана. Европа уже заражена теми же болезнями, что Германия. Моральное преодоление экономической культуры и победа над силами материализма может прийти только из России.
Сабашникова еще стояла продолжительное время в том положении, в котором ее оставил вышедший из комнаты Макс. Потом она присела на стул, стоявший возле стола. Здесь они только что сидели вдвоем. Близко, страстно и непримиримо далеко…Кем был в ее жизни этот одаренный человек?
Бахрома с кисточками на скатерти в одном месте была оторвана и женщина стала смотреть в образовавшуюся дыру, похожую на глаз. «Глаз Божий» – мистика сопровождала ее всюду, особенно в присутствии Макса. Его духовный устрой, его образ мыслей и жизни предполагал непрерывную связь метафизического мира и мира материального. Его любовь к людям часто была подобна любви к Богу. Постоянное присутствие высоких вибраций, которые наполняли плотное тело Максимилиана Александровича, было ощутимым для тех, кто являлся физически близким к нему. Не всем удавалось переносить эти вибрации.
Пройдет немало лет, и Сабашникова будет вспоминать отрывочно его фразы, которые часто звучали как наставления. Они и были наставлениями. Но для человечества, для тех, кто придет потом. Он всегда говорил о будущих поколениях, о новой незнакомой жизни. Максимилиан Волошин очень скромно отзывался о собственном творчестве, хотя постоянно совершенствовался, стараясь подготовить, как он выражался, «материал» для будущего великого мастера. У Максимилиана Александровича была, по мнению Маргариты, навязчивая идея «получить» для того, чтобы отдать. Его страстная натура, не удовлетворенная в «желании получить» выражала себя в готовности самопожертвования для будущего.
Макс рассказывал Маргарите, что в эпоху созвездия Водолея, которая уже приближается во времени, уменьшается желание получить. В эру Водолея будет преодолена ограниченность людей на дороге к универсальной свободе:
— Когда мы отдаем себя чему-то и кому-то, мы осуществляем космическое равновесие между желанием получить и желанием отдать. И тогда нет ограничений ни во времени, ни в пространстве: они сворачиваются как бумажный картон, не пропускающий Свет.
На высоких уровнях сознания исчезает временнОй разрыв между причиной и следствием, то есть исчезает значимость фактора времени.
В такие моменты Сабашникова любила Макса беззаветно и с самоотдачей. Но, в то же время, Маргарита чувствовала, что он поглощает ее всю целиком, без остатка. Ни о каком равновесии в их отношениях не могло быть и речи. И они расстались, продолжая любить и ценить друг друга, как личности, как два целых не-совершенства, не являющихся половинками друг друга. И его слова, которыми закончилась эта встреча, еще долго звучали в ее мозгу, как пластинка.
Ещё он учил, что нельзя отдаваться гневу как святому чувству. Он есть, он подступает к горлу, отвергнуть его – значит кастрировать себя. Но его надо преобразить в любовь. Для того, чтобы сделать это одним чувством, – надо быть святым. Но сознанием это возможно и для обыкновенного человека. И это должно делать теперь.
Вернувшись к себе, Макс не стал зажигать свет, увидев, что Сизов уже лёг. Он присел на кровати и попытался разглядеть на своей ладони знаки, говорящие о том, как изменились они после столь бурного поворота в его жизни. Но свет от дальнего фонаря был слишком слаб, и поэту только что и оставалось, как приготовиться ко сну.
В эту ночь он был не один, он жил воспоминаниями о прошлых своих женщинах. Теперь это была Лиля. Черубина де Габриак. Призрак, в который влюбился Сергей Маковский до того как увёз первую жену поэта Владислава Ходасевича за границу. Черубина – призрак, а Лиля – женщина из плоти и крови, за которую он стрелялся с поэтом Николаем Гумилёвым.
Под ровное и спокойное дыхание Сизова, вспоминалось, как Лиля пришла к нему в июне 1909 смутная и тревожная. «Её рот нервно подёргивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста». Они сидели с Максом на кровати, и женщина говорила смутные слова о девочке, которую она якобы родила.
«Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу? Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да… И она любила…Да, Вячеслава… Нет, был ещё другой человек, ты говорил… Другой… Нет, я всё забыла… Макс, я ведь была твоей… Да, но я не помню… Я ведь уже не девушка… Ты у меня взял… Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что была твоей. Но я ещё буду твоей. Ведь никто раньше тебя … Я не помню…» Волошин начинал засыпать, но в щелку сна успели протиснуться его стихи:
«Ночь темна и беззвездна.
Кто-то плачет во сне.
Опрокинута бездна
На водах и во мне.»
И опять наплыли воспоминания о Лиле: «я всё вспомнила и как я была твоей, и Гумилёва, и К. Я ведь была совсем твоей, Макс. Все эти дни ты мог сделать со мной всё, что хотел. У тебя была безграничная власть. Тебе меня совсем отдали. Это уже было начало безумия. Я могла только молиться тебе и целовать ноги. Теперь я снова сама. И мы будем вместе, Макс. Ты не покинешь меня. Но Он сказал тоже, что если ты ещё раз возьмёшь меня, ещё хоть раз, то ты уйдёшь от меня совсем. И…Макс, если тебе будет надо… хоть на минуту, я буду снова твоей.»
Невольно воспоминания о Дмитриевой никак не хотели уходить из головы Макса. Вспомнился Коктебель. Июнь 1909 года. Влюблённый Гумилёв. Глупая дуэль. А потом сон – бездна воспоминаний. Бессвязных образов и тайных щемящих чувств, дразнящих упоением наслаждений.