Они лежали неподвижно, каждый на своей стороне кроватной Вселенной, укрытые внатяг общим худощавым одеялом.
Они лежали спокойно, как честные челюскинцы, которые уже сделали все возможное, чтобы пережить полярную ночь: настреляли пингвинов, нарезали бесполезных ледяных кирпичей и послали последние радиограммы своим далеким близким; и вот теперь им осталось элементарное: шесть месяцев неподвижно экономить скудные калории.
Они лежали тихо, так тихо, что каждый слышал лишь мирное дыхание соседа – почти беззвучное у легкоатлетического Бориса и, с ультразвуковым присвистом - у Сан Саныча, курильщика с двадцатипятилетним стажем.
Они лежали совершенно неподвижно, и ничто не мешало им заснуть, даже растянувшийся на полномера освещенный прямоугольник окна, который все никак не мог забраться к ним на одеяло, единственное одеяло, внахлестку натянутое между левым плечом одного и правым плечом другого.
Номер, залитый лунным светом, стал понемногу сжиматься, стены придвинулись, а кровать почему-то поднялась вертикально и провалилась куда-то под ноги; а за ней и вся комната, превратившись в лифт с плоским зеркалом, заскользила вниз, вниз - все быстрее и быстрее. Это отравление, решил Сан Саныч, отравление овсянкой, нечего и пугаться.
Он несся в лифте, но не в рай, а, наоборот, в другую сторону; он проваливался куда-то ниц, в какие-то подземные, тайные этажи «Алых корпусов». На первом из них, вернее, на минус первом - Боря вручил ему яблоко и раскрытую бритву, и Сан Саныч принял этот дар подобающе верноподданно: припав на одно колено и прижав родное и дорогое к груди как державу и скипетр. На следующем - Ильза, голая, но одновременно частично все-таки в брючном костюме («Форма одежды номер два: штаны и голый торс» – одобрительно покивал марафонистый Боря) – надела на него огромный зеленый галстук и завыла без акцента: «Как повяжешь галстук – береги его…уу-уу». На минус третьем - Сергей Кузмич натянул ему крокодиловые лодочки, причем начищенные носки туфелек были еще живы и щелкали зубастыми ротиками. Потом Теретьевич с трудом втащил в лифт брезентовую сумку настоящих искусственных глаз, и, оглянувшись в двухметровом пространстве («Чем черт не шутит») – расстегнул молнию: «Вот, начальник, смотрите: все женские, неношеные, спецом для девственниц, - отчитался он шепотом, - первый сорт зыркалки. Только вы уж – не сглазьте…»; а дальше в лифт вломилась совершенно пестрая компания: повара с женскими поварешками, охранники с выключенными мониторами, горничные со своими щетками-плетками, и, в заключение, прижав всех к зеркалу, в лифт вкатился бесполый ком слившихся в трудовом экстазе официантов.
Не было только Женьки, а ведь это была предпоследняя остановка - Сан Саныч доехал почти до самого ада. Он начал догадываться, что ее не будет, никогда больше не будет, что она не придет к нему в лифт, потому что есть такие поступки, которые нельзя исправить, ну вот просто нельзя и все. Их можно, конечно, объяснить, и даже можно оправдать, ну, наверное, со временим оправдать; но после них что-то ломается и – все: нижний этаж, последняя остановка; а потому что – мир устроен так, что все возможно в нем, но после ничего исправить нельзя,- запела, взяв его под руку, невысокая рыжая мадама в высоких ботфортах и куцой алой накидке, и вдруг, обернувшись – оказалась Аллой, Аллой без отчества, и так ловко вдруг выхватила из-за спины это отчество, причем почему-то – Борино! - А вы тут зачем? – беззвучно крикнул женщине, которая поет, Сан Саныч, прижатый к зеркалу шестью молодыми горячими горничными. «Вот почему мне так жарко» - мелькнула возбужденная мысль. Он уже не мог пошевелиться, оставалось только вертеть головой; а дышать становилось все трудней и трудней с каждой секундой. А Женьки не было, Женьки нигде не было. А без Женьки – Сан Саныч почувствовал это так отчетливо, что смог бы, наверное, объяснить самым тупым представителям всех народов на их бесчисленных языках, всем горничным мира – без Женьки все богатства, накопленные им: и яблоко, и бритва, и самокусачие крокодиловые туфли, и даже бесценная сумка с непорочными глазками – все они не имели никакого значения, не стоили уже ничего, ну вот ничего абсолютно.
Боцман затренькал в свой полуметровый свисток и всё жители лифта полопались, как просроченные мыльные пузыри, только один местный черт, видать большой здесь начальник, все орал и орал, что Сан Саныч по неосторожности сильно его порезал…
- Черт, порезал!
- Где, кто - черт?
- Черт, ты мне там порезал!
- Что? Боря, ты?
- Порезал ты меня, говорю! Порезал в шею!
- Фу ты! Блин, я уже заснул! Что там? Да нет там ничего, Боря.
- Я же чувствую, Саня! Шея болит.
- Показалось тебе, забудь. Ну, хорошо, спроси про Ильзу что-нибудь, раз уже разбудил.
- Про Ильзу? Ты не подкалываешь, правда, можно? – Боря приподнялся на локте. - Вот слушай, что она сказала: «ви будете пользоватзя все услуги отеля и даже много больше»? Вот так: «всё што мошеть дать этот отель и эти люди». Что это означает?
- Для тебя - двойная сметана в рассольник. Не крутись!
Они лежали на огромной, просто кинг-кингсайзной кровати, уставившись в лунный луч на потолке. Но императорская ширина постели не давала им никакого простора: одеяло было небольшим, и друзья вытянулись практически рядом.
- Саня, а ты заметил у Ильзы…
- Кубики? Нет.
- При чем тут кубики? Ты заметил – какие у нее глаза?
- Какие еще глаза? – удивился Сан Саныч.
- Голубые-голубые, как в том глазном наборчике.
- Фу, черт, вспомнил на ночь! Кстати, Боря, - а зачем ты забрал этот набор юного офтальмолога?
- Не знаю. Толкнуло меня в грудь что-то. Наверное шестое чувство вспыхнуло, - Боря крутнулся волчком к Городецкому, - Блии-ин, а я сейчас понял, почему нет одного глаза! Он же – в нем!
- В ком?
- В одноглазом! – Боря подскочил на кровати. - Ну, как одна пуля – уже в стволе, понимаешь?
- Точно! – Сан Саныч тоже привстал.
- Бли-ин, это сейчас ходит какая-то гадина одноглазая по территории, везде своим вражьим полувзглядом зыркает…
- Надо дать ему бутылкой по голове, как Холтофу! – рубанул воздух Сан Саныч.
- Надо искать одноглазого, Саня, одноглазого без повязки.
- Найдем мы его, Боря, найдем - мы же в четыре раза зорче. Давай спать, а?
- Ну вот - кровь!
- О Боже, я заснул!
- Кровь, кровь! Липкая!
- Да не кровь это. Ты просто не вытер шею.
- Это кровь, Саня, кровь! Включи ночник.
- Не надо свет включать, Боря. У меня голова лопнет. Дай, понюхаю.
- Саня, как пахнет кровь – я знаю отлично. Ты меня просто зарезал в шею.
- Вот с этой мыслью давай заснем, а? - Сан Саныч накрылся с головой одеялом.
- Саня, подушку же перемажем всю. Что коллектив горничных подумает? Что Алла без отчества скажет? Не спи, слышишь!
- Ну, хватит – чуть-чуть совсем той крови. Сейчас перестанет.
- Что ты там бубнишь? Вылезай! Блин, как я теперь буду с перезаной шеей ходить! Сильно идет? Потрогай.
- Да капелька совсем самая, - Городецкий высунул к Боре руку.
- Лизни ее.
- Чего?
- А как ты еще ее остановишь? Или ты хочешь – чтобы я истек кровью?
- Не буду я тебя лизать, Боря! Вон, у тебя одних только рыжих – целый взвод. Пусть они тебе раны зализывают, - Сан Саныч опять натянул на себя одеяло. - Ты лучше мне скажи: почему ты ушел? Ты же пенсию потерял, а тебе год оставался всего.
- Да, психанул я. Помпотыл сухпаи тырил тоннами, и я его на чистую воду вывел, а полкан наш – не трогай, говорит, сослуживца старого. Скотина строевая! А ты знаешь, Саня, что в последние годы, чтобы на снабжение сесть – надо занос сделать: пять, десять, а на бригаду – все двадцать штук? Никогда такого не было, а теперь вот – норма. От ментов пошесть пошла, - Боря подоткнул одеяло со своего бока. - Знаешь, дружок, сколько я по городкам не ездил... Я ведь из военной семьи, пацаненком все по казармам. Так вот – сколько не ездил, они, наследники тыловиков, зампотылов и начвещей – всегда отдельно терлись. Не играли с нами. Мы все - дети связистов-танкистов, химиков всяких - космонавтами хотели быть, а они все – начпродами, прикинь!
А за год до пенсии… Понимаешь, так противно стало. И Лизка моя все пилит и пилит: и Слепенко майор, и Ибашидце – майор, и Селиконченко, и даже Касперович - все майоры! Один ты, Борман, гестаповец добродушный, богатырь-разиня – в капитанах ходишь. Блин, а я ее все успокаивал, я тогда такой успокоительный был, как микстура. Прикинь – я ей не изменял, Саня, ни разу.
- Ничего, Боря - в тридцать девять лет жизнь только начинается.
- Да, поздний старт имеет свои преимущества, - фыркнул Борис. - А она мне говорит: оставь, Борман, мне нож. Мой афганский нож, ха! Ну, короче – развод и девичья фамилия. И с женой, и с армией.
- Ну и черт с ней, с этой пенсией. Ты мужчина в расцвете лет, Боря.
- В расцвете бед. Да… Легко нам было бы с пенсией по жизни весёлой… она скучать не дает никогда, - нащупал Боря знакомую строчку.
- …и любят пенсию деревни и сёла, - подхватил Сан Саныч.
- …и любят пенсию большие города, - затянули они вдвоём.
- Слушай, ну что, прямо как в пионерлагере, заснуть в первую ночь никак не можем?
- О, пошли девчонок пастой мазать!
- А что? Пошли!
- А мне знаешь, какие девушки нравятся? Чтобы и скромность была, и достоинство, но – чтобы боевая. И на свободу мою – не покушалась. Типа: чужой земли мы не хотим ни пяди, а своей хорошему человеку немного отдадим, - Боря шумно вздохнул. - А тебе?
- А мне, Боря, нравится укрываться одеялом. Полностью укрываться!
- Так лето, что ты егозишь, жарко ведь!
- Ну - так и отдай мне его! – Сан Саныч потянул одеяло на себя.
- Я не могу, у меня ноги мерзнут. Как ледышки! Хочешь потрогать?
- Блин, я уйду от тебя на диванчик.
- Не угрожай мне! Ладно, ладно – на немного. Только не заворачивайся так, куда ты все на себя тянешь?
- Дафайте уже зпать, Бориз!
- Дразнишься, да? Согрел ноги? Теперь вот у тебя – настроение хорошее? Вот так и у твоих женщин любимых - все от настроения зависит! Вот если она в таком настроении, то получишь и то и другое, и пирожок и компот, а если…отдай одеяло! Знаешь, что? Измеритель настроения женского нам нужен. Настроеметр бабский - вот, изобрел бы - миллионером стал! Включил - ехать, не ехать на свиданку, а? какая полезная штука! А то ведь их не поймешь.
- А что тут понимать? Все устроены одинаково, – Сан Саныч зевнул.
- Нет, Саша, нет. В каждой женщине есть своя безуминка.
- Знаешь, дружище, как говорят: если познал одну – значит, считай познал всех женщин.
- Это какой-то знаменитый философов из женатых сказал?
- Конфуций. Спи.
- А я все равно ни одну из них не понимаю, - вздохнул Боря.
- Это я тебе перезал важную ниточку в мозг – ты теперь начнешь глупеть, с каждой минутой сильнее и сильнее.
- Знаешь, что, Саня? Отдай одеяло!
- Вот и мерзнуть сильней уже начинаешь… Спи давай, пока не остыл окончательно. Что ты дергаешь?
- Слушай, друг, ну кровь-то бежит!
- Рукой зажми, Боря.
- Я так не засну.
- Господи, надо было тебе полностью голову отрезать, хоть бы выспались, – фыркнул Сан Саныч.
Освещенный квадрат окна с их животов переместился на ноги.
- А я вот думаю, Саня. Слышишь? Пока ты голову мне не отрезал... Почему у нас проституции нет?
- Я сплю.
- Ну не спи один. Почему ёё нет? – откинул одеяло Боря.
- Почему нет – есть.
- В смысле – легальной проституции. Послушай – все же выгодно: налоги, занятость. И тебе хорошо: вопросов она не задает, ответов не требует. И главное, вот главное – она тебя не переиначивает под предел своих мечтаний. Короче: я - за легальную проституцию. А ты?
- А что я? Я тоже – с удовольствием, - ответил Сан Саныч. – Но пока менты это крышуют – не будет тебе платного секса в законе.
- А ты вообще - пользовался?
- В смысле – привлекался?
- Ну - со жрицами этими, - Боря помахал рукой.
- Конечно! Каждый день по три раза – до завтрака, и всегда еще – после полдника, - сказал Сан Саныч. - Вот лучше послушай, что мне знакомый юрист рассказывал про командировку в Амстердам. Ему говорили, что легче легкого там все: увидел в окне идеал своего получаса, зашел, договорился, задернул шторки, и - через какое-то время вышел. Все. Укололся и пошел.
- Там все проститутки, Саня - члены профсоюза. И платят подоходный налог. И в стране есть ассоциации потребителей секс-услуг, – тряхнул энциклопедичностью Боря.
- Я ж не против. Я – за ассоциацию, - стукнул себя в грудь Сан Саныч. - Так слушай, что говорит тот юрист: нужно заранее все оговорить тщательно. Отдельно - снимает ли она с себя всю одежду и какую конкретно, имеет ли он право трогать ее в любом месте и – или в каких конкретно, и в каких позах, и в каких позициях. А еще: включается ли одевание и раздевание в оплаченное время, и, Боря, прикинь – вершина любовного доверия: кто засекает время - он или она.
- И что твой переговорщик?
- Говорит: легче контракт на экспорт трубопроката составить, блин. Короче – плюнул и ушел.
- Да-а. А демократки, - уверяли кореша, - не берут с советских граждан ни гроша.
- Боря, буржуазная зараза всюду ходит по пятам; опасайся пуще сглаза ты внебрачных связей там.
- Все, Саня, спим. А то споемся мы тут с тобой окончательно. Только лизни мне на ночь шею.
- Опять?
- Выступила кровь, Саня.
- Нет.
- Да лизни разок, никто не узнает же!
- Не буду!
- Ну чистая шея, чего не лизнуть! Я бы мог – я бы сам лизнул. Но я - не достаю!
- Изогнись, Боря. Будь гибче. Да что же ты делаешь? Не включай свет, говорю - я не засну потом!
- Нет - я включаю! Кровь же идет! Что ты в одеяло закутался? Ты что там? Ты там смеешься?
- Все, Боря - ты погиб... Ии-и… Ты истек кровью…
- Ты там ржешь? Ты там ржешь надо мной?
- Я зову Ильзу… иии-ии…попрощаться с тобой... мы будем помнить… твою шею…вечно…
...продолжение следует.