Наташа знала множество дверей, которые открывались и закрывались перед ней, но эту она запомнила навсегда. Эта была для нее открыта в любое время.
Дверь в деревенском доме. Когда-то дом казался ей очень большим, в нем всегда суетились люди. Мама привозила Наташу в этот дом, к бабушке и дедушке, подправить здоровье на свежем воздухе и парном молочке. Вот Наташа поднимается по порожкам, и перед ней распахиваются двойные двери веранды. Они хлипенькие, закрываются на щеколду изнутри. Только маленький крючочек накидывается на петельку. Нет, такая дверь не производила впечатления надежности, не была основательной. А вот другая…
Другая вела в сени. Было в ней что-то особенное на взгляд городской девочки. Дверь была широкая, доски, выкрашенные голубой краской, ладно пригнаны друг к другу. Наташа бралась за широкое кольцо и поворачивала его туда-сюда. «Клац-клац, клац-клац!» - поднимался и опускался железный язычок. «Клац-клац!» Кольцо снаружи, а язычок внутри. «Наташа, хватит баловаться!» - кричала бабушка. «Клац-клац, клац-клац!» Наташа проводила рукой по шершавым доскам, подходила к засову, расположенному ниже. Засов был крепким, трудно поддавался и производил какой-то особенный звук, похожий на старческий кашель: «Кхыыыы, кхыыы…»
Сколько Наташа себя помнила, дверь запиралась только на ночь, да и то не всегда. Днем бабушка закрывала ее на палочку, продетую через кольцо, чтобы вошедший знал, что дома никого нет, и смог поискать хозяйку на скотном дворе, на огороде или на лугу. Дверь олицетворяла вечность, дверь олицетворяла счастье. Да и как иначе! Откроешь дверь, и вот он – целый мир, который принадлежит тебе. Никаких тесно жмущихся друг к другу соседских домов, а только луг да редкий кустарник, куда ни взглянешь. С порога видны крыши дальней деревни, а тут, у самого дома, ясень приветливо машет кроной, две рябинки-красавицы, пара кустов красной смородины (впрочем, она никогда не бывала красной, а лишь слегка розовой), а дальше дедушка посадил пару сливовых деревьев да пару вишневых, но они еще очень маленькие, не то что в саду… Наташа садилась на лавочку под ясенем, косилась на умывальник, прибитый к столбу. Ох, недолюбливала она этот умывальник. Он тоже издавал звук. «Хрюк! Хрюк!» - это поднимается металлический стержень, сейчас польется вода. Холодная!
А горожа? Современным словом «забор» ее нельзя было назвать. Дедушка прибил пару жердей по периметру да сделал калитку, на которую накидывалось резиновое кольцо, для того чтобы коровы из стада не забредали. Эти жерди не закрывали собой обзор на великолепие одуванчиков и сергибуса, на грунтовую дорогу, на дальние покосы, на жердях можно было восседать, как на коне, по ним перебраться до огромной ракиты, а там до погреба. За погребом самое потаенное место, любимое…
Помнила Натка и свой первый рассвет, самый трогательный и самый целомудренный, без поцелуйчиков и неловких объятий: соседский мальчишка Ленька просидел с ней всю ночь на лавочке и вручил ей ветку рябины, усыпанную ягодами, а она вертела эту ветку в руках и размышляла, нравится ей Ленька или нет. Наташа к тому времени повзрослела, иногда она забывала про дверь и лазала в окно, уперевшись ногой в завалинку, спрыгивала на мягкую траву. Ей казалось, что этот мир, этот дом, эта дверь будут существовать вечно.
А потом… А потом… Сначала дверь скорбно открылась, чтобы вынести на погост дедушку. Через несколько лет – бабушку. Одна жалобно скрипела, но в ее проеме было совсем не тесно. Наташа вспоминала, как выносили тетку из городской квартиры с третьего этажа. Лестница была настолько узкой, что гроб подняли чуть ли не вертикально, и покойница сползла в гробу, пришлось ее потом «подтащить» на место. Нет, деревенская дверь была рассчитана дедом, видимо, на все случаи жизни, и на этот тоже.
Наташа вспомнила, как в один из приездов, будучи уже взрослой женщиной, подошла к двери, повернула кольцо. Раздалось привычное «Клац-клац!». Но что-то терзало душу Наташи, какое-то предчувствие томило ее. Она погладила дверь и вдруг расплакалась. Плакала она беззвучно, чтобы никто не услышал, но слезы долго катились по ее щекам и не могли остановиться. Ей было бы неловко, если бы кто-то уличил ее в столь жуткой сентиментальности. А она прощалась. Прощалась с дверью, с домом, с ничем не замутненным счастьем детства и юности. Она понимала теперь, что ничего вечного на свете нет, что все временно: и дома, и люди, и не хотелось в это верить, но истина неумолима.
И вот дом сгорел. Сгорел дотла. Деревня вымерла окончательно, только одичавшие сады да бурьян выше человеческого роста встречает Наташу уже двадцать лет, когда она приезжает на сельский погост, чтобы «погостить» у родных могил…
Двадцать лет назад закрылась дверь. Дверь в ее прошлое… И лишь во сне приходит к ней деревенский дом, покойные близкие, в том числе и первый ухажер Ленька, и лишь во сне она слышит звук поднимающегося и опускающегося язычка: «Клац-клац, клац-клац…»
2015