Но что тебе святая цель
Когда пробитая шинель
От выстрела дымится на спине?
А.Городницкий. Предательство.
Жили себе мирно люди в одном селе. Жизнь как жизнь. Работали, охотились, ругались, мирились, влюблялись, гуляли свадьбы, заводили детишек. По воскресеньям ходили в церкву. Молодым строили дома всем миром – никто не считался со временем. Жили тогда большими семьями и блюли традиции. Казалось, с молоком матери впитывали дети, что можно, что нельзя; что хорошо, что плохо и как нужно поступить, если будет так вот и так.
Как-то один мужичок стал хаживать, да не к вдовушке – к солдатке. У неё мужик на войне, а она тут! Не поощрялось в селе такое. Отловили обоих, да и выпороли на площади! Позору-то! Отвадили навсегда. Если кто недоброе совершит, так ему руки никто не подаст, а то и из деревни погонят. Не то, что сейчас.
Веками было так. Не только отца-мать почитали, но и власть уважали, побаивались. Чинно раскланивались, как учили – «ломали шапку» пред высшим сословием. Ведь они – власть. Власть от Царя, а Царь-Батюшка от Бога. Противиться власти – противиться Богу. И если проявляли недовольство, то без большой бузы.
Не сказать, что всё шло хорошо, но тихо и чинно, как вдруг поползли слухи, что в далёком Питере царя скинули! Пошумели, погалдели, но Питер далеко и что там, пока не ясно. Жизнь потекла, как и раньше по своим законам. Говорили про какую-то революцию, да что-то уж больно путано. Единственное, к чему прислушивались мужики, это что землю «за так» раздадут.
Потому-то когда приехал комиссар в кожанке и объявил всем, что он – новая власть, ему низко поклонились, поднесли хлеб-соль и спросили, чего, мол, новый барин, изволите? Тот быстро определил, сколько и какой провизии надо собрать и отправить в волость, кого на какие посты назначить, кто за что отвечать будет.
Подчинились – власть ведь, приучены! Собирали, что скажет, и не раз. Он отчитывался куда-то о выполнении, а оттуда требовали больше. Запасы скудели и селяне, привыкшие под зиму всё заготовлять впрок, стали роптать. Терпелив, ох терпелив русский мужик! И дальше бы отдавали они трудами и п;том добытые припасы, но узрели, что «кожаный» в дурь пьяный бродит по селу с приехавшими приятелями и какой-то бабой, размахивая полупустой бутылкой из чьего-то погреба. Да и жрали они, похоже, то, что он для отправки в волость собирал!
Всколыхнулось село! Вдарили средь ночи в набат, рванули к занятому им дому, вскрыли амбар. А там хлебушек и другая провизия мышами погрызенная и заплесневелая лежит! Что отрывая от малых детушек, от себя, отдавали, он придерживал, отправляя частями. Вроде как с трудом ему это дается. Да и сгноил!
Вот уж, правда, русский бунт бессмысленный и беспощадный. Подняли на вилы всех, даже бабу ту, что с ними была. Под горячу руку подвернулась. Так ведь неча наганом-то махать! А в ночь, когда буря гнева улеглась, наскакал отряд. С гиканьем и посвистом прошелся по улице, отыскивая зачинщиков бунта.
В один из дворов, громыхнув воротами, с шашкой наголо, влетел молодой кавалерист. На крики и ржание из дверей, видать спросонья, выскочил здоровенный мужик, как был, в кальсонах и накинутой наспех полотняной рубахе. Увидев непрошенного гостя, он попятился и на всякий случай потянул рукой прислоненные к сарайке трезубые вилы. Узрев опасность, кавалерист не думая махнул шашкой, но угодив в подставленный трезубец слегка замешкался.
- А ну давай, сынок, посмотрим, кто ловчее окажется – мужик-хозяин встал спиной к сараю, сжимая вилы в руках. Не желал он вреда молодому коннику – пропорол бы ему руку или бок, чтоб отучить шастать по чужим дворам, и всё.
Всадник, как бы взвешивая серьезность угрозы, вдруг усмехнулся в лицо противника, молнией выхватил наган и выстрелил прямо в лоб. Лицо мужика из сердитого стало удивленно-отрешенным, глаза округлились, рот раскрылся, а из дырки струйкой полилась кровь. Под крики ошалевшей бабы, выскочившей вслед за мужем, конник вылетел со двора и поскакал искать себе новых врагов.
Утром командир отряда посогнал всех на площадь и давай выпытывать, кто что во время бузы делал. Зачинщиков прямо тут и постреляли… Пока ловили по огородам перепуганных бунтовщиков, пока их расспрашивали, да стреляли, кавалеристы притомились. Лишь только разбрелись они по домам на ночлег, в село влетела белая сотня. Рубили и стреляли без счета! И снова под горячую руку попадали ни в чём не повинные мужики да бабы. Кончилась их мирная жизнь.
Другим утром кучку недорубленых и недостреляных красных бойцов повели на ту же площадь лишать жизни. Есаул свирепствовал, требовал сообщить, сколько сил осталось у «краснопёрых» и где они прячутся. Молодого кавалериста подняли на дыбу. Окровавленный чуб, выдранный клоком, прилип к подбородку, придав его лицу выражение жалкого скудобородого дьячка. Не вынес он пытки, указал на деревеньку, что за лесом и рванула туда почти не понесшая потерь сотня!
Промчав сквозь лес, сотня на выходе из него с рыси перешла на галоп и не разворачиваясь в боевой порядок пошла полем на деревню. А на околице уже суетились предупрежденные кем-то бойцы в будёновках. Хлёстко вдарил пулемёт. Близко, прямо в лоб. Захрипели раненные кони, раздались людские крики и гулкие удары падающих на землю тел.
- Вперед, руби! Всех положат! – орал, бешено вращая глазами, есаул.
Куда там! Спереди и наискось с флангов, бахнули два залпа! Визг перекрестно летящих пуль и крики раненых! Каждая секунда этого кромешного ада уносила людские жизни, жизни русских людей, оказавшихся в этой мясорубке.
- Р-р-р-разворачивай! Засада! – хрипел есаул, прижимаясь к холке коня.
Уцелевшие всадники рванули было к лесу, но оттуда выкатилась тачанка и вместе с залпами не оставила им ни одного шанса. Есаул вдруг замолк, проглотив пулю. Она перебила шейный позвонок и голова безвольно болталась, забрызгивая кровью гриву коня, летящего с сидящим в седле мёртвым телом.
Сколько же в два дня легло в землю работящих русских мужиков! Сколько детей осиротело! Революция. Её нельзя сделать для кого-то. Можно лишь для себя… За что русские пропитывали русскую землю русской кровью?
А Вы говорите – революция! Ох, люди, люди…