БОРИС БЫЗАЛОВ
ОБРАЗЦА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО
Москва
2015г.
О мемуарах. Немного истории. Дворцы и хижины. Жильцы. Аура тридцатых. Быт. Тридцать седьмой. Самородки. Одноклассники. Дачная лихорадка. Война.
Воспоминания пишутся их авторами по различным побуждениям:
Некоторые потому, что хотят остаться навечно. Зачем? Память о них все равно создается оставшимися жить. Ведь самого тебя уже не будет, ты ничего уже не будешь чувствовать и никак не сможешь воздействовать на ход событий. Ну установят тебе бюст или памятную доску, или простой кусок гранита на погосте, а может быть и ничего не установят. Так тебе еще хочется оставить свое имя на бумаге. Да будет в книге имя мое!
Другие, потому что они графоманы. Хотя их и поругивают, и насмехаются над ними, думается, что не надо так уж непримиримо к ним относиться. Пусть лучше пишут, чем стреляют! Особенно молодежь!
Третьи, потому что одарены талантом. И задуманные ими мемуары в процессе их написания превращаются в литературные шедевры. В классику! Так случилось с "Детством, отрочеством и юностью" Льва Николаевича Толстого, с "Детством Темы" Гарина -Михайловского, "Моими университетами" Максима Горького, "Очерками бурсы" Помяловского.
Четвертые хотят оставить память о времени, в котором жили они и их ближайшее старшее поколение. И это - благородное намерение, потому что тем самым они передают нам понятия и знания о прошлом нашей Родины. Такие воспоминания нам оставил Владимир Гиляровский и многие другие исследователи и бытописатели своего времени, а сейчас эту работу усердно выполняет Лев Колодный. Спасибо ему!
Пятые, потому что стремятся передать свой богатый жизненный опыт подрастающему поколению, а при их жизни это получается не у всех, особенно если их убеждения не соответствуют господствующему в обществе мнению. И это тоже благородное стремление: пусть расцветают сто цветов , как в свое время говорили китайские товарищи. Ведь всегда лучше, когда есть из чего выбирать.
Мы же самонадеянно причисляем себя к четвертому составу и смеем думать, что наши скромные воспоминания помогут серьезным исследователям передать аромат того неповторимого времени, в котором начинали жизнь современники автора. Если, конечно, они, эти серьезные люди, когда-нибудь прочитают нижеприведенные строки.
Война не только разделила наших воевавших соотечественников на живых и мертвых (по Константину Симонову). Она еще разделила вступившее в жизнь молодое поколение на детей и взрослых. Тысяча девятьсот двадцать седьмой год рождения этого поколения стал таким пограничным годом, жизненным разделом. Те молодые, которые родились до этого года, были призваны в армию либо в начале войны, либо в ее ходе, либо в ее последний год. А те, которые не попали в армию, работали на оборонных предприятиях, дающих отсрочку от призыва (бронь). Молодые же люди рождения одна тысяча девятьсот двадцать седьмого гола в призыв военного времени уже не попали.
Здесь мы не говорим о тех, кто остался на захваченных немцами территориях, о детях полков и о сотнях тысяч добровольцев, которые обманывая военкоматы и, следуя патриотическому зову своей души, любыми путями пробивались на фронт до призывного возраста. Особенно в первый год войны! Не говорим мы и о тех, кто родился и жил перед войной не в столице, а в других городах, поселках и деревнях нашей необъятной Родины. У каждого из них была своя судьба. А те кто был на фронте и выжил, резко в своей послевоенной жизни отличались от тех, кто там не был, хотя возрастная разница была не так уж и велика: от одного года до четырех лет. А по жизненному опыту и пережитому на фронте разница была несоизмеримой!
Вот и нас, шестиклассников московской школы №193 война разбросала так, что после ее окончания, мы так и не смогли собраться вместе. Да и самой школы уже не стало. Ее директор Иван Васильевич Бородулин с группой старшеклассников ушел на войну, с которой большинство из них так и не вернулось, а школу передали под госпиталь для раненых. А в послевоенное время ее перепрофилировали в школу с усиленным преподаванием иностранных языков и присвоили ей другой номер. И это была уже не наша школа!
А как все хорошо начиналось!
Наш дом находился в середине старинной Селезневской улицы, представляющей собой в семнадцатом веке хорду, проходящую вблизи поселка Сущево и соединяющую поселения на юго-западе старой Москвы с ее северо-восточными поселениями. К этой окраинной улице Москвы вела прямая дорога от Кремля через Петровку, Петровские ворота и Каретный ряд.
В начале двадцатого века она оказалась почти в городском центре, в четырех трамвайных остановках от Тверской улицы и Страстной площади ( ныне площади Пушкина). Если условно принять Селезневскую улицу в центре круга, то по его периметру, приблизительно, окажутся: с юга конец улиц Петровки и Неглинки, Трубная площадь, на востоке Сухаревка и Мещанские улицы, на севере Екатерининский комплекс из больницы, площади, института благородных девиц с парками и прудами, улицы Палихи и Бутырской тюрьмы, а на западе из Миусс и Тверской улицы.
В западной части Селезневской улицы было два оживленных перекрестка. Один из них состоял из Новослободской и Каляевской , названной в честь цареубийцы, ныне переименованной, в Долгоруковскую). Там находились булочная, молочная , некоторые другие небольшие магазины, бытовые мастерские и ателье. Позднее, тут же, с выходом на этот перекресток, построили вестибюль метро "Новослободская" с уникальными подсвеченными витражами из мозаики.
Второй перекресток был образован Селезневской, Сущевской улицами и Нововоротниковским переулком. На углу перекрестка находился старый, когда-то купеческий магазин под единой угловой вывеской: "МЯСО - РЫБА", а перед его входом из асфальтового тротуара торчала водоразборная колонка. Поэтому магазин у аборигенов назывался: "У крантика".
После войны, отмены карточной системы и проведения денежной реформы сорок шестого года на его полках можно было увидеть большие консервные банки из которых в развес продавали красную икру по три рубля за килограмм, черную за шестнадцать. А на других полках тоскливо пылились крабы "СНATKA" в собственном соку по рублю за банку, которые не только за еду, но и за закуску даже никто и не считал. А на витринах под стеклом дожидались своего покупателя свежайшие щуки, судаки, осетрина и белуга, сельди "Залом" и "Иваси".
На изгибе Нововоротниковского переулка издавна стояла ободранная большевиками, но действующая церковь Пимена Великова со своей славной историей, где проводились службы и крестный ход вокруг ее здания. Сейчас она восстановлена и представляет собой целый архитектурный и религиозный комплекс.
Восточная половина Селезневской улицы , с ее выходом на Екатерининскую площадь была представлена, в основном, жилыми двух и трех этажными домами, скрытыми за старыми липами и кустарниками. И только у перекрестка с 3-им Самотечным переулком стояла керосиновая лавка, где из заглубленного в пол большого корыта продавец черпаком разливал керосин в бидоны покупателей. Да еще у самой Екатерининской площади был небольшой гастроном, который в те непритязательные времена считался перворазрядным.
Два единственные пятиэтажные кирпичные корпуса А и Б, построенных еще в дореволюционное время на Селезневской улице, были самыми высокими жилыми зданиями на всей улице. Выше их была только Сущевская каланча, в которой находились полицейская и пожарные части.
Расположены эти два корпуса были впритык друг к другу, образовывая узкий коридор, в который с трудом могла протиснуться повозка без риска ободрать себе борта. Дома имели один и тот же порядковый номер 24 и квартиры тоже имели сквозные порядковые номера, начиная с корпуса А.
Корпус А своим фасадом выходил на улицу, а корпус Б, в котором жила наша семья, был во дворе домовладения. С правой стороны к корпусу А примыкало двухэтажное здание, первый этаж которого занимала дамская и мужская парикмахерская, а с левой стороны через небольшую дворовую территорию, огражденную высоким деревянным забором, примыкало трехэтажное жилое здание с проходным двором. В архитектурном отношении дом А соответствовал господствующему в то время стилю: с левой стороны фасада имелась полукруглая арка для проезда во внутренний дворик, закрываемая на ночь кованными воротами с огромным висячим замком, ключ от которого хранился у дворника.
Сейчас на месте этих корпусов стоит элитный клубный дом с подземным гаражом и прочими современными удобствами, а рыночная стоимость квартир в нем достигает немыслимых для его бывших жильцов, фантастических размеров.
Напротив дома находились знаменитые на всю Москву Селезневские бани, высшего и низшего разрядов, а сзади дома тоже знаменитый в округе пруд, называемый в народе "Антроповой ямой" и весовой завод, переоборудованный во время войны под выпуск военной техники.
До революции в наших домах проживали обедневшие дворяне и всякий разночинный люд, а когда к власти пришли большевики и начался период под лозунгом "Мир хижинам - война дворцам!", многие квартиры сделались коммунальными. Новые пролетарские жильцы потеснили старых и не везде этот процесс происходил миролюбиво. К сожалению, позднее, уже в предвоенное время, оказалось, что этот лозунг так и не был до конца реализован. Хижин не уменьшилось, почти все полуподвальные помещения были заняты под жилье, а в нынешнее время оказалось еще, что и современные дворцы построены не теми, кто производит валовой национальный продукт, а теми, кто его распределяет, а также мошенниками, бандитами и ворами.
А наша семья въехала на третий этаж дома Б, в пятикомнатную квартиру, которую прежде полностью занимала семья инженера путей сообщения Лодыгина Вячеслава Ивановича. Мои отец и мама, окончившие по партийному призыву Сельскохозяйственную Академию им.Тимирязева, и распределенные на работу в московские земельные органы, получили в этой квартире две смежные угловые комнаты, общей площадью 14 кв. метров, по семь метров каждая. Вселение прошло без эксцессов потому, что во-первых, Вячеслав Иванович панически боялся новой власти, а во-вторых, потому что мой отец и мама были нормальными людьми, без экстремистских взглядов на жизнь, а отец еще к тому же, был очень общительным и доброжелательным человеком.
В каждой из этих угловых комнат было по одному окну, выходящему в разные стороны внутреннего дворика. Через одно из них можно было вылезти на крышу двухэтажного здания, примыкающего к нашему дому. В проходной комнате, называемой столовой, были размещены круглый раздвижной обеденный стол, диван с двумя валиками, установленный у глухой стены комнаты, этажерка для книг, два венских стула и тарелка-репродуктор, повешенный над этажеркой. Во второй комнате, называемой спальней, был установлен платяной дубовый зеркальный шкаф - гордость семьи с отделением для верхнего платья, полочками для белья и нижними ящиками, супружеская кровать с матрасом, а после моего рождения и железная детская кровать с металлической пружинной сеткой и никелированными шарами на ее стенках, а также маленький ученический столик, установленный у окна.
В квартире был длинный общий коридор, где Лодыгины хранили старые дореволюционные журналы, и в котором нашей семье было выделено место для вешалки и галош, туалет с подачей воды из верхнего бачка, исправность которого была постоянной головной болью для его посетителей и кухня с большой печью для дровяного топлива с общим для всего дома дымоходом. Печь эта по ее прямому назначению не использовалась, а дымоход, после революции был заложен кирпичами, в соответствии с требованиями противопожарной безопасности. Поэтому на чугунных крышках печи стояли керосинки и примусы - основные средства приготовления пищи для подавляющего количества городского населения советской страны той эпохи. Там же, на кухне, у небольшого окна, находился общий для всех жильцов квартиры умывальник из которого текла только холодная вода, поскольку горячей воды в аналогичных московских квартирах предусмотрено не было. У стен кухни стояли персональные кухонные столики каждой семьи, на которых располагались посуда, кухонные принадлежности и прочая утварь.
Семья Вячеслава Ивановича состояла из его маленькой, скрюченной после инсульта, но тем не менее, слегка надменной, супруги Анны Павловны и их цветущей, дебелой дочери Нины, старше меня на шесть-семь лет. Кроме людей в квартире проживали еще старый и ленивый сибирский кот Кика, два волнистых попугайчика, принадлежавших дочке Нине и наша комнатная собачка Бэла, приобретенная перед самой войной по моей настоятельной просьбе.
У нашей семьи было много друзей и приятелей в обоих корпусах дома. В корпусе А, в отдельной двухкомнатной квартире жила коренная московская семья. Глава семьи - дядя Гриша, профессиональный слесарь-механик и заведующий одним из многочисленных небольших московских гаражей. Имел он свой личный мощный мотоцикл "Harley" с самодельной коляской, на котором частенько катал меня и остальную дворовую ребятню. Много раз выручал он меня, уже взрослого, советами и личным участием в ремонте моей первой машины "Москвич-407". Его супруга, Аграфена Федоровна, угощала нас чаем, который и хозяевам и гостям полагалось пить из блюдец, держа их на поднятых пальцах. Это было священнодействием! А у их, взрослой дочки Валентины, был старинный стереоскоп с ящиком стереофотографий с видами Парижа, Лондона, Берлина и даже Москвы. Стереоскоп представлял собой деревянный ящик внушительных размеров, с выдвижной стереоскопической зрительной трубой, электроподсветкой и рамкой для установки двойных фотооткрыток. Смотреть в этот стереоскоп, дающий панорамное, объемное изображение было просто наслаждением не только для детей, но и для взрослых тоже! Что Вам нынешнее телевидение!
В этом же корпусе жил земляк и закадычный друг отца, дядя Сережа. Высокий ростом, с открытым, каким-то просветленным лицом, гривой вьющихся волос соломенного цвета, он был похож на своего тезку Сергея Есенина. Были у них с отцом, кроме дружбы, свои, неведомые мне, шестилетнему пацану, производственные интересы. Рано, еще до войны он ушел из жизни, заболев мало излечимой в те годы чахоткой.
Дядя Сережа и мой отец были заядлыми рыбаками, профессорами в своих рыбацких увлечениях. Они были способны, забрав свои удочки и прочую рыбацкую снасть уехать в ночь за сотню километров от Москвы на прикормленные заранее, известные только им места на озерах или реках, чтобы застать там утреннюю рыбалку. В рыбацком кураже иногда приходилось и рисковать. Так однажды, на Сенеже они пристроились с удочками на плавучем острове, а поднявшимся ветром и волной их отнесло на середину озера. Чудом они тогда спаслись. С одной из рыбалок отец привез бидон с карасями и мальками и запустил их в "Антропову Яму", так назывался пруд рядом с нашим домом. На следующий год по ее берегам уже сидели с удочками десятки рыбаков, отнюдь не жалуясь на плохую поклевку.
В корпусе А жил мой самый лучший друг Юрка Толченов со своей мамой. Отец его отсутствовал. Мои родители, дружившие с ними, как-то неохотно и непонятно объясняли мне его отсутствие. Сейчас я подозреваю, что скорей всего, Юркин отец был безвинно арестован и расстрелян или погиб в лагерях. Во время войны он с матерью был эвакуирован на Урал, их квартиру занял какой-то высокий чин и им после нескорого возвращения в Москву пришлось долго скитаться по родственникам и съемным жилищам. Несмотря на все усилия моего отца, бывшего в то время депутатом районного совета, он не смог вернуть их на прежнее место жительства в свой родной дом. Слишком были не равны противостоящие силы. Единственное, чем он смог им помочь, это получить комнатку в коммунальной квартире где-то в другом конце города. Так и развела нас судьба с моим лучшим другом.
В том же корпусе А в полуподвальном помещении с окнами, отделяющими их от тротуара бордюрными камнями, жило несколько семей и среди них мать с сыном и дочкой, про которых говорили, что это была бывшая семья легендарного летчика Валерия Чкалова. Конечно, это был слух! Но уж больно Игорь был похож на этого летчика и был такой же справедливый и отважный пацан как и его надуманный кем-то знаменитый отец. Способствовали этому устойчивому слуху еще и имя его мамы - Ольга, ее красота и действительная схожесть с женой Валерия Чкалова. Игорь был не намного старше нас, но уже тогда стал лидером нашей дворовой команды. А потом началась война, Ольга с Игорем куда -то пропали и их дальнейшая судьба нам не известна.
В нашем корпусе Б у отца тоже было много приятелей. Наши непосредственные соседи в примыкающей к нашей квартире были этакие милые старички, к которым мой отец и мама относились с глубоким уважением, а они частенько приглашали нас в гости и угощали домашними разносолами. Надо сказать, что эти кушанья были очень вкусными по сравнению с нашей обыденной домашней едой. Так, во всяком случае, мне казалось. В квартире было великое множество каких- то непонятных вещей. В длиной комнате, где нас принимали, с потолка свешивалась громадная хрустальная люстра, передвигаемая вниз или вверх позолоченным витым шнуром при помощи полиспаста.
В маленькой комнате на верхней полке серванта находились трехлитровые подсвеченные скрытыми лампочками шары, наполненные разноцветными прозрачными жидкостями. Выделялись очень яркие красные, оранжевые, синие и зеленые. Вся мебель была старинной, а на стенах висело множество картин и фотографий. Было много всяких предметов непонятного назначения и сувениров. А в затемненном углу маленькой комнаты посверкивал отраженным светом небольшой иконостас.
На пятом, самом верхнем этаже над нами, жили непонятные люди по фамилии Милонас: немногословные мама с взрослой дочерью Татьяной и сыном. Все они по тем непритязательным временам прекрасно одевались и вежливо здоровались при встречах на лестнице или во дворе. Про Вовку Милонаса, ходили слухи, что он был известным московским бандитом. Действительно, иногда он куда-то надолго исчезал и его никто не встречал, а на лестнице начинали мелькать люди в милицейские форме и неизвестные нам граждане в штатской одежде. После войны этой семьи в нашем доме не оказалось.
На втором этаже жил приятель отца Соколов. Он был умельцем, все время что-то мастерил и вся квартира, была завалена инструментами и всякими приспособлениями. Конечно мне, мальчишке, бывать у него было крайне интересным. Высокий, худощавый с большими залысинами в громадных роговых очках, он был похож на потомственного интеллигентного мастерового. Было у него две дочки. Одна из них - симпатичная блондинка Зоя с привлекательным личиком, была хромоножкой и припадала на левую ногу при ходьбе. В Зою насмерть влюбился польский офицер, отбывавший во время войны свою службу в СССР. Был большой скандал, но победила любовь, и Зоя со своим суженным после войны уехала в Польшу. Отца долго мытарили, но взять с него было нечего, кроме его инструмента и его оставили в покое.
А на первом этаже жили воры, два брата: Юра и Лёвка и их старики-родители. Жили они в нищете и часто отбывали сроки. Старший Юра, худущий, с землисто бледным лицом был болен туберкулезом, носил ободранную солдатскую шинель, а младший Лёвка, с хитрыми черными глазами, смугловатым лицом ,был веселым вором. К нам, дворовым детям, они относились замечательно, мы с ними дружили, а они защищали нас в уличных конфликтах от посторонних - взрослых и часто агрессивных прохожих.
В середине тридцатых годов у нас появился новый дворник, построивший во дворе дома пристройку для своей многочисленной семьи. Его ребят, обладавших совсем другим, деревенским менталитетом, наша городская дворовая команда сначала встретила настороженно, но очень быстро оказалось, что они "свои", и мы приняли их в наш тесный круг. И не ошиблись. В дальнейшей нашей жизни они себя хорошо зарекомендовали: не ябедничали, не крысятничали, не боялись и не ныли!
Двор наших домов представлял собой замкнутую территорию, образованную ими, высоким забором, отделявшим ее от улицы, брандмауэром соседнего дома и забором весового завода, вдоль которого прижимались к нему сараи, принадлежащие коренным, а не подселенным жильцам наших домов. Мы такого сарая в своей собственности не имели и довольствовались Ладыгинским. Не надо говорить о том, что эти сараи представляли собой предмет вожделения для нашей дворовой команды при играх в "красных и белых" или в "Казаков- разбойников".
Кроме военных нашими любимыми играми были у мальчишек "расшибалка" и "ножички", у девчонок " прыгалки" и "классики" , а общими "пряталки" и "штандер". Летом мальчишки делали из обручей старых выброшенных бочек большие кольцевые ободы и с помощью поводков из толстой проволоки с оглушающим грохотом гоняли их по булыжным мостовым. Зимой же делали крючки из такой же проволоки и на коньках цеплялись ими к задним бортам проезжающих машин. Иногда это заканчивалось трагедией, если при резком торможении машины такой удалой спортсмен не успевал отцепиться от нее и врезался лицом в кузов. Мальчишки с нашего двора такими глупостями не занимались и вели себя благоразумно.
А вот постройка самокатов из подручных материалов была нашим любимым занятием. Для этого нужно было найти пару досок для подножки и руля, деревянный брусок для их соединения через изогнутые полосы самодельного шарнира и небольшого размера колесиков, чаще всего от выброшенных детских колясок. На обладателей крупных шарикоподшипников, не имущие их, смотрели с нескрываемой завистью и выменивали их на другие аналогичные драгоценности.
Мне было десять лет, когда подаренным отцом лобзиком я вырезал из фанеры детали модели нового советского автомобиля "Эмки", склеил их столярным клеем, застеклил окна слюдой из керосинок и преисполненный патриотическим пылом подарил эту модель Центральному комитету Ленинского комсомола. Вторым подарком явилась первомайская демонстрация трудящихся, представляющая собой пару сотен вырезанных из бумаги и раскрашенных фигурок демонстрантов, несущих революционные плакаты и портреты вождей. Демонстранты были приклеены к широкой картонной ленте, изображавшей кремлевскую брусчатку. За эту инициативу я получил благодарственный ответ из ЦК с сообщением о передаче моих подарков на Всесоюзную выставку детского творчества
Во дворе нашего дома стояли столбы для волейбольной сетки, турники и столик для "забивания козла". Те годы отличались от нынешних еще и тем, что соседи хорошо знали друг друга, дружили и проводили сообща свое свободное время, а молодежь сражалась в народной игре в волейбол и развивала на турниках свою физическую культуру тут же, не отходя от дома.
Работали в то время много и интенсивно. В тридцатые годы существовала пятидневная рабочая неделя с одним выходным днем, а позже она была заменена на шестидневную тоже с одним выходным днем в воскресенье и восьмичасовым рабочим днем. По два дня праздновали только в майские дни солидарности трудящихся всего мира и Седьмого-восьмого ноября в чест Октябрьской революции. Вот в эти праздники, как сейчас говорят и "отрывались по полной".
Очень любили застольное хоровое пение. Начинали обычно с русских песен: "Ревела буря, гром гремел...", "Из - за острова на стрежень...", "Эх, полным, полна коробочка...", не говоря уже о всеми любимой "Шумел камыш, деревья гнулись..." ,продолжали революционными: " Сижу за решеткой в темнице сырой...", "Смело, товарищи в ногу..." и песнями гражданской войны "По долинам и по взгорьям...", Каховка, Каховка, родная винтовка..." и кончая патриотическими " Три танкиста, три веселых друга...", "Если завтра война...". Особенно, почему -то, любили: "Хаз Булат удалой...", "Мой костер в тумане светит..." и "Вот умру я, умру я, похоронят меня...". Да и многими, многими другими. Всех не перечислишь!
Во двор часто заходили старьевщики с колясками, а то и с повозками для сбора ненужного в хозяйстве хлама. О их приходе жильцы узнавали по их истошным крикам "Старье берем! Старье берем!". Детвора выносила им отобранные родителями ненужные вещи, получая в награду упакованные в разноцветную бумагу и наполненные опилками мячики, с привязанными к ним длинными, резиновыми шнурами. Такой мячик на шнуре можно было бросить в приятеля и он тут же возвращался обратно.
Приходили во двор и точильщики, так же истошно кричали: "Точу ножи, ножницы", поднимали свои деревянные станки с приводными ремнями на этажи, им выносили все затупившиеся режущие предметы, из-под круглых брусков летел фейерверк искр, за которыми заворожено наблюдала детвора.
Иногда заходили и шарманщики с попугаем или мартышкой на плече, которые вытаскивали из сумки открытки с предсказанием судьбы или ответом на загаданное желание. О своем приходе они оповещали мелодией шарманки. Эти посетители собирали вокруг себя не только толпу детворы, но и взрослых тоже.
Еще к нам во двор на телегах приезжали молочницы с бидонами молока, которые на этажи поднимали возницы. Молочницы из бидонов разливали половниками молоко покупателям, сами спускали опустевшую тару вниз, дожидались возвращения уехавшего по другим домам своего "ломовика" и, погрузив на телегу пустые бидоны, возвращались домой в деревню уже на поездах. Однажды, по дороге на дачу мы с мамой видели, как после трудового дня эти молочницы обедали, разложив свои бутерброды с красной икрой на вагонных лавках. В те времена это была дешевая, доступная и сытная закуска. Но как у них в те тридцатые годы, при долгой езде из деревни в город, да и по городским булыжным мостовым, не скисало молоко остается загадкой. Наверное, дело было, все- таки, в качестве того, натурального, молока!
Раз в год на Селезневку приезжали "золотари", которые поднимали решетки ливневой канализации и длинными баграми прочищали водосточные каналы, вытаскивая из них блестящую черную массу, складываемую тут же на тротуарах в большие зловонные кучи. Откуда не возьмись, в тот же час на эти кучи набрасывались какие то чужие мальчишки и начинали производить в них раскопки. Наверное, в городе существовало некое подобие инициативного предпринимательства, получавшее информацию из первых рук о графике и местах работы бригад "золотарей". Предпринимательство, очевидно, было успешным потому, что сразу же после очистки водостоков в кучах нечистот находили золотые кольца, драгоценные украшения и даже часы. На следующий день в этих кучах уже нечего было делать и их те же "золотари" погружали на подводы и увозили на свалки. Наш двор в этих раскопках участия не принимал. Брезговал!
Кошмаром для московских обывателей являлись проживающие в их жилищах тараканы, клопы и блохи. Но самым главным врагом были клопы. Они гнездились везде: под обоями, в мебели, даже в сетках и стыках металлических кроватей и, конечно в матрасах и постельном белье. Борьба с ними была безуспешной!
Делать освежающий ремонт в своей квартире было бесполезным делом - они все равно тут же переселялись в отремонтированную из других коммунальных квартир. Над протиркой керосином засиженных ими мест они просто злорадно смеялись. Под ножки кроватей ставили консервные банки, наполненные керосином - они забирались на потолок и пикировали на спящего сверху. Их пытались выморозить, открывая в трескучий мороз все окна. Хозяева простужались, а им хоть бы что! Как только закрывали окна и становилось тепло, они снова возрождались в своей паразитической жизни. В ужасе москвичи рассказывали друг - другу, что длительность жизни клопов - триста лет!
На их фоне тараканы становились просто милыми созданиями. Хоть и были противными, но зато не кусались! Ну, подумаешь - съешь в пироге запеченного таракана! Не умрешь же! А блохи почему-то любили общественные заведения. В кинотеатре "Хроника", что был у Страстной площади, на ничего не подозревавшего зрителя из деревянных посадочных мест набрасывались полчища блох и после сеанса он уходил из кинотеатра с расчесанной частью тела, на котором сидел.
Поэтому забота о личной гигиене являлась первоочередной задачей, хотя ее обеспечение в условиях жилищно-коммунального хозяйства тех лет, не всегда являлось стабильно выполнимой.
Поход в бани был событием. Особенно в осенне-зимний период. Мама собирала нам с отцом узелки с бельем , простынями и полотенцами, укладывала все это в "авоську" и собиралась сама. Кто не знает, а таковые уже могут быть, особенно из молодежи ,"авоська" это такая сумка, сплетенная из толстых ниток, которую можно было незаметно уместить в кармане пальто или пиджака, а при необходимости загрузить ее объемной и тяжелой поклажей. Незаменимая, вещь в эпоху всеобщего дефицита если конечно повезет!
Для того, чтобы попасть в благословенную баню, надо было отстоять очередь в добрую сотню желающих отмыться. Представляете, каково это, особенно на морозе? Ну, мы то были в привилегированном положении, поскольку бани были прямо против нашего дома и, заняв очередь, мы убегали домой отогреться.
В гардеробной, приняв верхнюю одежду, тебе выдавали тисненный номерок, который надо было привязывать к руке или ноге и по его номеру находить освободившееся место в предбаннике. Там стояли диваны, укрытые поношенными чехлами и шкафчики без замков для укрытия личного имущества. Поэтому помывка всегда сопровождалась размышлениями: а не сопрут ли мою одежду, пока я тут смываю свои грехи?
В помывочном отделении были установлены стояки с водопроводными кранами для горячей и холодной воды. Проблемой, зачастую, оказывался поиск свободной шайки, представляющей собой оцинкованный таз с двумя приклепанными ручками. В этих случаях приходилось находить среди моющихся перспективного кандидата, вставать у него за спиной и всем своим униженным видом вымогать у него пресловутую шайку.
Зато парная была верхом наслаждения! На деревянных полатях, возлежали пунцовые тела, которые по очереди неистово лупили друг друга заранее припасенными березовыми вениками. Время от времени кто-то из них набирал в шайку холодную воду и выплескивал ее на прокаленные каменные стены. Парная мгновенно окутывалась перегретым туманом, и слабаки выскакивали из нее наружу, в обычное помывочное отделение.
А после баньки в примыкающему к гардеробу буфете можно было побаловаться парой кружек холодного жигулевского бочкового пива, и расслабившись, поговорить со своим визави о делах, наших скорбных.
Часто из ворот Сущевской каланчи выезжали пожарные, получавшие сигнал о возгорании от дозорного, круглосуточно дежурившего на круговом балконе каланчи. В течение двух- трех минут пожарники, проживающие в здании той же каланчи, скатывались в гаражное отделение по специально установленным в их жилых помещениях столбам и отполированные, красные машины под звон своих колоколов и рев автомобильных клаксонов выскакивали на Селезневку.
Впереди неслась выдвижная пожарная лестница с сидевшими по ее сторонам пожарниками в брезентовых робах и сверкающих хромированных касках с гребнем по их вершине, напоминающих каски римских легионеров. Брандмейстер ехал в кабине, а иногда, в зависимости от погодных условий и категории пожара, в легковой открытой машине, такой же красной, как и остальные. За лестницей ехала цистерна с водой и насос с уложенными на катушки пожарными шлангами. Это было волнующим зрелищем и вся дворовая ребятня выбегала на улицу, приветствуя пожарные расчеты свистом и восторженными криками.
В четыре года меня повезли на операцию по удалению миндалин к частному доктору, который обитал на Малой Дмитровке, у Страстной площади. Тогда это было модным и считалось что без миндалин дети уже никогда не будут подвержены простудным заболеваниям. Кабинет хирурга, с уложенными на белоснежном столике хромированными инструментами, был точной копией кабинета профессора Преображенского из "Собачьего сердца" Михаила Булгакова. Но я не испугался, потому что был заворожен родительским обещанием покупки мне мороженного после проведения операции без всяких ограничений.
Операция, действительно, была мгновенной, хотя все-таки и болезненной. Но обещание было выполнено и я, возмущенный насилием над личностью, с наслаждением уплетал одну пачку мороженного за другой, сидя на мягких креслах пролетки на резиновом ходу, которую по такому случаю нанял мой отец у лихачей, парковка которых находилась еще не у снесенного Страстного монастыря. А извозчика он нанял не из скопидомства, а потому, что были они уже вымирающим видом транспорта и шансов прокатиться на "лихаче" оставалось все меньше и меньше.
В Москве уже появились первые таксомоторы, производства знаменитой французской фирмы "Renault" - черные автомобильчики со скошенным вниз капотом, багажным отделением и кузовом типа "ландо", а позже седаны "Fordоr". Да и наши легковые автомобили марки "ГАЗ -А"с откидным брезентовым верхом уже составляли им конкуренцию. Еще позднее появились и лимузины "М-1",красивые и по тем временам комфортабельные автомобили. Ходили и рейсовые автобусы "Лейнланд" с кузовом , выкрашенным снизу в красный, а сверху в желтый цвет. Стали поступать и первые советские автобусы, которые выпускал Ярославский автомобильный завод - изготовитель тяжелых грузовиков Я-5.
Ну, а мы катились на "резиновом ходу", я сосредоточенно поглощал без всяких ограничений дозированное прежде лакомство и как тот несчастный Булгаковский пес Шарик, рассуждал про себя: "Вот свезло, так свезло!".
Мороженное в те годы продавали на улицах из больших передвижных прямоугольных термостатов, в которых были уложены куски природного льда и собственно мороженная молочная масса, которая при продаже набивалась ложками в оцинкованные трубки разных размеров и поршнем выдавливалась в руки покупателям. Продавщицы закрывали ее снизу и сверху плоскими круглыми вафлями с выдавленными на них именами. Это было интригующим действием и Коли, Маши, Пети, Клавы, Вани и другие покупатели с удовольствием заказывали вафельное мороженное со своими именами.
Но я, как пострадавший, получил немыслимые брикеты пломбира и моей задачей было довести их остатки до моего двора и угостить ими однодворцев, но я так и не успел этого сделать. Все они были съедены! А болеть ангинами, ОРЗ, простудой и другими детскими болезнями я продолжал так же интенсивно, как и до операции. Болел я и коклюшем и воспалением легких и дифтерией и даже дважды скарлатиной, чего ранее нигде не наблюдалось!
Приходил по вызову наш семейный частный доктор по фамилии Веревкин - чистенький старичок в накрахмаленной сорочке и при галстуке. Вот это был, действительно, семейный доктор, внедрить существование которого в нашу, отечественную, современную медицину так и не удалось. Лечил он и отца и маму, а мне прописывал касторку, из - за которой я возненавидел этого доктора и с содроганием ожидал каждого его посещения.
При высоких температурах, во время ночных кошмаров мне всегда снился клубок из веревок, обвивающих мою грудь и шею. В ужасе, мокрый от холодного пота, я просыпался, температура спадала и я уже без кошмарных веревок спокойно засыпал. Доктор приходил снова, слушал меня через свою трубочку или собственным ухом, прикладывая его к моей груди, выстукивал пальцами спину и удовлетворенно произносил, что больной идет на поправку. Отец совал в карман его белого халата купюру, он укладывал свой чемоданчик и уходил до следующего раза.
Шло время, мы взрослели и надо было собираться в школу. Школа находилась почти напротив нашего дома, на другой стороне Селезневки, на пересечении с узким и тихим переулком Достоевского и располагалась в здании старинного дворянского особняка с длинными коридорами и большими комнатами, в которых могли разместиться целые классы.. В этом месте сходились сразу несколько уютных московских улочек: Селезневская и Новосущевская улицы с переулками Чернышевского, Достоевского и 3-им Самотечным, образовывая сложный многосторонний перекресток. Поэтому школа оказалась в месте, удобном для сбора первоклассников со всей близлежащей округи.
К сожалению, проучились мы там недолго. Школа была начальной, в ней можно было учиться только до четвертого класса. А может быть просто кому-то потребовалось это здание и нас перевели во вновь построенную школу на Новобожедомской улице у площади Борьбы. Это было подальше от нашего дома и идти туда надо было через весь переулок Чернышевского, а по Новобожедомке в то время уже ходил трамвай. Поэтому первые несколько дней мама отводила меня туда за ручку, чему я отчаянно сопротивлялся, справедливо полагая, что тем самым она водворяет меня в глазах одноклассников в число поганых" маменькиных сынков". Я вырывался и убегал от нее вперед, а она, конечно, обижаясь, провожала и встречала меня уже издали, не показывая виду, что она моя мама.
Там мы и проучились со второго класса и до самой войны. С нашего двора там почему-то никого не оказалось и мне пришлось обзаводиться новыми друзьями. Самым закадычным другом у меня стал Витька Грачев, который жил в переулке Чернышевского, в деревянном, одноэтажном доме, выходящим своим фасадом на перекресток с Селезневской улицей, почти напротив нашего дома.
Весь переулок, расположенный на невысоком пригорке, состоял из одноэтажных крепких домов с небольшими двориками, обнесенными высокими глухими заборами с распашными дубовыми воротами и висячими амбарными замками. Да и люди в них жили какие- то строгие, угрюмые и неразговорчивые, а к нам, возвращающимся после школьных уроков по своим домам, относились отчужденно и подозрительно.
В доме у Вити мы хорошо знали одну из квартир и то только потому, что там жила девочка нашего возраста Оля Карандеева. Отец у нее был железнодорожным инженером и производил на нас впечатление своей безукоризненно подогнанной по спортивной фигуре железнодорожной формой и доброжелательным к нам отношением. Квартира была заполнена книгами дореволюционных изданий, безделушками и многочисленными старинными предметами. Был там и большой аквариум, в котором плавали неведомые нам, заморские рыбки.
Однажды, выйдя из дома, я услышал рыдания, доносившиеся через улицу из Витиного двора. Прибежав туда, я увидел рыдающую Олю, лежавшую на земле лицом вниз и раскинувшую в сторону руки, а в квартире ее маму без сознания, откинувшуюся в кресле. В квартире находились посторонние растерянные люди. Оказалось, что Олин отец попал под колеса локомотива и скончался на месте. Горе было безутешным и наше участие ничем уже не могло помочь Оле. Помогло, как это всегда бывает, только время. А оно шло и шло!
Ольга с детства зациклилась на биологии и после окончания МГУ , работала в Севастопольском океанариуме, где обучала дельфинов военным упражнениям. Там же она защитила докторскую диссертацию, вышла замуж и сменила московское место жительства на солнечный берег Крыма.
Витина семья тоже была неполной. Отец или бросил семью, или был арестован. Витя никогда не рассказывал о нем, а я и не спрашивал. Мать пропадала на работе и содержала дом. Витина сестра Таня была старше нас на три года, а в этом возрасте это огромная разница и наши уличные заботы ее совершенно не интересовали. А мы с Витей продували свое детство как хотели. Забирались на деревья боярышника, растущие во дворе, жевали спелые ягоды и сидя на ветках курили свернутые в цигарку сухие листья. А еще у них во дворе росла старая шелковица, дающая богатейший урожай сладких ягод. В них мы себе тоже не отказывали!
Витя был частым гостем и в нашем дворе, где его в свой состав охотно приняла наша дворовая команда. Также, как и моего двоюродного брата Феликса, родители которого по-родственному часто общались с моими. И пока они общались мы, дети, предоставленные самим себе, занимались мелким хулиганством.
Однажды к нам во двор к кому-то из жильцов заехал на подводе ломовой извозчик. Распряг свою лошадь, привязал ее к волейбольному столбу и ушел. Мои пацаны тут же помогли мне забраться на спину лошади, отвязали поводья и я выехал на ней под аркой дома на улицу. Лошадь оказалась смирной и послушной и я по наитию управляя поводьями поехал на ней по Селезневке в сторону Екатерининской площади.
Прогарцевал я на ней с полкилометра и при выезде на площадь меня охватила легкая паника. На Екатерининской площади по тем временам движение уже считалось существенным, а соскочить с лошади я уже не смог, боясь попасть под ее копыта, тем более, что команды "Тпру" в моем исполнении она почему то не слушалась. Поворачивать ее обратно после выезда на площадь я благоразумно не стал, опасаясь попасть вместе с ней под идущие параллельно автомашины.
Вот тут- то нас и настиг извозчик. Он был так рад, что нашел нас, и мы не попали в ДТП, что бережно снял меня с лошади, дал легкого леща , и я вприпрыжку понесся к дому, где меня восторженно встретили, почти как национального героя. Последствий в виде наказания эта история не имела, потому что Феликс и остальные члены команды умели смолоду держать язык за зубами.
В другой раз я пошел к Вите и не застав его дома, со злости раскидал большую, выше моего роста, кучу листьев, собранную дворником. Дворники в то время ходили в кирзовых сапогах, носили клеенчатые фартуки и жестяные жетоны с идентификационными номерами. И вот , разбросав эту кучу, я увидел за ней Карабаса- Барабаса, приближающегося ко мне с нехорошей плотоядной улыбкой. В животе у меня что-то похолодело и заныло и я дал такого стрекача, что вмиг оказался на другой стороне Селезневки.
Я бежал, нет я летел, в сторону Антроповой ямы, чувствуя за собой тяжелое дыхание Карабаса, топот его кованых сапог и позвякивание латунного жетона. Пущенная в мою сторону метла только придала мне дополнительные силы. Спасла меня узенькая тропка над обрывистым берегом пруда, над которой нависал забор весового завода. Взрослые там не могли пройти без риска соскользнуть в воду, а мы - огольцы умели это делать, и эта тропа была нашей тайной. По ней я и выбрался на другой берег. Передо мной и моим преследователем лежала водная преграда и я, придя в себя, показал Карабасу язык, а он мне в ответ пудовый кулачище и пригорюнившись, пошел восвояси снова собирать рассыпанную кучу.
И еще был случай, когда при одном из решающих сражений между "белыми" и "красными" я, спасаясь от "белых", забрался через щель в чужой сарай и, поскользнувшись, упал затылком на ржавый гвоздь, торчащий из доски. Рана была глубокой, рваной и зловещей. Потом она загноилась и меня положили в больницу. Дело было весенней порой, накануне экзаменов. Опять же свезло, потому, что не пришлось сдавать экзамены, и в следующий класс я был переведен без их сдачи, как пострадавший, но преуспевающий в учебе ученик.
В тридцать седьмом-тридцать восьмом годах борьба с вредителями в СССР достигла своего апогея. Ежов еще не был расстрелян и на московских улицах, в том числе и на Селезневке висели плакаты, на которых был изображен рабочий, сжимающий рукавицей из ежовых иголок, горло извивающегося в его могучих руках отвратительного очкарика в галстуке и шляпе. На плакате большими буквами алел призыв: "Зажмем врага в ежовых рукавицах!".
Мы, московские дети, не могли не поучаствовать в этом патриотическом порыве и старались, где только было возможно, проявить свою бдительность. На обложках многих изданий ученических тетрадей того времени был изображен российский солдат первой мировой войны, встающий из окопа с винтовкой в руке на борьбу с мировой буржуазией. Кто то из учеников нашей школы нашел в кокарде папахи этого солдата изображение фашистской свастики. Слухи по сарафанному радио распространяются мгновенно и скоро все школьники Москвы, вместо того, что бы учить уроки, занимались скрупулёзным исследованием всей остальной учебной литературы.
О большом терроре написано уже достаточно много, но все равно забывать о нем нельзя. Что бы никогда не повторился! Ведь во время того чудовищного террора в Советской стране в той или иной степени пострадала почти каждая семья.
Мой отец родился на Вологодчине в большой крестьянской , не зажиточной, но в очень работящей семье, состоящей из пятерых сыновей и двух дочерей. После революции дочери удачно вышли замуж и уехали из деревни, а одна из них, тетя Таня, стала в Москве известной церковной художницей, вышивая, кроме заказов церкви еще и портреты Ленина и Сталина на революционных знаменах, что придавало ее жизни определенную стабильность.
Все сыновья вышли в люди, закончили высшие учебные заведения и тоже разъехались по городам и весям, а одного из них, самого старшего, дядю Колю, оставили на хозяйстве беречь родительский дом. Вот его-то и раскулачили, и он со всей своей тоже многочисленной семьей бежал от неизбежного ареста в Москву, где легко было затеряться, к сестре и брату. Ночью в дверь нашей квартиры раздался стук и отец решив, что пришли за ним, схватил именной револьвер и решил защищаться до конца. Но оказалось, что это был дядя Коля. Отец пристроил его на работу сторожем на станкостроительный завод, а тетя Таня выделила место во дворике своего деревянного дома во 2-м Верхне-Михайловском проезде, где его умелые руки и соорудили маленькую жилую пристройку к дому тети Тани.
Семья раскулаченного дяди Коли состояла из супруги и троих детей. Замечательная была семья! Супруга Александра Григорьевна, разумная, деликатная, настоящая интеллигентка из крестьян, старший сын Василий, младший Шурка и дочь Серафима. Серафима, уже здесь, в Москве, счастливо по любви, вышла замуж за ученого человека - доктора геологических наук, Шурка поступил в оптико-механический техникум и после его окончания, сам Сергей Павлович Королев принял его на работу в свою систему. Мы очень дружили с Шуркой и приезжая к тете Тане на пасху или революционные праздники, пока взрослые пили водку, мы самозабвенно мутузили друг друга до седьмого пота. Он был большой книгочей и в четырнадцать лет прочитал "Капитал" Маркса. Одна из Шуркиных дочек сегодня успешный предприниматель, вторая - преуспевающий научный работник.
А Вася оказался настоящим самородком. Он был увлеченным человеком. Сам сконструировал детекторный радиоприемник и часто приезжал с ним к нам, на Селезневку. Почему-то мы все, взрослые и дети, ложились на пол, вокруг небольшого деревянного ящичка, на котором были установлены всякие рычажки и сам детектор, стеклянная колбочка с кристаллом в ее основании и рычажком, устанавливаемым на разные грани этого кристалла. По очереди каждый из нас надевал наушники, переставлял рычажок детектора и в зависимости от положения рычажка из наушников лилась неземная музыка и слышался непонятный иностранный текст.
Что-то не сложилось в отношениях между моей мамой и Васей. Я думаю, что она боялась его неудержимости и непредсказуемого влияния на отца и меня и поэтому относилась к нему с предубеждением. Он и перестал бывать у нас. А жаль! Завел он семью и сам стал родоначальником большого ответвления Вологодской крестьянской династии. Васины дети и внуки заканчивали МГУ и МИРЭА, получали дипломы и отличия, и работают ныне в солидных российских научных учреждениях. Ученые люди!
А мой отец после окончания Тимирязевской академии был командирован с группой специалистов сельского хозяйства в Германию для изучения их передового опыта. Из Берлина он прислал открытку с панорамным видом на Брандербургские ворота, а из Кенигсберга с видом Королевского тевтонского замка. Привез он из Германии шикарный в большую клетку кремовый костюм-тройку, который здесь, дома, "на выход" так ни разу и не одел, стеснялся. Привез он, также, автоматическую пишущую ручку с золотым пером фирмы "Монблан" и швейцарские наручные часы фирмы "Лонжин" с фосфорными стрелками. А у мамы по наследству оставались наручные часики той же фирмы с ослепительным белым циферблатом и черненным корпусом. Вот эти все драгоценностями и составляли богатство семьи ответственного советского служащего.
Учился я хорошо. Был "хорошистом", что даже подтверждено записью на свидетельстве об окончании одного из очередных классов. Круглым отличником никогда не был, да и не стремился к этому званию, недолюбливая этих самых отличников. Зато каждый год получал похвальные грамоты с золотой каймой и изображением Ленина и Сталина.
Класс был дружным, мы любили своих учителей и, особенно, нашу классную руководительницу Марию Афанасьевну, за ее миловидность, справедливость и разумную строгость. Ненавидели мы только учительницу немецкого языка Цилю Абрамовну. Ненавидели во-первых за то, что она преподавала немецкий язык, а фашистов мы ненавидели, несмотря на пакт о ненападении межу СССР и Германией, во вторых за то, что она не умела справиться с нами и в третьих за то, что она была, именно, Цилей Абрамовной. Боже мой, как же мы, жестоко над ней издевались! До сих пор стыдно!
Между собой мы не дрались. Я тоже не любил это дело, хотя иногда и приходилось. Как пел Высоцкий: "Я человека по лицу бить с детства не могу!" Был, правда у нас переросток, Вовка Михин, старше нас, оставшийся после седьмого класса на второй год. Он держал в страхе всю школу, поджидая после уроков, за школьными воротами со своими соратниками, миролюбивых отличников и школьных активистов. Меня он, почему то не трогал. Говорили потом, что попав на фронт, он стал Героем Советского Союза, получив Золотую звезду и орден Ленина.
Не умаляя действительного народного величия Героев Советского Союза, про Вовку Михина, если это правда, можно сказать, что ему все равно кого было бить, своих или чужих. Лишь бы бить!
Очень мы, ученики, радовались морозам ниже тридцати градусов по Цельсию, когда прекращались занятия в школах, о чем оповещала городская радиосеть. А морозы тогда бывали, действительно, трескучими! Как говорил Аркадий Райкин: "Раньше зима была - так это зима! Лето- так лето! А сейчас что?". Москва в эти дни представлялась в фантастическом ореоле. Утром на востоке над столицей в морозном мареве поднимался резко очерченный громадный малиновый шар, на который было не больно смотреть невооруженным глазом. Он, как бы, держался на вертикальных неподвижных дымовых столбах, тянущихся к небу из бесчисленных труб котельных и печей дровяного отопления, которыми тогда изобиловала Москва.
А в шестом классе когда мы уже начинали приближаться к отрочеству, еще не понимая этого, нами стали овладевать какие то новые интересы. В Екатерининском парке ,на краю Самотечной площади, стоял киоск Союзпечати и мы, шестиклассники, наладили вечерами прогуливаться к нему и покупать "Вечернюю Москву", за которой всегда стояла очередь. В газете регулярно печатались иллюстрации - отдельные кадры из вышедших на экраны кинофильмов. Там, в парке, около киоска, вроде бы невзначай, мы встречались с девочками из нашего класса, они нас знакомили со своими подружками и начинались совместные прогулки и разговоры.
Любили мы гулять и во внутреннем парке Центрального дома Красной армии (ЦДКА), бывшего Екатерининского института благородных девиц. В парке был пруд с лодочной станцией и танцплощадкой, на которой под живую музыку духового оркестра молодые командиры Красной армии танцевали с местными комсомолками танго и фокстроты, модного в те годы композитора Оскара Строка.
Театр Красной армии, построенный в модернистской манере в форме пятиконечной звезды , уже функционировал, и это тоже было местом наших прогулок. Там же мы с моим братом Феликсом были неожиданно ограблены, до последней копейки карманных денег, какими то отморозками, профессионально занимающимися этим делом. О противодействии с нашей стороны намного превосходящим силам противника нечего было и думать!
В здании ЦДКА часто устраивались всевозможные выставки. Там я впервые увидел экспериментальные передачи отечественного телевидения. В коридорах здания были установлены несколько белых металлических шкафов, размерами с большой домашний современный холодильник, с размещенными на лицевой панели рычажками и кнопками управления. Посередине шкафа находился экран, величиной с круглое зеркальце из дамской сумочки. Посетители, как завороженные, смотрели на диктора, вещающего с этого экрана. Это было чудом!
В ЦДКА и рядом с нашим домом на Сущевской улице находились библиотеки с читальными залами, которые тоже были местами романтических встреч интеллектуального подрастающего поколения. Тогда большинство школьников много читало, и а многие семьи выписывали газеты и периодические издания.
В нашей семье выписывали обязательную для коммуниста "Правду", а для меня "Пионерскую правду". Выписывались и журналы: "Новый мир", "Октябрь", "Красная звезда", "Знамя", сатирический "Крокодил", а для меня журналы "Мурзилка" и "Костер". Подписка в те годы не была обременительной для семейного бюджета и служила мощным средством повышения интеллектуального уровня малограмотного населения страны. Большим наслаждением было по утрам, в воскресный день, лежа в постели, просматривать газеты, вдыхая восхитительный запах типографской краски. С нетерпением ждал я очередного номера "Пионерки", где с продолжением печатались "Гиперболоид инженера Гарина", "Приключения капитана Врунгеля", и не менее интересные другие рассказы, повести и романы.
Иногда посещали и театры. В то время посещение театра не было заурядным событием, как сейчас, когда на спектакль можно заскочить и в джинсах. Считалось неприличным придти в театр в будничной одежде, поэтому надевали все самое лучшее из того, что было в семейном гардеробе. Это считалось проявлением уважения к театру и к его публике. Да и впечатление от спектаклей МХАТа, Малого театра, театра имени Вахтангова и других с их гениальными актерами оставалось на всю жизнь. У меня, например, до сей поры сохранились акварели, которые я сделал после спектаклей "Царь Федор Иоанович" с неподражаемым Хмелевым и "Вассы Железновой".
А ранней весной в Москве начиналась дачная лихорадка. Отцы семейств озадачивались проблемой: где их отпрыскам, обессилившим от напряженной учебы отдохнуть в летние каникулы и подышать свежим деревенским воздухом. Детей отправляли в пионерские лагери, к сельским родственникам, а у кого такой возможности не было, снимали подмосковные дачи.
Начиналась эта эпопея уже в апреле потому, что надо было опередить других конкурентов. Как ныне говорят: "Кто не успел, тот опоздал!" Это было не простым делом. Почему- то этот вид предпринимательства в те годы совершенно не был развит. Хозяева неохотно освобождали неблагоустроенные комнатушки или подсобные помещения, несмотря на предлагаемую и приличную по тем временам оплату за проживание и за землю в виде пары грядок для выращивания зеленных .
Помещения предоставлялись без мебели и поэтому дачники вывозили на машинах весь свой необходимый скарб. Самой приспособленной машиной для перевозки являлась полуторка ГАЗ - ААА. В начале лета в Москве часто можно было наблюдать типичную картину: громыхает по булыжной мостовой грузовик, в кузове которого среди кроватей, стола , стульев и всяческих других предметов возвышается мама с сыновьями и дочками, а папа сидит в кабине и указывает водителю дорогу. Это дачники.
Отец облюбовал дачные места в юго-западном и западном направлениях. Не исключался и северо-запад. Наверное потому, что там было много рек, речушек и водоемов, а сам он был заядлым рыбаком и посидеть с удочкой на берегу для него тоже было отдыхом. Дачи снимались в Болшево, Мамонтовке, Клязьме, Удельной, Дмитровском, Снегирях.
Выгоднее и надежнее было снимать дачу совместно со своими друзьями или родственниками. Мы так и делали. В основном снимали дачу с маминой сестрой и ее сыном, моим двоюродным братом Феликсом, а перед самой войной с нашими хорошими друзьями Гончаровыми, у которых был сын , мой одногодок Женя.
В Болшево был большой дачный поселок, в котором проживали дачники различного социального слоя . В те годы фашисты еще не были у власти, и СССР задолго до пакта о не нападении уже дружил с Германией. В нашей стране было много немцев-туристов, технических специалистов, дипломатов, а может быть, и шпионов.
В Болшево тоже был такой турист. Не только нас детей, но и взрослых, он поражал своими экзотическими, не виданными в советской стране шортами, цветастой безрукавкой, белым матерчатым шлемом с широченными полями и громадной курительной трубкой. Таскал он с собой узкопленочный кинопроектор на треноге, а мы, ребятишки, гурьбой бежали за ним , зазывая его в свои дворы. На стене дома развешивали белую простыню и немец, дымя трубкой, показывал собравшейся аудитории "Трех поросят" и другие детские фильмы буржуйского производства.
А в Мамонтовке нашим арендодателем, хозяином разваливающегося деревенского дома, был мужик, которого дачники звали "бандитом". Нет, конечно, бандитом он не был, но алкогольная зависимость имела место быть! Во время летних похолоданий он отрывал очередную штакетинку от террасы и растапливал ею печку. Где он добывал средства к существованию по окончании дачного сезона нам так и осталось неизвестным.
Фауна и флора в Подмосковья в те годы процветали и были очень насыщенными. Луга радовали глаз высокими, до пояса, разнообразными полевыми цветами. А внизу кипела жизнь: кузнечики и жуки, мохнатые разноцветные гусеницы и ящерицы, греющиеся на камушках открытых для солнца полянок. В хвойных лесах, высились муравьиные кучи, населенные крупными, вполовину ногтя, рыжими муравьями. И не было проблемой идти на большие расстояния за грибами, Они росли тут же, в лесу, недалеко от дома: белые, подосиновики, подберезовики, изобилие сыроежек, а на тропинках желтели семейства фигуристых лисичек.
Над хозяйским огородом, в Удельной, летали майские жуки, изумительные "металики"-боронзовки, экзотические бабочки " махаоны" и "Павлиний глаз" с нарисованными на их крыльях разноцветными пятнами, белые и желтые бабочки-капустницы, зависали огромные серые, четырехкрылые и трепетные изящные голубые и розовые стрекозы, трудолюбивые пчелки и шмели делали свой сбор. На руки садились "божьи коровки". "Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба!".
На деревьях сидели огромные жуки-усачи с усами длиннее их собственного туловища, катили свои шары скарабеи, часто можно было увидеть жуков с ветвистыми, резными рогами, а в сараях вили ажурную паутину коварные пауки-крестовики, которых мы, дети, панически боялись и ненавидели. Зато на садовых дорожках можно было поймать трогательных паучков - косиножек, несущих свое небольшое овальное тельце на высоченных нитевидных ножках. В болотцах плавали головастики, по воде носились скороходы-бегунцы и квакали пучеглазые лягушки. А в чистых ручьях извивались черные жирные пиявки. Дуремар из "Буратино" не остался бы здесь без работы! По утрам разносились трели соловьев и щебетанье прочего птичьего мира, а на заходе солнца звучал многоголосый хор цикад.
Так было, а сейчас это можно увидеть только во сне, или где-нибудь, в российской глубинке. Не увидишь этого даже на коттеджных участках, где их хозяева уверены, что они отдыхают на первозданной природе.
На экологически чистой и полноводной реке Клязьме после паводка оставались зеленые заливные луга и песчаные пляжи, где можно было загорать и купаться. Однажды мы с отцом, дядей Володей и Феликсом, его сыном, катаясь на весельной лодке, проплыли под пешеходным мостиком, с которого на нас какие то прикольщики вылили ведро воды. Пока мы причаливали к берегу и вылезали из лодки, с целью нанести злоумышленникам заслуженное ими наказание, их и след простыл! Такие развлечения тоже имели место у дачников!
На клязьминской даче мы устраивали театр теней. Для этого между двумя деревьями натягивалась простыня, за ней ставилась керосиновая лампа типа "Летучей мыши" и доморощенные артисты по своему сценарию и режиссуре показывали взрослым и приглашенным деревенским детям, сидящим по другую сторону экрана, разные сценки из сказок и окружающей нас действительности. Творческие успехи труппы вознаграждались заслуженными зрительскими аплодисментами.
За пару лет до войны мы проводили лето в селе Дмитровском, что стоит в полукилометре от места впадения реки Истра в Москва-реку. Наш дом, где мы с нашими друзьями Гончаровыми снимали большую комнату, стоял на краю деревни у разрушенной церкви. Село представляло собой три ряда добротных, расположенных на нескольких гектарах домов с приусадебными участками.
За двумя рядами домов протекала Истра, через которую был переброшен деревянный мост. С него мы с Женькой, моим другом, ловили на удочку крупных голавлей, плавающих у опор моста. Вода в реке была настолько чистой, что мы смотрели, как рыба подплывала к крючку и подсекали ее не по дрожанию поплавка, а когда видели, что она взяла наживку. Берега Истры были зелеными с небольшими песчаными отмелями, где можно было искупаться и позагорать.
А на Москве-реке, недалеко от устья Истры были уже настоящие, излюбленные дачниками пляжи, где можно было себя показать и на людей посмотреть. На правом по течению реки высоком обрывистом берегу, в сосновом лесу располагались правительственные дачи. Вечерами оттуда доносилась танцевальная музыка, а днем обитатели дач катались по реке на катерах.
Предвоенное лето в Подмосковье выдалось необычно сухим и жарким. В Дмитровском горели дома. Однажды днем вспыхнул пожар в одном из домов в ближнем к Истре ряду, и огонь быстро перекинулся на соседние четыре дома, грозя гибелью всему селу. Тушили всем миром. Остальные дома удалось отстоят ь, но от четырех домов осталось только пепелище.
В то лето часто бывали сухие грозы с шаровыми молниями. Один из таких светящихся шариков, размером с яблоко, каким-то образом проник в нашу запертую от грозы комнату, где мы с Женькой Гончаровым и нашими мамами сидели за столом и только заворожено следили за его траекторией. Страха не было, а было какое-то безразличное оцепенение. Шарик поднимался к потолку, опускался к полу, обходил углы и препятствия, а потом вдруг исчез. Как появился так и пропал! Неизвестно, в какую щель он просочился и через какую вылез. Первый раз я видел, как наши неверующие мамы-атеистки перекрестились! Вокруг дома эти шары продолжали взрываться с оглушительным грохотом.
А весной сорок первого года отец снял дачу в Снегирях на правом берегу Москвы-реки в сосновом бору. Двадцать первого июня в субботу, он как всегда приехал с работы на дачу, мы поужинали, немного поболтали и улеглись спать, а утром пошли на речку искупаться и вдруг услышали гул самолетов. Выбежав из леса мы увидели десятки летящих бомбардировщиков. Отец посмотрел на небо и сказал: "Это война!". А по дороге домой, бежавшие навстречу мальчишки сказали, что по радио только что сообщили о нападении фашистов на нашу страну.
Отец тут же собрался и уехал в Москву, а через два дня приехал за нами. О машине не могло быть и речи, и мы, собрав все, что можно было взять в руки, поплелись на станцию, оставив на даче все остальное имущество. Пока мы ждали своего поезда, мимо прошли два состава с открытыми платформами, набитыми красноармейцами, уже в военной форме, но еще без оружия. Некоторые сидели, свесив ноги за борт и я поражался, как они не задевают за края станционных платформ. Отец сказал, что оружие им выдадут на передовой, или они его добудут в бою.
Вернулись мы в совершенно не знакомую мне Москву. От уютных московских улиц и дворов ничего не осталось. Они были полупустынны, а редкие прохожие с деловым видом куда-то торопились. В обычно добродушной московской жизни ощущалась тревога и напряженность. Из своих одноклассников я встретил только двоих, а из дворовой команды никого.
В Москве было введено затемнение. Оконные стекла, заклеенные крест на крест газетными полосами, завешивались одеялами так, чтобы наружу не проникал свет. С наступлением темноты тщательность маскировки проверялась наблюдением со двора самими жильцами и специально организованными бригадами. На чердаках домов были установлены ящики с песком, противопожарный инвентарь и лопаты для тушения зажигательных бомб. Каждое такое место было закреплено за конкретными людьми, в основном, за ответственными съемщиками квартир или их представителями.
При объявлении воздушной тревоги по городской радиосети и душераздирающим воем сирен те, кто не убегал в бомбоубежище, были обязаны находиться на чердаках, тушить "зажигалки" или сбрасывать их с крыши на землю. Первое время мама, несмотря на мое отчаянное сопротивление, вытаскивала меня на улицу и мы тоже мчались в бомбоубежище, а отец поднимался на чердак. Потом ей это тоже надоело и мы перестали бегать.
На крыше было интересней. Лучи прожекторов захватывали в перекресток бомбардировщик врага, к нему с разных сторон тянулись трассирующие пули и вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Если попадание было удачным, он загорался и под восторженные крики "Ура!", раздававшиеся с крыш, падал вниз.
Моему отцу в сорок первом году исполнилось сорок четыре года. В армию его не взяли по возрасту, а в народное ополчение по повестке райвоенкомата призвали. Перед его уходом из дома, я забрался к нему на колени и горько плакал, понимая, наверное, что могу его больше никогда не увидеть.
Потом мы узнали адрес сборного пункта ополчения и пришли к отцу на проводы. Он вспомнил, что я родился в гражданском браке и хотя до войны ни для родителей, ни для меня, это не имело никакого значения, он предложил маме зарегистрировать их отношения в отделении ЗАГСа, находившегося на территории сборного пункта. Так они и сделали. А когда мама протянула писарю свои документы, он нагловато усмехнувшись спросил: "За продовольственным аттестатом пришла?". Тогда семьям мобилизованных на фронт полагались продовольственные аттестаты. Отец его чуть не убил!
Мой отец работал в Наркомате заготовок СССР начальником отдела по обеспечению армии и населения страны "вторым хлебом" - картофелем и когда он не явился на работу, там забили тревогу, разыскали его и отозвали из армии, выдав освобождение от призыва (бронь).
Мама тоже работала в этом наркомате и когда его аппарат, вместе с семьями посадили на теплоход и эвакуировали по Волге в Саратов, мы отправились туда же, а отец с руководством наркомата остался в Москве.
О Великой Отечественной войне нельзя писать бегло. Она во всех своих проявлениях заслуживает отдельного описания. Скажем только, что эта война , действительно, была глубочайшим, историческим народным бедствием и как этот народ вынес ее на своих плечах, одержал победу и положил, тем самым, конец второй мировой войне, остается только поражаться! Отвратительны, безнравственны и исторически ничтожны попытки западной пропаганды, необъективных историков и фашиствующих политиков отнять победу над фашизмом у нас и приписать ее только себе.
Говорят, что в первые годы советской власти ее нарком продовольствия Цюрупа падал в голодные обмороки. В театре Сатиры по этой теме есть даже спектакль: "Привет от Цюрупы!". Не знаю, как там у Цюрупы, но жена начальника картофельного управления страны, вместе с ее четырнадцатилетним сыном, ели в эвакуации картофельные очистки, выковыривали остатки подсолнечных семян из лузги и в тридцатиградусный мороз рыли противотанковые рвы под Саратовым.
В тысяча девятьсот сорок пятом году группа призывников по разнарядке райвоенкомов Москвы прибыла на призывную комиссию в летное штурманское училище. Мы стояли в вестибюле здания, когда девушка в военной форме крикнула куда - то вверх: "Девки! Образца двадцать седьмого прибыли!". Нас окружили молодые веселые военнослужащие женского пола и начали отпускать в наш адрес доброжелательные и не обидные шуточки. А мы стояли, стесняясь своей цивильной, потертой, перелицованной одежды и подавленные комплексом неполноценности смущенно переминались с ноги на ногу.
Наш призывной год был переходным годом - от войны к миру. У тех кто родился раньше и у кого призывной возраст совпал с началом войны и ее продолжением была одна судьба- трагическая. В основном эти молодые люди, рождения двадцать третьего - двадцать шестого годов, погибли в боях на фронтах Великой Отечественной войны и судьба у них была одинаковой. Как пел Высоцкий в "Братских могилах": "Здесь нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты!."
А у нас, "образца двадцать седьмого" все было уже не так. У каждого была уже персональная судьба. Кто-то перед войной на летние каникулы уехал к родственникам в Белоруссию или на Смоленщину или в пионерлагерь, да там, на оккупированной территории так и остался, не успев убежать, кто-то оказался в эвакуации в глубинке страны, кто-то пошел работать на военные заводы учениками токаря, кто-то в школы рабочей молодежи, а потом в техникумы и институты, а кто - то в лагеря и тюрьмы, связав свою молодость с преступным миром.
Закончились Великая Отечественная война и война с Японией. После войны началась поэтапная, разумно проводимая, демобилизация армии. Для народного хозяйства страны было высвобождено девять миллионов рабочих рук. А в тысяча девятьсот сорок седьмом-сорок восьмом годах призыв на военную службу, вообще, не производился. Началось восстановление страны после тяжелейших потрясений и утрат.
Сегодня, по прошествии семидесяти лет с окончании войны, не узнать и старинную Селезневскую улицу Москвы. Старые дома, в которых жили мои одноклассники были снесены, а на их месте построены многоэтажные элитные жилые строения. Жители прежних коммунальных квартир разъехались кто куда. Снесены были и оба корпуса нашего дома , а на их фундаментах построено новое роскошное здание современного клубного дома, с немыслимой для простого москвича стоимостью квартир. Из прежних достопримечательностей остались только знаменитые Селезневские бани, пожарная каланча, да реконструированный пруд .
Щемящая ностальгия по старой Москве хорошо передана в ленте Михаила Козакова "Покровские ворота". Смотрите ее! В ней присутствует аромат той эпохи.
И снова эти исторические повороты, как всегда, коснулись почти каждой московской семьи. И наша семья тоже перебралась на Юго-Запад Москвы в популярные тогда Новые Черемушки, которые в шестидесятые годы, считались еще южной границей Москвы.
Началась совершенно новая жизнь и мне пришлось объехать всю страну, побывать и на Манчжурке и в Нерчинской тайге, на Белом и Черном морях и на прекрасном Аральском море погибшем от человеческой бесхозяйственности, на Волге и на Украине, в Казахстане и Прибалтике. Прокатились мы и по Европе и даже несколько лет ездили на отдых в одну из ее благословенных стран.
Но нигде и никогда я так и не встретил хотя бы одного из своих довоенных школьных одноклассников и ребят из нашего двора.
Где же вы, образца двадцать седьмого?