Дома мы съели обед госпожи Кулебякиной, скрасив его печеночной колбасой и селедкою.
Ильин вызвался сходить вечером к Константину Афанасьевичу, чтобы рассказать ему наши новости, в то время, когда я поеду с Зюкиным в злосчастное «Эльдорадо».
Дионисий Петрович появился ровно в шесть, и как мне показалось, слегка навеселе.
Я попытался предложить ему чаю, но он только руками замахал.
- Да бросьте вы эти светские замашки, Евгений Федорович! Чай мне не по нутру.
- Отчего же? - спросил я, несколько смущенный его бесцеремонностью. - Это очень хороший чай - цветочный, высшего сорта. Вам понравится.
- Цветочный? - переспросил он с легкой усмешкой. - А из каких цветков? Не из тех ли, что ваша сестрица собирала?
Мне почудилась в его словах некая двусмысленность и я ответил довольно резко:
- Полно, Дионисий Петрович, причем тут моя сестрица?
- Да так, к слову пришлось, - пояснил он. - Видал Анну Федоровну в лугах, с букетами всяческих васильков и ромашек - идиллическая картина: Флора! Помона! Какое зрелище очам! Достойна кисти Рафаэля! Впрочем, хватит пасторалей, мой друг, нас ждет извозчик. "Скажу короче: в жизни сей без Вакха людям все досада!” Чьи слова? Не знаете?
- Денис Давыдов? - предположил я, чтобы не показаться совершенно невежественным.
- Мимо, - ответил Зюкин. - Хотя догадка недурна.
На улице, прямо напротив подворотни действительно стояла пролетка с откидным верхом. Извозчик степенно беседовал с дворником о ценах на овес.
- В «Эльдорадо», любезный, - распорядился Дионисий Петрович.
Заведение оказалось намного лучше, чем я предполагал.
Зал был просторный, двухсветный, украшенный позолоченой лепниной, пейзажами, витражами и перистыми пальмами в керамических глазурованных кадках.
Играла музыка. Кажется, это был музыкальный аппарат.
Метрдотель проводил нас к столику в боковой галерее и предложил карту с вензелями, отпечатанную на картоне-бристоль с золотым обрезом. Меню было выписано от руки, весьма изящным почерком, без указания цен, от чего мне сразу стало не по себе. Дионисий Петрович, напротив, чувствовал себя, как рыба в воде.
- Вот что, голубчик, - сказал он подошедшему к нам официанту,- сообрази-ка ты нам для начала графинчик водочки, бутылочку хересу и закусочки какой-нибудь, семги, икорки, грибочков… ну и сыру, конечно - бри, грюйеру, дор блю… что там еще у вас имеется?
Человек разразился десятком незнакомых мне названий, из которых Зюкин выбрал еще три или четыре. Я мысленно попрощался с десятью рублями, захваченными из дома.
- Да успокойтесь вы, Евгений Федорович, - сказал Зюкин, заметив мое смятение. - Наслаждайтесь жизнью. "Любовь и дружба, вот чем можно себя под солнцем утешать". Кто сказал, не знаете?
- Ваш батюшка, - ответил я, досадуя на зюкинскую манеру засыпать собеседника неизвестными поэтическими цитатами.
- Опять не угадали, - не без удовольствия заметил Дионисий Петрович. - Это Карамзин. От себя добавлю к этим утешениям еду и питье. А батюшка мой был большой любитель того и другого, и частенько говаривал: "Графинчик,графинчик, зачем ты пустой?", потому как вид пустого графина бывает очень огорчителен, особенно поутру.
Человек учтиво поинтересовался что нам будет угодно из гoрячих блюд.
- Филе де беф а ля жардиньер, - сказал Дионисий Петрович.
Похоже, что речь шла о говядине с овощами.
От человека последовало легкое уточнение:
- Шомпи? Перегюль?
В «шомпи» смутно угадывались шампиньоны. Очевидно, это был соус. Название «перегюль» ничего мне не говорило. Но Зюкин выбрал именно перегюль, и я попросил принести мне того же.
- И лафитцу к жаркому, - добавил Дионисий Петрович.
Человек удалился.
- Перегюль - это соус с трюфелями и мадерою, - сказал Зюкин. - Занятная штука. А как вы находите Петербург, Евгений Федорович? Не правда ли - пышно?
На столе появился запотевший графин, вино и закуски. Я сразу же предупредил Зюкина, что водки пить не буду.
- Да что вы ломаетесь, как тульский пряник! - благодушно отвечал он, наливая мне полную рюмку.- Государь Петр Алексеевич специальным указом велел всем своим подданым выпивать перед обедом чарку водки, а за обедом рюмки три бургондского, или рейнкейну, а также легкого пива помалу. От такой пробирки с вами ничего плохого не станется, поверьте моему слову. Знаете, сколько я за свою жизнь водки выпил, а вот сижу перед вами как ни в чем не бывало, в здравом уме и почти что счастлив. Так что пейте, Евгений Федорович без долгих рассуждений. Помянем ушедших. По древнему обычаю.
Пришлось выпить. Я не почувствовал ни вкуса водки, ни ее запаха, только жар в горле и груди.
- Вот и славно, - сказал Зюкин. - Закусите грибочком.
Еда показалась мне необычайно вкусной. Да и вся скованность куда-то исчезла.
- Я слыхал, что вы в Академию художеств поступить намеревались, - сказал Дионисий Петрович, - чем немало разгневали покойного Павла Георгиевича. Старик был крут, что и говорить. Своеволия не любил. Дочь свою, Лизавету Павловну тиранил ужасно. Думаю, что он вашу жизнь расписал, как по нотам. А сестрицу вашу, Анну Федоровну, вообще думал за Сафрона замуж выдать. Напился однажды до положения риз и говорит: «Женю я тебя, Сафронка, на бедной дворяночке».
- Да ведь это совсем немыслимо! - с горячностью отвечал я.
- Это для вас немыслимо и для Анны Федоровны, - возразил Дионисий Петрович. - А для Павла Георгиевича ничего немыслимого нет. Или не было, сказать точнее. Тиран, Агафокл! Калигула уездный! Да и маменька ваша возражать не стала бы. Сафрон ведь не просто, так себе, Сафронка. Старик хоть и не признавал его своим, но сходство было налицо, простите за каламбур.
- Каков однако Павел Георгиевич! - воскликнул я, все еще не придя в себя от возмущения. - Благодетель! В одном вы неправы, Дионисий Петрович, маменька ни за что бы не согласилась на такое!
- Павел Георгиевич Сафрону имение отписал и тысяч пятнадцать серебром к тому вдобавок, - сказал Зюкин, снова наливая водки в опустевшие рюмки. - Попробуйте профитроли с икрою, Евгений Федорович. Рекомендую от чистого сердца. Багет тоже недурен. И согласитесь, что это довольно убедительно. Я имею в виду землю и капитал.
Стыдно признаться, но в это время мне было совершенно не жаль Павла Георгиевича, так скоропостижно отправившегося в мир иной. Я даже высказал что-то такое Дионисию Петровичу.
- Вы непрактичны, мой друг, - отвечал он, закусывая семгою. - Бедность прекрасна только в романах. Знаю на своем опыте.
- Вы, кажется, более не стеснены в средствах, - заметил я. - Путешествуете в свое удовольствие. Или вы приехали в Петербург по делам?
- Упаси Боже! Какие у меня могут быть дела?! - отвечал Зюкин. - Конечно, я далеко не так богат, как покойный господин Лихопекин, но всевышней волею Зевеса ни в чем не нуждаюсь, и к тому же, что немаловажно, жив и здоров. Надо сказать, что уездное общество мне изрядно надоело. Но завидев вас на Рузовской улице был приятно удивлен и обрадован. Вот, сказал я себе, что значит настоящий ценитель прекрасного! Только такой знаток, как вы, может вдалеке от дворцов, храмов и прочего горделивого великолепия наслаждаться архитектурою семеновских казарм.
Конечно, это была насмешка, но после второй рюмки водки у меня заметно поднялось настроение.
- А вы сами что там делали? - спросил я. - Навещали больную тетушку?
- Угадали, - ответил Зюкин. - Ну, ничего от вас не скроешь, Евгений Федорович! Жаль только, тетушки моей не оказалось дома.
( Продолжение следует)