Февраль. Восемьдесят седьмой год... Сергей в Елгаве, Андрей служит в Кызыле, в армии. Мы с Виктором одни, живем и вместе, и врозь... Обьединяют дети, их письма, и прожитые годы (их не отбросишь!), и, конечно же, чувства... Но не любви, нет. Для меня он теперь словно близкий родственник, о котором надо заботиться: кормить, обстирывать, ничего не ожидая и не требуя взамен, и, главное, поменьше обращать внимания на его приступы ревности и такие же приступы любви. Правда, не всегда это удается... А любви уже давно нет, осталось только чувство ответственности и... жалость. И еще - обида, накопившаяся за все годы и долгое время не дававшая о себе знать.
Виктор уже работает в какой-то маленькой фирме, в пригороде Барнаула. Но с винзаводом у него остается прочная связь. Здесь друзья по-прежнему нагружают его машину канистрочками и бутылками с вином и коньяком.
Друзья... И ни один из них, кроме Ванечки Малютина, адвоката, с которым-то и встречался Виктор меньше всех, не предложил свою помощь, когда он попал в очень затруднительное положение... А сколько их было, обладающих властью и высоким положением!
...Зимние вечера очень длинные, хотя день уже заметно прибавился, но темнеет, по-прежнему, еще очень рано, и с работы возвращаюсь уже почти в полной темноте. В окнах нашей квартиры темно, значит, Виктор в гараже или еще вообще не приехал. Достаю ключ, пытаюсь открыть дверь. Ключ не поворачивается. Нажимаю на ручку,- дверь открыта. Интересно,- я, что, оставила утром дверь незапертой? Включаю в коридоре свет. Посредине на полу стоят ботинки Виктора, его пальто, шапка, шарф, - все на месте. Это он, что ли, оставил дверь открытой? Зажигаю свет в комнате:
- О! Привет! А ты что сидишь в темноте?
Он сидит в кресле, смотрит на меня каким-то отрешенным взглядом. Рядом, на журнальном столике, разбросаны бумаги.
- Что с тобой? Что-то случилось? Андрей? Сережа?
Он отрицательно машет головой.
- Ну, что? У тебя что-то?
Кивает на столик с бумагами. Беру по одной, читаю. Не сразу понимаю, о чем идет речь. Наконец до меня доходит: его обвиняют в
присвоении двадцати двух тысяч рублей государственных денег! Выводы ревизионной комиссии, так называемого КРУ, обвинительное заключение...
Словом, я мало, что понимаю в этой кухне, но ясно: уже хотят открыть уголовное дело, грозят следствием и т. д.
- Витя, что это? Почему?
- Ты все почитай.
Читаю. Оказывается, он намеренно завышал стоимость работ по строительству и ремонту заводских объектов и через подставных лиц получал деньги. Двадцать две тысячи! Ничего себе! А что же тогда он купил себе подержанную машину, а не новую? Почему мне даже на приличные обои не хватает денег? Почему мне приходится постоянно занимать деньги в кассе взаимопомощи, если надо купить что-то подороже? Где же эти двадцать две тысячи?
Ясно, что это сплошной бред.
- Витя, надо поднять сметы, все проверить самим. На много завышал? – я все понимаю, так как сама постоянно составляю сметы и постоянно завышаю их стоимость, иначе, с советскими расценками, взятыми с потолка, ни построить ничего не получится, ни за работу заплатить рабочим. Это мне знакомо...
- Надо что-то делать! Позвони кому-нибудь, спроси, что и как?
- Я уже звонил...
- Кому?
- А! Не хочу говорить, противно... у всех дела...
- Ване звонил?
- Нет! Не буду! Все! Идут они все!... Пусть разбираются, я не брал ни копейки! Что я буду оправдываться в том, в чем не виноват!
- Ты что, не понимаешь, что тебя хотят посадить?
- Понимаю.
- И что? Будешь так вот сидеть? Я звоню Ване!...
- Светуль! Давно не слышал вас. Что у тебя? - сразу включается Ваня.
Как умею, обьясняю.
- А Виктор? Он что нибудь делает? Нет... Ну, и характер! Хорошо. Его еще в райком не вызывали? Не исключали?
- Нет.
- Начинайте отсюда. Без райкома, если он партийный, такие дела не делаются. Это первое. Второе: ты права, надо самим поднять и пересмотреть все сметы, о которых идет речь. Они должны быть еще все на месте. Это еще не следствие, это только выводы комиссии. И еще: постарайся спрятать его куда-нибудь недельки на две, ну, хоть в больничку... Я - чем смогу...
И правда, характер... За другого сейчас бы землю грыз. Конечно, я понимаю, доказывать, что ты не верблюд, всегда противно. Но таким растерянным и убитым я его никогда не видела.
- Завтра едешь в райком, - говорю ему.
- Никуда я не поеду... Идут они все на...!
- Посмотрим.
Следующим утром звоню своему шефу, отпрашиваюсь на полдня. В райком иду я. Виктор остается сидеть в машине.
Райком у нас «женский», то есть, секретарь в нем всегда женщина, так положено по партийной «разнарядке»: хотя бы в одном из райкомов города секретарем должна быть женщина. Долгое время здесь была Маслачева, которая хорошо знала и Виктора, да и меня тоже. Это ей Виктор высказал, когда она вызвала его к себе по поводу застолий у них на заводе, и, в частности, в его кабинете, - что ее любимчики, (имелся в виду П.К), ухаживают за чужими женами, заводят с ними отношения и тем самым разрушают семью...
Сейчас, после ухода Маслачевой на пенсию, здесь была довольно молодая женщина, примерно моего возраста, бывшая директор школы, учительница русского языка и литературы.
Когда я вошла, она сидела, вернее, лежала грудью на столе, заваленном бумагами, и близоруко щурясь, подносила к глазам то один, то другой листок. Подняла на меня голубые, по-детски распахнутые глаза:
- А, это вы мне звонили. Присаживайтесь, я слушаю...
Слушала терпеливо, не перебивая. Уже хорошо... Затем:
- Да, я в курсе. У нас уже кое- что есть. Разберемся. Я не думаю, что это так серьезно. Надо еще разобраться с КРУ. Вы в Агропроме были?
А надо бы... Что там думают по этому поводу? И, кстати, почему пришли вы, а не сам Виктор Александрович?
- Он не пойдет хлопотать за себя. Считает: раз прав, - нечего оправдываться.
- Но ведь это неправильно. Надо бороться. Вспомните, как боролся за себя и за других Павел Корчагин!
Ну, пошло, - подумала я, - уже заговорила в ней учительница! И про себя решила: а что, и верно, пойду в Агропром, к их главному. Начинать, так с головы. Это ведь он подписал приказ об увольнении, о ревизии...
Спускаюсь вниз, выхожу на улицу. А где же Виктор? Да вот он, на другой стороне. Открываю дверку машины. Вот это да! Все заднее сидение завалено розами. Белые, красные, желтые! Я не в силах оторвать глаза от такой красоты.
- Что это?
- Тебе, мамуля... Какой сегодня день? Забыла?
И правда: какой сегодня день? Десятое февраля... Ничего себе! Двадцать пять лет со дня нашей свадьбы! Серебрянный юбилей...
В этот же день договорилась с Ниной (Александровной) и Виктора положили к ней больницу, где он пробыл две с лишним недели. А я за это время побывала на бывшем его заводе, просмотрела все сметы, о которых шла речь (нашлись добрые люди, показали мне их), убедилась, что там все то же, что порой вынуждена делать в своих сметах и я, и не только я. И при всем при этом, что либо доказать по этим сметам, (если их составлял специалист), а тем более обвинить в приписках, - невозможно. Словом, Виктора можно было обвинить только в том, что работы были выполнены качественно, хорошими материалами и в срок, о чем говорилось в документах комиссии по приемке объектов. И только после этого, со всеми сметами и актами приемки, я пришла к начальнику Агропрома.
Будто какая-то сила свыше помогала мне! Мне все удалось! (Конечно, не
без помощи Ванечки).
Теперь только вспоминается длинный стол, по обеим концам которого, лицом друг к другу, сидим я и заместитель начальника Агропрома по капстроительству Николайчук, а по сторонам, вдоль всего стола, «шестерки» из КРУ, и мы, почти по пунктам, разбираем каждую смету, каждое их обвинение... Эту встречу организовал сам Николайчук. И я чувствовала, - он на моей стороне...
А мой шеф, когда я вынуждена была рассказать ему всю правду, так как постоянно надо было отпрашиваться с работы, произнес:
- Ну, Светлана Михайловна! Вот это я понимаю, - жена! Моя забилась бы в угол от страха и только рыдала бы там!
А потом был звонок из райкома и я снова была в кабинете секретаря:
- Ну, что? Все закончилось? – встретила она вопросом.
- Не знаю, не уверена, - ответила я.
- А вы пройдите к прокурору района, - назвала фамилию.
А фамилия-то знакома. Вспоминаю, - из разговоров Виктора, - сиживали они в компаниях не единожды...
- Что же Виктор Александрович сам не пришел? – в который уже раз слышу я этот вопрос. – Был бы рад его видеть. Вот, читайте! - он подает мне испечатанный лист.
Вот теперь понятно: все обвинения с него сняты, - за отсутствием состава преступления. Он полностью реабилитирован, может требовать восстановления в должности (в Агропроме) и выплаты заработной платы за все время увольнения...
С этой бумагой я прихожу к нему в больницу. Вечером, воспрявший духом, Виктор уже дома. А на следующий день, после работы, застаю его опять в темноте, задумчивого, тихого, снова не похожего на себя.
- Ты что такой? Опять что-то?
Оказывается, он уже с утра решил «качать» права: поехал к знакомому адвокату (не к Ване! тот бы не позволил этого делать!), вместе они составили бумагу о требовании восстановить его в должности, и Виктор доставил ее в отдел кадров Агропрома. А к вечеру, уже дома, получил по телефону:
- Послушай, ты! Еще высунешься, закопаем! Не забывай, что кроме районной прокуратуры есть еще краевая! И держи язык за зубами!...
- Витя, почему тебе угрожают? Ты что-то знаешь?
- Да это все тот же... Он и раньше звонил.
- Кто это?
- А я знаю?
- Но почему они хотят тебя посадить?
- Мамуль! Меньше знаешь, - крепче спишь...
Так я и не узнала, за что его хотели упрятать.