«И каждый, кто на свете жил, любимых убивал...»
О. Уайльд
Я не знала, любила ли нас бабушка. Да и не хочу, наверное, знать.
Бабушка уже давно была на пенсии, но продолжала работать, и не где-нибудь, а на заводе « Красный Котельщик» - огнеупорщиком. Тяжелая, вредная работа. Ее коротенькие, грузные ноги наливались вздутыми варикозными венами, и оставалось только удивляться тому, до чего же она быстро передвигается и всё успевает: работа, дом, да еще дочь-инвалид вечно в больнице, навещать с «передачкой», а теперь еще - внуки эти... Одна - от одного брака дочери. Другая - от второго... И сколько бы их еще наплодилось, не останови больница! Да, мать - строгая, гавкает, но плохому не научит. Этих безмозглых всегда учить нужно!
Иногда нашу маму выписывали из больницы: в «отпуск» - под ответственность домашних.
-Что ты делаешь, дура! О господи, мучение мне! Понарожала их на мою голову, и сама, идиотка, по больницам. Мужики тебя и угробили! Никогда мать не слушала. - И отталкивала свою непутевую дочь с такой силой, что та спотыкалась о порог и падала.
-Мамочка, не ругайся. За что, мамочка...
-Раньше надо было головой думать. А вам всё мать — враг. Первая красавица была, голос какой, женихи какие сватались, а ты пошла неизвестно за кого - и чем ты закончила! И эти выродки еще мне! На х.. они тебе были нужны! От убийцы нарожала. Тебя угробил, знал, куда бить, - и дочери своей алименты не платит.
Это бабушка уже о младшей внучке. С таким красивым именем - Любовь. Мама назвала...
Наступали выходные. Бабушкин маршрут был традиционно одинаков — рынок. "Закупиться" на неделю, а то и месяц вперед. Любимая тачка - и пешком до ближайшего рынка. Ее искусству торговаться и покупать всё вдвое дешевле можно было позавидовать, - если бы не так стыдно!
-Уступай, хозяйка. Это рынок. Ни тебе, ни мне. Видишь, двое сирот на моей шее. Мать их больная - то ли живая, то ли нет. А я на пенсию их кормлю-одеваю. Давай, возьму 10 кг яблок, но цену пополам!
Мы с Любой стояли рядом как живые аргументы, «потупившиеся» от боли и стыда.
- Ба, ну хватит. Пошли уже. Чего ты позоришь нас и себя? Не надо нам этих яблок.
Бабушка уже переходила на болгарский, чтоб никто рядом не понял, и, маскируясь этим "на-своем-языке", вновь позволяла себе откровенный крик:
-Замолчите уже! Я лучше знаю, что надо, что нет! Яблоки — это железо. И матери вашей таскать. Разве их там кормят в больнице!
( Я уже и не вспомню эту фразу на болгарском языке. Да и вряд ли захочу вспоминать.)
По пути домой тачка трещала от мешка яблок, 3-литровых баллонов сметаны, меда, масла... и всякого "бабушкой-выторгованного".
..........................
Через год наша мама умерла.
Прыгнула с 7 этажа, куда ее перевели после промывания желудка.
Спасли - от передозировки таблеток. И всё вроде обошлось. И вот уже капельца считает секунды... И врачи, прикрыв дверь палаты, выдохнули: «Спи-отдыхай..."
Но - август. И - открытое настежь окно. На седьмом-то этаже - без нянечки или санитарки рядом...
Через три секунды мамы не стало. Столько ей понадобилось, чтобы сорвать капельницу, рвануть к окну и — полететь вниз.
И уже ни одной секунды — на сомнение или страх.
"Прощайте, больницы! Прощай, боль! Прощай, добрая мамочка! И дети, - прощайте. И - простите. Вам всем лучше без меня. Легче.
Я давно уже умерла... Еще 15 лет назад. Когда стала такая же сумасшедшая, как весь этот мир..."
..........................................
Но мы с сестрой ничего не знали.
Бабушка с дедушкой хранили "милосердное" молчание три дня...
(Да, с дедушкой, таким же трудягой, участником Великой Отечественной, но с которым жена никогда не считалась. Тихий, послушный, почти немой придаток. Периодически он отрывался, бросал уже ненавистную ему жену-старуху, но снова возвращался: общее горе, общие внуки... Да еще приватизация нагрянула - с общими документами и флигелем, который строили по комнатушкам сами, еще в 1953, меся ногами саман, нянча дочь и рожденных следом сыновей — двойняшек. А теперь вот нянчиться с нами.)
-Когда мы навестим маму? Ей же сделали промывание, почему не пускают? - удивлялись мы, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу бабушки.
-Нельзя. Врачи сказали, нужен отдых. Увидит вас - расстроится. Винить себя будет. Плакать. Выпишут скоро. Еще увидитесь.
За три дня - ни одной слезы. Они так же возились по двору, в огороде... Иногда о чем-то тихо переговаривались - и нас и радовало, и настораживало это "тихо" меж ними, ставшими хотя бы на время ближе друг другу.
И мы - так же ходили на летнюю практику, обязательную тогда для школьников, так же помогали по дому, так же сидели вечерами во дворе, переглядываясь с сестрой, будто все слова - уже лишние, маленькие. Лживые...
И еще - что-то черное в душе.
...И было третье утро.
Меня разбудила суета в доме.
Люди. Жёны наших дядек. Еще люди.
И всё это - рядом, близко, раздавливающе.
Прищурилась от света, ничего не понимая. Не соглашаясь понимать.
Тетя Лиза протянула мне черный платок. «Вставай, уже пора. Скоро привезут».
И в тот день я уже мало что отчетливо помню. Хотя нет — еще истерический плач бабушки: «Да на кого ж ты нас покинула, доченька, и сирот малых!!!..........................никогда ты меня не слушалась............. угробили тебя люди-советчики.... будь они прооокляты............................................».
И еще — ее властная рука на затылке: «Целуйте давайте в лоб! Застыли, как истуканы! И люди смотрят!»
И держит. Чтобы поцелуй подольше. Чтоб все успели заметить и на фото осталось. И фотограф — рядом, в черном костюме...
….......................................прошло несколько лет................................
Я по-прежнему училась на «4» и «5», писала стихи и всё так же, тайно, записывала что-то свое, коряво-поэтическое, - в личный дневник, по сути никому больше не доверяя - так, чтобы не орали, не упрекали, не материли, не убивали...
Всё вокруг - ложь. Даже во имя нашего спасения - но ложь. "Отдыхает... Выпишут... Увидитесь". А ведь звучит - будто правда! Разве не «отдыхает» уже? И "выпишут". Но «увидитеСЬ» ли? Такое маленькое и лживое -СЬ! Весь мир создан из такой - как будто маленькой, но страшной - лжи, засеян ею и удобрен той же разноликой ложью. Чтобы выросла — одна большая, черная ЛОЖЬ!
Так чистый лист бумаги становился лучшим другом. Но лишь до тех пор, пока белая страница не осквернялась чем-то моим: больным, гордым, обиженным, раздавленным - и заново сгребённым в кучу гниющих листьев. Наступила осень...
-Сколько ты будешь сидеть над этими книгами, глаза портить, и горбатая будешь! С таким-то ростом! Типа, умные очень. Я ни одной книги не прочитала, не помню уже ничего, еле 7-летку после войны, а умнее вас всех, вместе взятых! Меня в президенты — я бы навела порядок! А то дураки одни вокруг! А еще грамотные. Тьфу! На х.. тебе эти книги нужны! Замуж выйти и чтоб муж работящий - разве они нужны? И все пишешь, пишешь... Что там можно писать??? Херню всякую. Вот так и мать ваша голову свою угробила!... Иди жрать уже!
И снова в глазах бабушки вспыхивал злой зеленый огонь, который так нас раздражал - и пугал. Так и называли за спиной: ведьма - и не только за ее зеленые, вечно подозрительно прищуренные глаза, которые, сузившись, входили в нас чем-то острым, режущим и, расковыряв всё внутри, каждую нашу мысль, каждое чувство - обнаруживали, разоблачали и держали на крючке.
Должен ведь быть крючок у этой ведьмы!
-Я не голодна, - в очередной раз отвечала я. - Позже. Как дочитаю главу. Да и не собираюсь я выходить замуж. Никогда... - добавляла я тише, по сути разговаривая лишь с собой.
-Иди, сказала, жрать, бл.. такая! Сто раз повторять?! Замуж она не собирается! Уже два метра росту! Сиськи наели! Все вы не собираетесь, а, когда обрюхатят, - бабке подкидываете! Сказано,курвы неблагодарные! Бабушка ноги потеряла, и вы еще мне на старости – нервы трепать! Лучше б ВЫ, недоделанные, сдохли, чем дочь моя красавица, кровинушка. Не могла наглядеться на нее. А как пела, а как играла.... Пианино ей купили. Музыкальная школа. А одевала я ее как!..
И дальше стенания, спектакль, плач... И — мат.
Ткнет моим гордым болгарским носом в суп: «Жри! И знай бабушкину доброту! Сдать бы вас, бестолочей, в детдом, а я, дура, ращу вас, неблагодарных! Копия мать! Все они ёб.. на голову, что с них взять! Ой, горе мне... Ничего, вот помру - поймете, что никому вы не нужны были, кроме бабушки! А поздно будет локти кусать!»
А вечером я снова вспоминала о "луче света в темном царстве" - и в мире "кабаних" плевалась стихами в дневник: зачем я вообще родилась на этот свет и не ошибся ли Бог, так устроив?
Неужели это справедливо?
Неужели так должно и быть:
Встретив гада, смерть проходит мимо,
Забирая тех, кому бы жить!
(13 лет)
...Я не хочу никак понять,
Что ловля журавлей напрасна!
Мне остается провожать
Их в путь - и ждать обратно страстно!
И я вокруг не погляжу -
Я выгибаю шею к небу!
И потому я так живу,
Как жил утенком гадким — ЛЕБЕДЬ!
(14лет)
И уже не разберешь, где заканчивается твоя никчемность и начинается гордыня - избранного полета птицы, чуждой для всего огромного неба!
В выходные мы с сестрой обожали наводить порядок в нашем 5-комнатном низеньком флигельке: вымыть, вычистить, разложить. Чего не любила делать бабушка. Кухня- да, огород — да, но не уборка. Слава богу, мы подросли и не терпели грязь.Чистое всегда светлее и просторнее.
К концу нашей прибиралки возвращалась с рынка бабушка-с-дедушкой.
-Хватайте сумки, не соображаете, что ли? А чё полы мокрые? Вы, бл.., что опять мыли их? И какого х.. вы их трете каждую неделю! Полы же деревянные - а вы моете, моете... Хотите, чтоб сгнили? Сказано - безмозглые! Не вы же строили! О, Господи, спаси и сохрани. И когда вы только поумнеете! Учитесь, учитесь, а элементарного не соображаете! - И через порог вваливался мешок картошки - рассортировать и спустить в погреб.
На родительские собрания чаще всего ходил дедушка.
По возвращении из школы рассказывал бабке, как нас хвалили, какие успехи по предметам, что и поведение примерное, значит, снова будет грамота и - благодарственное письмо бабушке-с-дедушкой за помощь в воспитании.
-Конечно, что б вы без меня делали! - величаво вступала бабушка.- Сдохли б уже или бл..ями стали, как ваша мать. Всё замуж, любви хотела. Благодаря мне вы - люди!
А я дальше брала книгу. И дальше читала.
Размазывая капельки по странице.
К концу учебного года, впрочем, как и в течение его, - несмотря на строящийся коммунизм, - в школе производили сборы денег: на ремонт, веники и всяко-там-разно.
Объявления делались без исключений. Или классный руководитель просто забывала о возможности шепнуть нам пару слов на ушко, и мы, пионеры-всегда-готов, воспринимали это как наш долг — перед классом, перед школой, перед страной. Перед - совестью. И страхом.
ВсЕ! А мы, как всегда, белые, нищие вороны? Стыдно... А в 15 и 13 - особенно стыдно. И уж тем более сестре, которой вечно приходилось донашивать мои вещи, даже если не успевала дорасти до них.
На одежду для нас бабушка смотрела строго с практичной точки зрения: прикрыто, постирано, а гладить - излишества: "свет лишь бы нагорать!"
Тема света - отдельная страшилка нашей «семьи».
Едва начинало смеркаться, бабушка ложилась спать. Да и понятно: подъем в 5 утра, успеть по звонку на завод. Они всё еще работали.
-А как иначе? Деньги-то нужны. На одну пенсию не проживешь! Вот так до смерти и будем пахать как волы. Сдохну, - она уже переходила на свое любимое единственное число, - сдохну из-за вас, неблагодарных, будете потом на могилке плакать. Хлебнете еще горя без меня! Ложитесь уже спать! Сдались вам эти книги!
- Но ведь только 6 вечера. А уроки? Ты хоть знаешь, сколько нам задают! А хотите, чтоб пятерки получали.
Конечно, мои пятерки были не для бабушки. Они вообще были ни для кого.
Домашние задания уже давно с нами никто не выполнял, так как бабушка в этом ничего не понимала: старшие классы ей - будто аспирантура! Если она вообще знала такое слово.
Я помню лишь далекое, детское, дошкольное - когда мама настойчиво и последовательно обучала меня чтению по слогам. Видимо, она и привила навык самодисциплины и ответственности на всю мою дальнейшую жизнь. Выполни домашнее задание - проверь у сестры. И я училась - для себя. Всё еще надеясь получить высшее образование, следуя своей мечте — стать учителем русского языка!
И поэтому так нужно успеть с уроками до четырех вечера! Пока в окне - скупой свет короткого декабрьского дня.
А дальше - чистая зимняя ночь, безжалостная и величественная, - блаженствует в свободном звездно-лунном сиянии - и ни лампочек, ни денег, ни бабушек!..
Долгая зима была для нас почти врагом.
После того как нас, словно малышей, укладывали через слёзы спать, приходилось что-то дочитывать, дорешивать, дописывать под растушёванно-красный цвет моего ночника. (Темноты я боялась до жути!) Так и пряталась тихонько, чтобы бабушка не услышала и снова не завелась орать... Особенно - когда хотелось почитать что-то сверх школьной программы...
Привыкли мы с сестрой и к тому, что у нас не бывает дней рождения — с праздничным столом, друзьями, подарками. Правда, надо отдать должное бабушке: каждый год она из своего тщательно запертого шифоньера доставала духи «Весна» или «Ландыш» - наверное, еще из юности нашей мамы - и великодушно вручала нам на день — подержать. Вечером забирала, прятала снова под два оборота ключа - и то ли оправдывала себя, то ли очередной раз хвалила свою экономичную запасливость: «Вот вырастите - возьмете, когда барышни будете. Всё вам будет. И кольцо золотое матери вашей, и часы золотые. Бабушка всё спрятала - для вас. Пока вырастите. А сейчас — это баловство и только разврат. Вам сейчас не нужны духи да наряды. Это пусть шалавы перед мужскими штанами вертятся! А вас я в строгости держу! Чтоб людьми выросли!»
Очередная лекция - в очередной день рождения.
Но Новый год мы ждали вопреки всему. У детей, даже 15-летних акселераток, этого не убить. Даже воздух пах по-другому. Даже флигель, расплющивающе-низкий и вечно освещаемый лампочками в 40 ватт ( «деньги же!!!»), становился словно светлее, свободнее, сказочнее - теперь весь в гирляндах и смеющихся огоньках надежды!
Ах, детская душа - распахнутая в Чудо! Ах, эта добрая детская наивность!...
Елка была обязательно. И игрушки. И пакеты с конфетами, мандаринами и - о, помните? - орехами! Это днем. Когда мы так усердно старались всё послушно выполнять, не грубить невзначай, не противоречить. Ведь впереди - волшебный вечер - и Новогодняя Ночь! И успеть загадать сокровенное желание, и хоть бы глазком «Огонек» увидеть, хоть в пол-уха услышать!..
В 21 час начинался скандал. «Зубы, ноги - спать! Дайте хоть на праздник бабушке отдохнуть! Вы же не знаете, какая у нее работа и как всё болит! Эгоисты! Нажрались конфет - и всё им не праздник! Сама от себя отрываю - и всё равно сволочи неблагодарные!»
Мы не теряли еще надежды и, пусть слабо, но пытались отстоять наше человеческое право на новогоднее Чудо!
И вот вроде бы все засыпали около 10 вечера. Из бабушкиной комнаты уже доносился глубокий храп, и мы, торжествуя, пробирались на цыпочках в другой конец флигеля, где стоял ТЕЛЕВИЗОР!
Вот уже и Кузьмин разрывается в «Я не Ромео, ты не Джульетта... Ну почему всё в мире против нас?!», как вдруг:
-Ах вы суки! Сидите полнОчи - свет нагораете. Я экономлю каждую копейку, чтоб вас поднимать. Не знаете вы, как деньги достаются! Скоты неблагодарные! Всё думаете, как перехитрить и обмануть бабушку. А бабушка у вас - сам ангел святой! Такую еще поискать! Всё чувствую, даже во сне. Быстро выключайте и спать! Дергаются там по телевизору, разврат всякий! Разве это можно слушать? Еще и платить за эту херню!
Перехитрить бабушку в самом деле было не просто. Без всяких институтов и не зная, что писал Пушкин-Лермонтов, или рисовал Салтыков-Щедрин, или ваял какой-то там Шекспир-Сибиряк, - с бытовой памятью у нее был полный порядок. До копейки помнила, сколько в кошельке, и не дай бог пропадет хотя бы одна!
Это и произошло как раз в те весенние дни, когда наши классы собирали деньги на ремонт.
Я уже знала, что получу отказ. И всё закончится скандалом – до боли предсказуемым и унизительным. «Какие сборы?! С сирот и участника войны?! Вот я пойду к директору, чтоб поувольняли там всех! Вымогатели! Себе в карман! Или вы врете всё? Может, снова хотите обмануть меня?!»
-И что сказать классному руководителю? - промямлила я, даже как-то безучастно, будто и не слышала последних фраз ее монолога.
-Так и скажите: нет денег! Еле концы с концами. Мы без мамы, без папы. И бабушка с дедушкой больные уже. А то вроде ваша учительница, дура, забыла! Что это за беспредел такой! Нет на них Сталина! Что хотят, то и делают!
Вечером мы сидели с Любой во дворе. Дни уже длинные, теплые, светлые. Долгие... (А дальше двора нас всё равно почти и не пускали. Школа — и назад. И летом — не дальше соседнего переулка. И чтоб без подружек, так как «они научат бл...вовать, а друзья, если есть у мальчиков, «научат воровать и убивать. Чужие люди никогда хорошему не научат. Слушайте только кровную бабушку!»)
-И что делать? - Сестра чуть не плакала. - Мне уже стыдно каждый раз говорить "нет", будто мы самые нищие и жадные. Снова весь класс будет смеяться. Ну как я скажу, что бабушка не дала? После смерти мамы баба совсем как собака стала. Раньше она получала мамину пенсию. И всё равно упрекала, что кормит ее на свои деньги.
-Любаш, она и сейчас получает. Как наш опекун, - на двоих. Правда, не знаю сколько. Ничего, закончим школу, - может, когда-нибудь и это кончится... Не переживай. Мама не выдержала, а мы - должны. А иначе какой вообще во всём этом смысл?! -
говорила я - и сама не верила в то, что слышу.
Я понимала, что для моей младшей сестры это всего лишь слова. Пустые, как иссохшее сердце, слова... Бабушкины претензии к Любе, что бы моя сестра ни сделала, завершались всегда одним: «Это твой отец убил мою дочь! Бил ее по голове! Пугал по ночам! И в тебе кровь убийцы! Надо было, чтоб тебя в детстве убил, когда пьяный коляску в ров перевернул!»
Мы никогда не были похожи с сестрой ни внешне, ни увлечениями... Казалось, нас объединяет лишь это вынужденное, заключённое, неисправимо-безвыходное...
Вместе - когда у мамы начинался очередной приступ, выхватывали из ее рук нож или ножницы, чтобы она не навредила себе.
Вместе - ждали ее очередной выписки домой, когда мама, вновь веселая, живая, красивая, усаживала меня за пианино, чтобы успеть обучить длинные пальцы дочери чему-то музыкальному, а потом - долго и самозабвенно, будто вдавливая в клавиши всю свою больную душу, играла нам Моцарта и Бетховена...
Или брала свой волшебный баян - и голосом, высоким, распахнутым, но безнадежно обреченным, пела любимое: " Один раз в год сады цветут...". Звуки сливались в одну сильную волну, которая, ударяясь о стены, неслась дальше, в глубь домика, очищая его от скверны упреков и грубости.
А вечером - сказка... Никто и никогда не рассказывал их так чарующе, как мама. С ее интонациями - что будто маленькие колокольчики пели в стране ее арестованной, исколотой, но - такой доброй души.
Допеть, дозвенеть, доиграть, долюбить - всё, что не успето уже.
Мы не хотели прощаться с этим днем. И тогда - вместе - просили маму сделать нам на ночь массаж, погладить наши спинки, ручки, ножки... И она гладила - ласково - и долго-обречённо. Особенно - младшенькую Любашку. Я всегда знала, чувствовала, что мама любит ее больше меня. Или просто как-то по-особенному. Любовь...
Любовь...
Так же, как Люба всегда была уверена, что бабушка сильнее любит меня - старшенькую болгарочку... Вот и в этот раз...
-Конечно, тебе легко говорить. Ты ж у нее первая, любимая. А я не вашей породы. Для нее все русские плохие. Одна она хорошая. Ты скоро закончишь школу. Поступишь в свой институт, ты же упёртая, умная, - уйдешь в общежитие, наверное. А мне еще 2 года до аттестата. Когда только я останусь тут одна, она меня вовсе съест.
Я не знаю, любила ли меня сестра - так, чтоб по-настоящему. Или я - ее. Осталось ли вообще у нас место для любви хоть к кому-нибудь?.. Или это всего лишь две соломинки - переплелись, вплелись друг в друга, чтобы - прутиком. Хотя бы прутиком.
ВМЕСТЕ - чтобы выжить.
И это было прочнее кровных уз.
Тем вечером каждый из нас занялся чем-то своим. И - спать.
-Чего она опять разоралась? - спросила я сестру, хотя давно поняла, что это любимое дело бабушки. Сделать всех виноватыми.
-Не знаю.
Я чувствовала, что сестра ответила неискренне. Хотя в голосе - не столько лжи, как страха.
-Собаки такие! Уже у родной бабушки воруют! А ну идите сюда!
Обыск. Карманы.
Под нижнее белье.
-Где спрятали? Или вы думаете, баба старая и мозгов уже нет! Я знаю до копейки, сколько утром в кошельке было!
Но в карманах у Любы ничего не было, и в учебниках-тетрадках тоже... Да и у меня чисто.
Деньги (какая-то одна денежка, как помню) нашлись под матрацом сестры. Ищейка не ошиблась. Каждой клеточкой своего детско-взрослого я ощущала, как всё это мерзко и неправильно, чувствовала стыд Любы - и будто свой собственный. И вновь в голове вертелось избитое «неужели цель оправдывает средства?» и « с волками жить...».
Выыыть!...................................................
Сестра плакала, защищалась, когда баба поволокла ее в зал.
-Ах ты, русская морда! Воровка! Отцовские гены! Скотина такая!
Она замахнулась стулом о 4 ножках и...
Теперь уже не узнать, опустила бы она тот стул на голову своей внучки, скрестившей у лица ладони и зажавшейся внутрь себя. Бей!
Одна из ножек стула застряла в низком потолке - и посыпалась штукатурка. Заминка.
И снова - три секунды...
Раз - выхватываю стул.
Два - отбрасываю в сторону бабушку.
Три - она падает прямо на выкрашенную серебрянкой батарею газового отопления.
И ее звериный крик!
Бабушка сломала руку.
Нет, я сломала бабушке руку...
…....................................................
Потолок. Батарея. Боль.
-Убийцы! Убивают!!! Родную бабушку уже убивают!
Дальше мы бегали в поисках, из чего бы смастерить шину для руки, чтобы обездвижить ее и тем самым уменьшить боль. Скорая. Увезли наложить гипс.
-И как это Вас, бабуля, угораздило, - увещевали врачи. - Возраст уже, надо аккуратнее.
-Да упала, так получилось... - ответила бабушка.
..................
Мы ушли через несколько дней.
Просто позвонили в дверь ближайшего к нам детдома, нас провели в кабинет директора, где выслушали и объяснили, что без суда и лишения бабушки опекунских прав - ну никак. Тем не менее, видя наше отчаяние, директор детдома связалась со школой, всё уладила. И нам разрешили остаться пожить немного в этом «сиротском» учреждении - чтобы не тешить себя иллюзиями, а увидеть всё, как есть и будет, если мы не передумаем.
Затем - суд.
Мне сказали, я написала очень взрослое и умное заявление. Его зачитывали на суде.
Бабушка слушала, вздохами возмущения врываясь в зачитывание заявления, потом уже почти кричала:
-Да кому вы верите? Вы разве не понимаете, что 15-летнее дитё не может так написать! Это их кто-то настроил против меня, написал за них! Откуда ей такие слова знать! Они же безмозглые! В мать свою! А мою заботу не оценили! Опозорили на всю улицу! Теперь соседи смеются: внуки от тебя сбежали! А разве не понятно? Чего ж они в 10 лет не сбегали?! А, выросли, письки зачесались - вот и побежали в детдом, чтоб свобода! Чтоб бабушка не контролировала! Бл...! Разве вы не понимаете! Мужиков уже хотят! Вот бабушка плохая и стала! Воры, убийцы и шлюхи!
В суде переглянулись.
-Девочки, ну давайте мы пока не будем так категоричны. Временно определим вас в детский дом, но с правом и возможностью вернуться к бабушке, если вдруг погорячились и передумаете. Все ссорятся.
-То есть, - прошипела я, - вы хотите понаблюдать, на какой день мы к мужикам побежим? Без бабушкиной-то сметаны и ради вкусных конфеток? А... ну вас всех, делайте что хотите. В этом мире все равно никогда не было справедливости, - ораторствовала я как типичный подросток-бунтарь - И, хлопнув дверью, выбежала из зала суда.
С сестрой мы встретились позже - во дворе. Она подсела на лавочку и тихо, будто даже потерянно, произнесла:
- Ее лишили опекунства. Но, давай, мы ничего не возьмем. Лишь учебники свои и в школьной форме. Нам ничего от нее больше не надо. И ноги нашей там не будет. Никогда. Не то, чтоб еще на похоронах ее!
Определение в какое-либо коллективное учреждение предполагает необходимость прохождения медкомиссии. Мы ее тоже прошли, да и как тут без гинеколога?
Проходили мы его и через год, когда я, уже 16 -летняя, оканчивала среднюю школу.
Встретив однажды нашу бабушку, директор детского дома, Нина Алексеевна, - уже будучи знакома с ней, - и пристыдила ее, и утешила:
-А между прочим, зря вы так о своих внучках. Наша гордость. Учатся. Трудолюбивые. Лариса - единственная из нашего детдома, кто решился на высшее образование. Хорошие девочки. Просто подход к ним и их возрасту Вы не нашли. И на медосмотре они оказались в редком числе тех, кто, заканчивая школу, - еще девочки. А сейчас молодежь рано начинает.
-Да кто б они были, если бы не я! Благодаря мне они ни с кем не знались, не путались! Всё книги читали. А мне теперь на улицу стыдно выйти. Соседи смеются: детей в детдом выгнала! За что мне это? За мою доброту? И что куска им никогда не жалела?
-А вы не стыдитесь. Вы гордитесь. - И, уже не слушая дальнейшее бабушкино, Нина Алексеевна направилась прочь.
-А лучше любите... - продолжали ее мысли. - Но, оказывается, это самая сложная наука - уметь любить.
«Вон те конфеты, пожалуйста, - указала она продавщице. - Уж очень их внуки любят».
И улыбнулась. Май был чудесный.
В тот год я и закончила свой 11-ый класс, успешно сдав выпускные и вступительные экзамены — на литературный факультет педагогического института.
Сестра выбрала медицинский.
............прошло много-много лет............................
Бабушку, «Ветерана труда» и «Участника трудового фронта», нашли убитой (?), всю переломанной - у раскрытой настежь в январский мороз двери. То ли сама упала неудачно в свои-то 83 года, живя в одиночестве, то ли дверь кому открыла, кто так поступил со старухой.
Уголовное дело завели - и замяли.
Денег в доме крупных не нашли. Золота тоже. На книжке - 6 тысяч. А ведь пенсия-то было хорошая! И лампочки по-прежнему 40 ватт, и ела она почти одни кашки, не имея уже зубов.
Всю жизнь она собирала деньги - для кого? Или на черный день? Или это была всего лишь сладко-зудящая до изнеможения потребность, объединяющая всех плюшкиных? Или, быть может, грубо запрятанная боль голодных военных и послевоенных лет, когда их с братом младшая сестра умерла от голода? А они выманивали на поверхность сусликов, заливая их норки водой. Если верить, конечно, тому, что слышали от бабушки при жизни.
Каждую сэкономленную копейку, десятку, сотню, тысячу она докладывала к предыдущим - и собирала, собирала, на потом... Куда? В чулок ли, под половицу, под матрац ли... Умерев в жалком, грязном, штопано-перештопанном платье.
Судмедэкспертиза установила, что скончалась она не от кровопотери вследствие переломов, хотя кость и торчала - в бордово-запекшейся ране варикозной ноги...
Она просто лежала, беспомощная, у двери - и замерзала.
Без близких людей, кровных или некровных; без добрых соседей, русских или нерусских; без благ цивилизации в виде хотя бы телефона - позвонить вот в такой «черный день». Хоть кому-то...
И никто уже не узнает, о чем она думала в последнюю минуту своей жизни...
Заходя в храм, не так часто, как следовало бы, я ставлю свечи за упокой.
Чтоб маме простил страшный грех. И если все самоубийцы в аду, то зачем мне рай?
Молюсь и за бабушку, замерший лоб которой долго помнят мои губы, шепнувшие ей тогда в гроб, чтоб никто не подслушал:
"Прости меня, пожалуйста..."
И все чаще, в мои уже за-40, задаю себе вопрос:
А кто меня на этом свете любил БОЛЬ-ше, чем бабушка?
Март 2015