5 августа 2014 года - 170 лет со дня рождения Ильи Ефимовича Репина.
- Все.
Последний мазок, и Художник отбросил кисти.
Перед ним шумел, звенел, рвался с холста живой, волшебно красочный мир.
- Я гений? Гений! - Удивился Художник.
- Гений? Гений?- переспросило вдруг эхо откуда-то из глубины картины, и ветви деревьев на холсте заколыхались, соглашаясь с ним.
- Да, гений. И все это принадлежит мне. Все-все: и ласка солнца, и прохлада ручья. Все-все…
И он перевел взгляд на тихий уголок леса, который он только что писал.
Но что это?
Ручей, из которого он совсем недавно пил, иссяк и заглох, склонившиеся к нему деревья засохли, выцвели цветы, вылиняло небо.
- Наверное, я просто устал,- подумал Художник. Он ничего не понял, да и не хотел ни в чем разбираться.
Ведь все это пело, клокотало на его холсте с такой же живой радостью, какая переполняла и его. Это была та радость, которой тесно даже в самом большом сердце одного человека.
И Художник побежал к Учителю…
- Вот, - больше он ничего не мог сказать.
Учитель отложил книгу, снял очки и заходил по комнате то, удаляясь, то, подходя к полотну.
- Да, ты гений! Ты даже больше, чем гений! Ты! – и он замолчал, потому, что люди далеко не все могут выразить даже словами, - но не думай, что так легко быть гением. Это тяжелый груз. Ты еще молод. Ты улыбаешься, но будь осторожен со своим даром. Природа ничего не дает безвозмездно…
- Я счастлив! Ты превзошел меня, да и не только меня, - и по сухому морщинистому лицу заскользили бисеринки слез.
- Ты должен написать меня сей час же, сию минуту, таким, какой я есть – счастливым и плачущим. Нет! Нет! Если ты еще любишь своего учителя, то все, что ты хочешь сказать сейчас, скажешь после того, как портрет будет закончен. Все! Я готов! Ни слова больше!
Смутная тревога шевельнулась в сердце художника, но он привык не прекословить Учителю и подавил ее…
И вот уже, под ударами кисти пробуждается на холсте лицо учителя. Вот заблестели счастливые слезинки в уголках его мудрых и печальных глаз, вот одна из них скользнула по щеке…
Художник работал быстро, им владело всесильное вдохновение. И когда оно сделало последний легкий мазок, на портрете у самого виска забилась тоненькая жилка. Портрет жил. Художнику казалось, спроси он совета, что надо исправить на холсте и портрет сам ответит на его вопрос. Но спрашивать было не о чем, и художник восторженно смотрел на свое детище. Ему, вдруг пришла мысль, что вряд ли можно отличить изображение от настоящего учителя…
Он оторвал взгляд от полотна… Учитель сидел все в той же позе, на реснице еще дрожала слезинка, но жилка у виска почему-то не билась. Он был бледен и бесцветен так, как будто все краски с его лица легли на холст. В портрете было много больше той жизни, которой в нем уже не было.
И художник внезапно понял все.
Понял, почему так быстро завял и поблек чудный букет роз, когда он его написал, почему выцвел и вылинял тот прелестный уголок леса, как только он закончил свой пейзаж.
Все-все, что оживало под его кистью, в природе тот час же тускнело и умирало.
И он проклял свой дар, проклял богов, которые наградили его этим даром. Он поломал кисти и выбросил краски…
Но как только, через несколько дней он пришел в себя, какая-то неведомая сила бросила его к мольберту, заставила собрать поломанные кисти и отыскать несколько тюбиков красок. Их было мало, этих тюбиков, но в них пряталась картина, которую никто кроме него не сумел бы отыскать.
Что же должно стать этой картиной?
За окном жил своей скучной однообразной жизнью город. В тесной толпе сновали, суетились такие же одинокие, как и он, люди.
«Нет, только не это!»,- художник отпрянул от окна. И опять та же слепая чудовищная сила бросила его к мольберту.
Он еще сопротивлялся. Он метался по комнате от мольберта к окну, от окна к мольберту…
И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы на его пути не попалось старое потускневшее от времени зеркало.
Художник увидел лихорадочно блестевшие на худом бледном лице глаза, тонкие покусанные губы, и кинулся к мольберту.
Что же, за все надо платить. За свет солнца, за его ласку, за прохладу ручья и синеву неба.
Даже Божий дар не дается даром!
Примечания:
Мистическую особенность работ Репина подметили еще при жизни художника.
Корней Чуковский о Репине:
«В его портретах таится зловещая сила: почти всякий, кого он напишет, в ближайшие же дни умирает. Написал Мусоргского — Мусоргский тотчас же умер. Написал Писемского — Писемский умер.
И чуть только он захотел написать для Третьякова портрет Тютчева, Тютчев в том же месяце заболел и вскоре скончался...
Писал он Столыпина в министерстве внутренних дел и... едва только Репин закончил портрет, Столыпин уехал в Киев, где его сейчас же застрелили…»
Чуковский забыл еще о писателе Гаршине и о художнике Мясоедове. Кстати, по слухам здоровенные мужики, позировавшие Репину для полотна «Бурлаки на Волге», тоже преждевременно отдали Богу душу.