Очередной гарнизон, где мы обосновались, находился сразу за селом: заканчивалась крайняя восточная улица и начиналась обширная территория воинской части. А за ней, далеко на запад, простиралась свободная, местами заболоченная земля, которая с ранней весны до поздней осени пестрела и благоухала разнотравьем. Не успевали отцвести, заколоситься одни травы, как подходил черёд иным, и они были ещё ярче, ещё краше и изысканнее. Незаметно, но затейливо меняла матушка-природа свои будничные одежды. А над всем этим великолепием неистово и неумолчно, как гимн земной красоте, звенела птичья разноголосица. Туда, в сумеречные цветущие луга, в алые пылающие зори, всякий раз закатывалось ласковое амурское солнышко, завершая ещё один дневной круговорот.
А царь природы — человек — не мог да и не хотел украсить ни своё жилище (дома в военном городке были неказистые, сооружённые наспех равнодушными солдатскими руками), ни окружающее его пространство: вокруг — грубо сколоченные скамейки, детские песочницы и уродливые «грибки», на чахлых клумбах — невзрачные цветы. А за пределами части, на пёстром разнотравье, словно больные наросты на земном теле, — кучи строительного мусора и бытовых отходов. Природа тщетно пыталась прикрыть весь этот срам зелёным подолом, но не успевала: свалки росли быстрее трав и кустарников.
Ничего примечательного, сделанного от души, ради красоты, не было и в деревне. Жили люди, словно наказание отбывали. Такое отношение к своему жилью записных перекати-поле — военнослужащих — ещё как-то можно было объяснить (сегодня здесь — завтра там), а местные жители? И ведь не одно поколение так вот — без красоты. Невольно вспоминались ухоженные села Украины или Прибалтики, — никакого сравнения!
Отзвенело птичьими и детскими голосами рыжее синеглазое лето. За плацем и солдатскими казармами отгорели нежарким малиновым костром прозрачно-нежные свечи кипрея, снизу огранённые светлой зеленью листьев. Кипрея было так много в тот год, так отчаянно, так буйно он цвёл, что в селе приговаривали: «Иван-чай лето на две половины делит», «Иван-чай зацвёл — лето на вторую половину перешло». Незаметно заполыхала багрянцем осень, потом зима-кружевница принялась наряжать землю своими белыми полушалками. И какой бы долгой да суровой она не казалась, закончился и её черёд. Утренние зори стали румяней, засинели прозрачные дали, растаял снег на полях, затрепетали серёжками осинки да берёзки вдоль плаца.
В ту весеннюю пору мы и ещё три семьи уезжали из гарнизона. Любое назначение, любой переезд для всех его обитателей становился настоящим событием, а тут, можно сказать, — коллективный выезд. С приближением отъезда страсти накалились до предела. Накануне из квартир высыпали даже самые неактивные участницы дворовых дебатов и стекались к центральной двухэтажке. Солировала, как всегда, жена капитана Чернова — одного из самых видных офицеров гарнизона — по-военному подтянутого, стройного, умного и талантливого. Не случайно его назначение было самым завидным — в штаб армии. А жену его, известную в гарнизоне как Верка Чернышка, надо было лицезреть лично. «Чудо в перьях», — думал о ней всякий, кто впервые имел неприятность столкнуться с этим «недоразумением природы».
В недавнем прошлом штукатур-маляр, тонкогубая, с жидкими бесцветными волосами, горластая, шепелявая, циничная, она пыталась быть «настоящей офицершей» — с утра до вечера сидела на лавочке, вязала на продажу детские шапочки или лузгала семечки, похваляясь мужем и тем, как они хорошо, душа в душу, живут. Эта тема в разных вариациях звучала из её уст ежедневно и уже давно в городке стала притчей во языцех.
Была у Верки одна дурная привычка. Она использовала для уборки своего жилья солдат, которых, конечно, присылал из штаба муж. Они мыли в квартире полы, убирали подъезд, чуть ли не каждый день выбивали ковры и дорожки. Верка, словно приклеенная к лавочке, командовала: «Луцсе, луцсе выбивай! Цё, касы мало ел, мать твою?» Так пронзительно покрикивала она на несчастного солдатика, когда кто-нибудь проходил мимо. Чернышка была уверена, что именно так должна вести себя «настоящая офицерша».
Многим в городке не нравилось, что солдаты, как слуги, гнутся перед Чернышкой, терпят её понукания. А Верку замечания окружающих только подзадоривали. Я тоже как-то раз не вытерпела:
— Слушай, Вера, если ты не перестанешь над солдатами измываться, я скажу твоему мужу.
— Цё, завидки берут? — нисколько не смутившись, огрызнулась она. — Эй, Ваня! — повернулась она к очередной жертве, понуро подметавшей подъезд (она всех солдат звала Ванями). — Законцис — пойдёс вот к ей!
— Да пошла ты! Я и сама могу убрать за собой, хоть и работаю. Твою дочку, кстати, учу.
— Ну, уци, уци. А ко мне не лезь, я знаю, как надо зыть, ессё и тебя, умную, поуцю, — заявила она с наглой ухмылкой.
Когда капитан Чернов пришёл в школу на собрание, я решила поговорить с ним.
— Видите ли, Валерий Фёдорович, у меня растут сыновья. Хорошо, что они ещё маленькие и пока ничего не понимают. Но посмотрите, сколько в городке подростков. Им ведь в армию идти. И они видят, чем солдатам приходится заниматься в этой самой армии!
Разговора не получилось, хотя начальник штаба, смутившись, пообещал больше не использовать солдат в своих личных целях. Однако прошло несколько дней — и Чернышка снова понукала очередного первосрочника.
А вскоре в гарнизон приехало высокое московское начальство, пожелавшее, кроме смотра и проверок, встретиться с семьями военнослужащих. Долго говорили ни о чём, а в конце собрания начальство милостиво попросило задавать вопросы. И я решилась.
— Скажите, это нормально, что некоторые офицеры используют солдат на домашней работе как батраков? Капитан Чернов, скажем, а точнее — его жена. Я, например, не хочу, чтобы моих мальчишек постигла в армии такая же участь. И все, у кого растут в семье сыновья, согласятся со мной.
Отовсюду раздались одобрительные голоса, даже отдельные аплодисменты. Чернов покраснел до корней белёсых волос и не знал, куда прятать глаза.
И на другой день Чернышка раздражённо трясла свои тряпки сама, злобно ворча что-то себе под нос, и ещё долго потом не здоровалась со мной. Но муж ей больше солдат не давал...
После долгой зимы так манит и притягивает оттепель. И горизонт все голубее, и прозрачней воздух, и поласковей ветерок с юга.
Накануне отъезда последний раз сходила в школу, забрала документы, попрощалась с ребятами и учителями. Грустно расставаться с теми, к кому привыкаешь. Возле Веркиной лавочки как всегда столпотворение. Я остановилась, прислушалась.
— Вот вы смеётесь над Цырныской, — прищурив по своей привычке один глаз, говорила Чернышка. — Ить, умные такие, не знаете, цем это я своего Цырныха покорила, поцему это мы с ним дуса в дусу зывём? — И победно приосанилась.
— Любопытно, чем же? — спросил кто-то.
— Ладно, слусайте, пока Цырныска добрая, — сказала она, вытирая белую плёнку слюны, которая обычно скапливалась в уголках её губ при разговоре, и выдержала интригующую паузу. — а потому сто Цырныска умеет перееззать, а многие из вас, умниц, не знают, как это правильно делать.
— Ну и как же? — не выдержал кто-то.
— Надо уметь домового с собой позвать. Стобы это он, знацицца, с вами поехал, а не остался у цюзых людях.
— Как это?
— Перед самым отъездом задобрить его надо — соли на хлеб насыпать, воды в стакан налить и позвать: «Суседуска, постень, уважь, поедем с нами».
— Ну ты, Верочка, перегнула, — возмутилась я. — Какой ещё домовой? При чём тут соль? Ты что несёшь? Да что вы её слушаете? Это же бред какой-то!
И я поспешила домой, потому что на другой день мы тоже уезжали на место новой службы мужа — в один из районных центров области. Предстояли дальняя дорога, ночные сборы. На душе было тревожно, и хвастливые россказни Чернышки сегодня особенно раздражали.
И вот мы наконец покидаем гарнизон, где прожили несколько счастливых лет. Начало дня — а мы уже в пути. Стелется под колеса оттаявшая под лучами весеннего солнца дорога, и кажется — струятся по тёмному асфальту прозрачные озёрца чистой воды. Приближаешься — и ничего-то нет, а марево — уже дальше и снова манит, блазнится прозрачным туманом, что парит над шоссе, истаивая в воздухе.
Следом за нами по высокому чистому небосводу весёлым подсолнуховым колесом катится шальное весеннее солнце, щедро одаряя первым теплом ещё стылую землю. Лишь далеко-далеко, у самого горизонта, табунятся белокрылые облачка. Они скользят в поднебесном просторе, приближаются и становятся похожими на прозрачных медуз, бороздящих лазурный океан гигантскими белыми щупальцами. Ослепительно-белые облака медленно проплывают над тёмным шоссе, истаивая в голубой дали.
Мальчишки, потревоженные ранним подъёмом и сборами, прижавшись ко мне с двух сторон, сладко досыпают. Боясь вспугнуть детский сон, я замираю, сдерживая дыхание. Чудное тепло, покой, умиротворение исходят от спящего ребёнка. Наверно, в такие минуты и пролетает ангел. И понимаешь: счастье — в трепете ресниц малыша, в его чистом дыхании, в сонно расслабленных пальчиках, которые держишь в своей руке, прижимаешь к лицу, целуешь, вдыхаешь и не можешь надышаться сладким запахом детской кожи.
После суеты и напряжения особенно дороги минуты отдыха. Откинувшись на спинку сиденья, я залюбовалась весенним небом, не в силах оторвать от него глаз. Как чарующе изменчив небесный свод: детски-чистый, прозрачно-хрустальный вдали, справа он светло-голубой, а чуть дальше — голубовато-зелёный, почти нефритовый. Ой, он снова лазурный, а теперь пронзительно индиговый! Чур меня! Это чаровница-весна шалит и резвится! Набежали облака на жёлтое светило, и вдруг из первозданно-белых, как первый снег, они стали ярко-фиолетовыми. Весенний калейдоскоп красок и теней!
Выспавшись, маленькие путешественники с любопытством рассматривали из окна кабины мелькающие деревеньки, встречные автомобили, железнодорожные переезды.
— Мама, смотри — зеркало откололось!
— Где?
— А вон видишь — на траве лежит.
— Да это неоттаявшее озерко, а в нем солнышко отражается. В самом деле, похоже на зеркало с неровными краями.
— Аист! Аист!
— Где аист? Не может быть! Здесь цапли водятся, но и они позже прилетят.
— А вон — на одной ноге стоит. А где у него другая?
— Да где ты аиста увидел?
— Ну вон, вон, где кочек много!
— А, вижу твоего аиста. Это сломанная берёзка так похожа на птицу с длинным клювом.
— А разве у берёзков клюв бывает?
— Не у берёзков, а у берёзок…
Детский лепет отвлекал от тревожных мыслей: удастся ли на новом месте детей устроить в садик, будет ли для меня работа, добрыми ли окажутся соседи...
Наконец приехали в посёлок, которому присвоили статус городского типа разве что за внушительный военный городок с его коммуникациями, пятиэтажными домами, военторгом, просторной столовой для солдат и офицеров. А в остальном — обычное село с несколькими двухэтажками в центре. К одной из них и подъехала наша машина, изрядно поплутав по пыльным улочкам. Дом был старый, неказистый, словно вросший в землю. Перед ним — проплешины утоптанной земли вперемежку с заплатками чахлой прошлогодней травы. В центре — убогая деревянная беседка со щербатым столом и шаткими лавочками. Чуть поодаль — унылая череда скособоченных сараев, заросших бурьяном. У меня упало сердце при виде такого запустения. И здесь нам придётся жить...
— Дети, не мешайте, поиграйте в песочнице!
— Давай, заноси вправо! Я сказал вправо, а не прямо! — раздражался прапорщик, суетливо командуя разгрузкой. — Да положи ты эти спинки пока в стороне, потом занесём.
На городок опускался пасмурный вечер. Низкое небо, покрытое обрывками сизых туч, взбухло моросью. Запахло пылью, прошлогодней травой и мокрыми тополями.
Настроение совсем испортилось, когда стали подниматься по старой неопрятной лестнице на второй этаж. Из квартиры, как из погреба, пахнуло затхлостью и старой мебелью. Казалось, здесь давно никто не жил. Однако на окне в кухне лежала свежая буханка хлеба с обломанной верхней коркой, рядом — полпачки мелкой соли. А в поллитровой банке с водой — множество побегов комнатных растений, пустивших длинные белые корни, словно кто-то собирался взять отростки с собой да впопыхах забыл. «Тоже домового потчевали?» — с досадой вспомнила я Чернышку.
В кухню занесли стол. Прапорщик нервничал, торопился в обратный путь. Я спешно начала собирать ужин. Выложила хлеб, сало, маринованные огурчики, картошку в мундире, варёные яйца, котлеты, открыла консервы.
— Хозяйка, а соли можно?
— Да возьмите с окна, там много, — сказала я, когда мне так и не удалось отыскать её в сумке.
— Её нэ можно браты, — возразил крепкий солдат-украинец. — Це нэ про нас. Хлиб та силь — для тутэшнего лишего.
— Чушь какая! — возмутился франтоватый ефрейтор. — Бабкины сказки.
Он встал и поставил пачку соли на стол. Начали ужинать.
— Оно, может, и ерунда всё это, — задумчиво сказал прапорщик. — Только дыма без огня не бывает. У меня жена в Англии была, на стажировке. Исследовала британскую демонологию. Это наука о духах. Там и узнала — оказывается, у англичан тоже есть бывальщины и былички — рассказы о встрече человека с нечистой силой. Их англичане воспринимают не как сказки, верят в них.
Помолчали. Проголодавшиеся помощники с аппетитом уминали котлеты, хрустели огурцами, щедро присаливая круто сваренные яйца и картошку. И только украинец упрямо ел без соли.
— Интересно, и какие же у англичан домашние духи? — спросил один из солдат.
— Их много, как и у нас, — ответил прапорщик. Есть там Боггард, Брауни, Пак, шёлковые, ещё какие-то, всех не упомнишь.
— Надо же! И называются как чудно!
— Да помолчи ты, дай послушать!
— Боггард живёт в доме, англичане считают его духом одного из прежних обитателей жилища. Он невидимый, безвредный и миролюбивый, но иногда шалит, стягивает с человека одеяло, щекочет. Брауни — домашний дух, вроде нашего домового. Он помогает выполнять скучную домашнюю работу, но не любит, когда его благодарят. Стоит хозяевам оставить ему немного еды, как он исчезает навсегда.
— А кто это — шёлковые? Первый раз о них слышу.
— Погоди, ещё про Пака не договорил. Он любит превращаться в животных и разыгрывать людей. Вот он ценит угощение и за него готов выполнять разную работу по дому. Ну а шёлковые — это духи женского пола, наряженные в шёлковые одежды. Они помогают по хозяйству, не вредят здоровью обитателей дома и защищают их от недобрых людей.
— Надо же, не знал, что англичане такие суеверные...
— Думаешь, у нас нечистых меньше? — сказал молчавший до того солдат. — Как бы не так. Я вот в деревне вырос, под Рязанью, так у нас до сих пор верят в банника, дворового, домового, игошу, кикимору (чем тебе не шёлковая!), в овинника...
— А у нас в Рязани — пироги с глазами: их едят, а они глядят, — перебил один из солдат рязанца.
— Ничего умнее не знаешь? — огрызнулся тот.
— Да ладно обижаться. Я же пошутил! Ну и что, ты их видел?
— Кого — пироги с глазами?
— Да нет, нечистых этих.
— Не всех. Домового видел...
— Брешешь!
— Чтоб мне дембеля не видать! У нас в деревне говорят, что домовой — это душа мужчины, который умер без покаяния. Они по-разному людям блазнятся. На Смоленщине видели домового как седого старика в белой длинной рубахе и с непокрытой головой. Сродник из Владимира рассказывал, что у них домовой одет в свитку из жёлтого сукна и носит лохматую шапку. Волосы у него в бороде длинные, свалявшиеся. Из-под Пензы пишут, что это — маленький старичок, словно обрубок или кряж, но с большой седой бородой и неповоротливый. Всякий может увидеть домового до вторых петухов.
— Что-то я никак в толк не возьму: от него польза или вред? — спросил ефрейтор.
— Он оберегает дом, иногда помогает выполнять домашнюю работу. Но если рассердится, начинает вредить хозяевам: щиплет или душит по ночам, мучает скотину. Если домовой ночью наваливается на человека и душит, нужно спросить: «К добру или к худу?» — и домовой обязательно ответит, что ждёт хозяина. Дед мой рассказывал, что иногда домовые живут целыми семьями. Домового мужского пола зовут Иван, а женского — Доманя, она помогает хозяйке по дому.
— А чем они различаются — банник, овинник, ну и другие?
— Банник живёт в бане. Это маленький старичок с большой головой и зелёной бородой, — уверенно, как о ком-то хорошо знакомом, продолжал солдат из рязанской деревни. — Он моется четвёртым паром, вместе с лешими и овинниками, поэтому в четвёртую очередь и после полуночи в баню не ходят и не спят в ней. Банник не любит рожениц и тех, кто приходит в баню без молитвы, а ещё девиц и вдов.
— Не любит — это как? — уточнил один из солдат.
— Ну, он может бросаться горячими камнями, плескаться кипятком, душить, драть с человека кожу. Его задабривают куском хлеба с солью, приносят чёрную курицу, оставляют немного мыла и воды, а веники не уносят в избу. И благодарят: «Спасибо тебе, баннушко, на парной банечке».
— Оцэ я и кажу — нэ можно силь браты, — вмешался солдат-украинец.
— Дворовый — продолжал солдат-рязанец, — это вроде домового, только вреднее. Живёт во дворе и присматривает за скотом. Не любит новорождённых животных, поэтому их уносят из хлева домой. Терпеть не может белых кошек, собак и сивых лошадей.
— Ну, с этим понятно, а вот кикимора какая?
— Это девка-невидимка, заговорённая кудесниками и живущая в доме как домовой, — она его жена, — продолжал знаток деревенской нечисти. — Говорят, что в кикимор превращаются проклятые дети, унесённые чертями. Она маленькая, тощая, растрёпанная, с длинным носом и плохим характером. Голова у неё с напёрсток, а тело — с соломинку. И всё подпрыгивает на месте. Как и домовой, кикимора может предсказывать смерть кого-нибудь из семьи, если привидится ему с прялкой. В доме может поселиться ещё игоша — уродец без рук и ног, умерший некрещёным…
Укладывая малышей спать в соседней комнате, я прислушивалась к разговору за столом и наконец не вытерпела:
— Слушайте, хватит вам на ночь глядя про нечисть всякие турусы на колёсах разводить. Всё это выдумки. Мы эти фольклорные персонажи в институте изучали как произведения народной фантастики.
— Ну-ну, — почему-то оскорбился за отечественных духов солдат-рязанец. — Посмотрел бы я на вас, когда соседушка явится. Мало не покажется...
— Современный молодой человек — и туда же. Это же дремучие предрассудки, — попыталась я пристыдить его.
— В городе, может, этих духов и нет, они же знают где водиться, — настаивал на своём поборник русской демонологии. — В городе и люди-то маются от химии да выхлопных газов. А у нас в деревне — места заповедные, воздух и вода чистые, пей — не напьёшься. Потому и духи все у нас, в крестьянских подворьях, водятся.
На другой день Саша остался разбирать вещи и присматривать за сыновьями, а я понеслась в управление образования насчёт работы. Терпеть не могу неопределённости, прямо-таки болею от неё. Всегда так: приезжаем на новое место, ему — повышение по должности, звезда на погоны, кабинет, подчинённые встречают под фанфары, а мне — всё с нуля начинать. Ничего не поделаешь — обычная участь офицерши.
— Что вы, какие места в школе! — воскликнула начальница местного образования. — Полгарнизона, считай, учительницы. Все места в школах на два года вперёд заняты. Слушайте, — удивлялась она, изучая мои документы, — да вы ещё и журналист по образованию, не только словесник. Считайте, вам крупно повезло. На днях заглядывала редактор местной газеты. Жаловалась на нехватку обученных кадров. Сейчас позвоню ей, обрадую.
Нет, правду говорят: «Всё, что ни делается — к лучшему». Последнее время я затосковала в школе от однообразия и суеты. А тут — газета, командировки, встречи с разными людьми, интервью, репортажи — журналистика, одним словом. Охваченная предчувствием кардинальных перемен, я не шла, а летела на крыльях.
Редакция оказалась недалеко от нашего дома. Это было новое одноэтажное здание, довольно просторное и современное, хотя, как около всякой новостройки, вокруг царил беспорядок: пришлось обходить кучи строительного мусора, выбирать тропинку почище.
В кабинете редактора меня встретил внимательный, изучающий взгляд немолодой стройной женщины в очках.
— Мария Петровна Крюкова, — представилась хозяйка редакции.
Узнав, что у меня двое детей-дошкольников, она заметно поубавила энтузиазм, но в должности корреспондента не отказала, приняла с испытательным сроком, дав мне несколько дней на обустройство. Я написала заявление о приёме на работу и в самом приподнятом настроении отправилась домой. Я была счастлива!
— Ну куда ты всё время спешишь с этой своей работой? — против всякого ожидания вспылил Саша, словно губкой стерев мою радость. — А отпуск где — в твоей редакции будем проводить?
— Первый раз слышу про отпуск, — удивилась в свою очередь я.
— Да, ты ж не знаешь, что меня отправляют в отпуск. В том гарнизоне не отгулял, потому здесь считаюсь отпускником. Собирайся, едем к родителям, на Амур. Порыбачим, ушицы отведаем, как в школьные годы, помнишь? Отдохнём на славу. С мальчишками родители посидят или с собой взять можно. Они же у нас большие теперь!
— Никуда я не поеду. С какими глазами потом к редактору явлюсь? Да она со мной и разговаривать не захочет после этого.
— В редакцию не возьмут — в школу пойдёшь, — успокоил муж.
— В школах мест нет и не предвидится. Газета — мой единственный шанс, к тому же я давно мечтала поработать журналистом, пусть и в сельской газете.
— Та-а-ак, понятно, — подвёл итог вспыхнувшей ссоре глава семейства. — Поедем мужской компанией. Ну-ка, бойцы, собирайтесь в дорогу!
— А как же с ремонтом? Надо бы стены освежить, чистоту навести, рамы, да и двери, смотри какие неприглядные, покрасить бы надо.
— Вернёмся на недельку раньше и всё уладим. Я вещи пока по углам расставлю, ты их сильно не раскладывай, ремонт легче будет сделать.
И они уехали, а я осталась. «Ну и славно, — утешала я себя. — Будет время на работе оглядеться, войти в курс дела». На том и успокоилась. И с головой окунулась в новую для меня сферу. Следует как можно больше написать, пока одна и свободна как птица!
С утра, сразу после редакционной планёрки, по заданию редактора отправилась в строительную организацию, что была на окраине посёлка. Путь неблизкий. Предстояло взять интервью у начальника. Преисполненная собственной значимости, поспешила на встречу. Все необходимые вопросы Мария Петровна, конечно, и без меня продумала, мне оставалось лишь озвучить их, не теряя достоинства корреспондента. Ах, как я собой гордилась, как уважала себя: мне всё удалось — получила полную информацию для интервью. Умный начальник не заметил, что я волновалась.
— Давненько не присылали таких симпатичных, — пытался любезничать седовласый, приличного возраста руководитель. — Может, машину вам дать?
— Ну что вы, — отвечала я с достоинством, — за мной пришлют. — Хотя никто не собирался за мной приезжать. Но я, чёрт возьми, держала марку. И потому героически шла по обочине шоссе, щедро обдаваемая пылью встречных автомобилей. Хотелось пить, весеннее солнце палило вовсю, но что поделаешь — охота пуще неволи, а за гордость, как и за удовольствие, надо платить.
Домой добралась далеко за полдень. Наскоро освежившись под душем, решила отдохнуть, благо в квартире прохладно. Так приятно растянуться на просторной кровати. Не успела смежить веки, как в соседней, проходной, комнате послышались сдержанные голоса. Я насторожилась. Кто бы это мог быть? Точно помню, что закрыла на ключ входную дверь сразу как вошла. Явственно ощущая чьё-то присутствие, я встала и, облокотившись локтями о косяки, выглянула из спальни. Слева, у окна в кресле, сидела худая сгорбленная старуха и что-то вязала на длинных спицах, изредка гневно поглядывая из-под кустистых бровей злыми колючими глазами. Не смотрела, а прямо-таки зыркала в глубину комнаты.
Проследив за её взглядом, я увидела лежащую на диване молодую, обтянутую блестящим чёрным шёлком женщину. Руки и ноги её были оголены, она вызывающе смеялась, повернувшись к дородному, похожему на актёра старику с седыми до плеч волосами. Он сидел на краю дивана и жадно гладил молодицу по плечам, по спине, по стройным оголённым ногам. Это и сердило старуху. Лица блудницы не успела рассмотреть, но породистый старик был просто великолепен — черты его благородного лица вызывали невольное восхищение: широкий высокий лоб, густые белые брови, крупный красивый нос, мужественный подбородок, выразительные губы, покатые плечи, большие сильные руки. Это был даже не старик, а пожилой мужчина, сохранивший черты былой красоты и величия.
— Что это вы тут интимность развели? — неожиданно для себя строго спросила я на правах хозяйки.
Старик не спеша повернул голову в мою сторону, перевёл взгляд на старуху и медленно начал подниматься с дивана. Он молча подошёл ко мне и, по-прежнему не говоря ни слова, толкнул меня в грудь. Я упала на кровать, а он, навалившись могучим телом, принялся душить меня. Я отчаянно сопротивлялась. Только оттолкну его, пытаюсь подняться, как он тут же начинает давить мне на грудь, на плечи, на горло. Я снова яростно стараюсь отодрать от себя его мосластые руки, упираюсь локтями в широченную грудь и понимаю, что не могу ничего сделать, что он просто задушит меня. Ужас охватил меня, парализовал волю, и я перестала бороться.
Но тут сзади подошла старуха, сгорбленная, костлявая и довольно высокая. Она что-то сказала моему душителю. Теряя сознание, я не разобрала смысла её слов. Старик убрал с меня свои железные пальцы. Я вскочила и, прошмыгнув между ним и старухой, выбежала в соседнюю комнату, пулей пронеслась по ней, затем по коридору, отомкнула входную дверь и, скатившись по лестнице, оказалась в пустынном дворе.
Стоял тихий ранний вечер. Солнце клонилось к закату, воздухе ещё не успел остыть. Пытаясь успокоиться, я медленно прошлась перед домом и села в беседке. Там отдыхала пожилая соседка из квартиры на первом этаже. Все её звали Агафоновной. Она страдала болезнью ног, плохо ходила и подолгу сидела на лавочке, которая прогибалась под тяжестью её грузного расплывшегося тела. Я села напротив, пытаясь взять себя в руки после пережитого.
— Что с тобой? На тебе лица нет! — спросила старуха, внимательно приглядываясь ко мне.
— Да, — махнула я рукой — просто сон странный приснился, никак не могу в себя прийти. — И пересказала случившееся.
— Это, милочка, не сон, — заключила Агафоновна. — Это домовые озоруют.
— Почему?
— Хлеб и соль для них были?
— Были.
— Брала, небось?
— Брала, бабушка, — призналась я.
— Когда суседушко душил, спросила: «К худу или к добру?»
— Да что вы! Какие вопросы? Я от страха всё на свете забыла. Имя своё не вспомнила бы, не то что спрашивать это чудище. Он, бабушка, такой огромный, злой и сильный!
— Я тебе и без домового скажу, что долго в этой хате не проживёте, коли нечисть с первых дней выживает, — уверенно заявила соседка. — И что-то худое с вами случится, не иначе.
— Что же делать? — в страхе воскликнула я.
— А ничего. Жить. Господь даст, всё образуется, — смягчилась старуха. — Ты повинись перед хозяином, перед домовым-то. Умилосерди его, задобри.
— А как? — спросила я и вспомнила глупые наставления Чернышки.
— Отрежь хлеба, посыпь солью, воды стакан налей. Поставь на окно и скажи: «Простите, что не своё, а ваше взяла. Угоститесь. Охраните меня и всех домашних моих от беды».
На землю тихо опускались сумерки. Зажглась первая вечерняя звезда, из-за облачка нерешительно выглянул молодой месяц. Моя добрая собеседница стала с трудом подниматься. Я взмолилась:
— Агафоновна, миленькая, можно я у вас переночую? Боюсь домой идти.
— Ну переночуешь сегодня, завтра, а дальше что? — резонно отвечала та. — Может, совсем ко мне переберёшься? Иди, не бойся. Это домашние духи. Они охраняют. Надо только к ним уважительнее относиться — и поладите.
Что делать? Не ночевать же в беседке. И я пошла домой. Сдаваться. Поднялась по лестнице. Открыла дверь, нашарила рукой выключатель, и в коридоре вспыхнула лампочка. Потом включила свет в кухне, в зале и спальне. Обряд покаяния провела в точности с наставлениями Агафоновны и легла, сообразив, что спать надо не там, где душил меня красавец домовой, а у стенки, на своём месте.
Утром в редакции, сняв с полки томик словаря Даля, нашла искомое: «Домовой — покровитель всего хозяйства, обитает в каждом доме. Впрочем, его избегают называть по имени и чаще величают дедушкой, стариком, постенем, лизуном, суседкой». Автор знаменитого словаря описывает его как «плотного, не очень рослого мужичка, который ходит в коротком смуром зипуне, а по праздникам в синем кафтане с алым поясом. Летом также в одной рубахе, но всегда босиком. У него порядочная седая борода, волосы острижены в скобу, но довольно косматы и частью застилают лицо. Домовой весь оброс мягким пушком, даже подошвы и ладони; но лицо около глаз и носа нагое».
Прожили мы в этой квартире и в самом деле недолго, — меньше двух лет. Стоило мужу уехать в командировку, как мальчишки с боем занимали спальные места на нашей кровати. Старший всегда говорил: «Это нечестно, почему папа спит с тобой, а мы нет? Давайте все по очереди». Они ложились у стены, а меня оттесняли к краю. И всякий раз, теперь уже кто-то низкорослый и костлявый, начинал давить мне под рёбра, щекотать и норовил сбросить с кровати. Сначала я пугалась, а потом догадалась — не открывая глаз, отодвигалась с места мужа. И сразу меня оставляли в покое. И больше мне никогда не доводилось сталкиваться с домашними духами.
Когда сыновья выросли, а я работала над докторской диссертацией в Российской государственной библиотеке (тогда в Москве её звали Ленинкой), прочитала немало исследований по зарубежной и русской демонологии. Узнала, что домашние духи у русских гораздо многочисленнее, чем, например, у англичан, живут в каждом хозяйстве и даже делят сферы влияния. У каждого из них своя внешность, причём в каждой местности разная. У них множество функций — от помощи людям до нанесения им вреда — они требуют соблюдения особых правил, невыполнение которых чревато неприятностями. Психолингвисты считают, что домашние духи связаны с потусторонним миром (сами являются мёртвыми, предсказывают смерть и могут даже убить человека).
Отношение к дому, хозяйству — черта русского национального менталитета, обусловленная почитанием домашних духов. Философ и большой умница Николай Иванович Бердяев отмечал близость русского человека к природе и «элементарным духам»: «В России духи природы ещё не окончательно скованы человеческой цивилизацией. Поэтому... в русских домах... я часто чувствую жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе».
Ай да Чернышка! Вот так нечистая сила! А я не верила...