Как в воду глядела старая Агафоновна: «Если домовой душит — жди беды». И беда недолго собиралась. Не ждали, не звали — явилась…
Все два года, пока Саша был в госпитале, я твердила как заклинание: «Господи, дай ему здоровья, и мне больше ничего не надо. Он вернётся, и мы будем счастливы!»
После операции на позвоночнике нестерпимые боли у Саши отступили, и казалось — дело пошло на поправку. Но до полного выздоровления было далеко… Нам и без того, можно сказать, повезло. Госпитальные хирурги готовились вообще комиссовать его из армии. Однако молодость взяла своё, он стал выздоравливать. И если в танковых войсках после такой операции служить нельзя, то на военкомовской должности — можно. Мы стали жить не в военном городке, как раньше, а среди гражданского населения, в обычном доме, где выделялись квартиры для офицеров комиссариата.
У нас родился второй сын — кудрявый большеглазый малыш, которому мы не могли нарадоваться. В семье всё было хорошо. И на работе у меня получалось замечательно: мои публикации хвалили, приняли в Союз журналистов. Я не ходила — летала. Кто-то очень точно сказал: «Счастье — это когда утром хочется идти на работу, а вечером — домой». Так всё и было...
Однако Сашино здоровье внезапно ухудшилось. Возвращаясь с работы, он хромал, припадая на ногу. На второй этаж поднимался с трудом, держась одной рукой за перила, а другой опираясь на моё плечо. Вся тяжёлая работа по дому по-прежнему оставалась на мне. Дети, конечно, тоже, так как после операции тяжести ему поднимать запрещалось, а малыши всё время просились на руки. Со всеми трудностями я справлялась терпеливо, лишь бы он, любимый, был здоров. Когда знаешь, ради чего живёшь, можно всё вытерпеть.
После поездки в областной госпиталь он сказал:
— Врачи рекомендуют в Кульдур поехать. Там хорошо лечат такие болезни, как у меня. К тому же путёвка и проезд бесплатные.
— Верно! Мы всей семьёй можем поехать, — обрадовалась я. — Льготы ведь на всех членов семьи распространяются? Я так измучилась, устала, пока жила одна. Да и сейчас всё на моих плечах. Мне так надо отдохнуть!
— Ещё чего? Кто с малыми детьми по курортам разъезжает? Людей смешить? Что за лечение с ними будет? Подумай сама.
— Их можно отвезти к твоим родителям, — предложила я не совсем уверенно, глядя на его недовольное лицо. — Мама твоя не работает, присмотрит за внуками. Она их любит.
— Кто их повезёт? — не сдерживал он раздражения. — Мне больше трёх килограммов поднимать нельзя, потому и все сумки на тебе. Как я с этими непоседами в поезде управлюсь? Они по полкам начнут прыгать — разве их удержишь? И потом семь вёрст киселя хлебать — родители вон где, а санаторий где? И холода начинаются. Зима на носу... Я не отдыхать еду, а лечиться...
Выходило так, что мне надо оставаться с детьми, а ему ехать. Да, конечно, детям нужен здоровый отец, — убеждала, успокаивала я себя. Слава Богу, хоть я здорова. Детей беречь надо. Как-нибудь перебьюсь, лишь бы ему хуже не стало...
— Ну, дорогая, подними руку и опусти, — не одобрила такой расклад мудрая редакторша Мария Петровна Крюкова. — Ты с ума сошла: такого красавчика на курорт одного отпускать? Это всё равно что на растерзание хищницам отдать. Мой — видела какой: мне по плечо, маленький, плюгавенький — не чета твоему. И что? Ни одной юбки мимо не пропустит. И такого (по лицу её скользнула брезгливая гримаса) чуть с потрохами не оторвали, когда у меня хватило ума его одного в Шмаковку отпустить. Такое сражение началось — и звонили, и писали. Едва отбились, хорошо — круговую оборону вместе держали.
— Мой не такой. Он сдержанный, уравновешенный, порядочный, — возразила я.
— Тихая вода плотины ломит. Смотри — не пожалей.
Наступила зима. Он уехал, а мы остались. Квартира оказалась не только мрачной, но сырой и холодной. В детском садике было не лучше. Как ни старалась, младшенького не уберегла. Он простыл, закашлял, затемпературил. Случилось самое страшное — у него началось воспаление лёгких.
— Срочно в больницу под капельницу! Такой маленький за сутки-двое сгорит от пневмонии — с тревогой сказала врач «Скорой помощи».
— У нас тут ни родных, ни знакомых. Старшего некуда деть...
— Пусть с мужем сидит, ему тоже бюллетень выпишут.
— Он в санаторий уехал.
— Звоните, объясните ситуацию. Пока доберётся назад, ложитесь с обоими. Так разрешат — я направление дам. Правда, в отделении питание неважное и холодно — но другого выхода ведь нет?
С малышом на руках я кинулась на почту заказать переговоры в Кульдур. Поведала о беде, телефонистки позвонили в приёмную санатория. Договорились, что через полчаса мужа пригласят на переговорный. Я плакала.
— Идите домой, мы на ваш телефон переключим, — сказали сердобольные женщины.
Надо собрать детские вещи и срочно ложиться в больницу. А кто заберёт из садика старшего? — лихорадочно размышляла я, возвращаясь домой. От страха и безысходности не могла сдержать слёзы. На лестнице столкнулась с едва знакомой соседкой.
— Что случилось? — спросила она. Выслушав меня, подытожила: — Ничего страшного, не надо плакать. Как это некому помочь? А мы с дочкой на что? Старшего заберём к себе, будем в садик водить. Поночует у нас. Перебьёмся до возвращения вашего мужа. Неси скорее малыша в больницу. Пневмония — дело не шуточное.
Немного успокоившись, я лихорадочно собиралась в больницу и ждала звонка. Главное — взять побольше тёплой одежды. Ребёнок и без того простужен, а в отделении холодно. Как его уберечь? О себе я, как всегда, не подумала. Не взяла даже тёплых носков и кофты. Страх за ребёнка лишил меня здравого рассудка. Услышав наконец в трубке голос мужа, я снова расплакалась и рассказала о случившемся.
— Приезжай быстрее, — говорила я. — За старшим соседка временно согласилась присмотреть, а с маленьким я лягу в больницу, у него воспаление. Нужны уход и хорошее питание, в больнице очень холодно и кормят плохо, придётся что-то дополнительно покупать, а кто это сделает? И старшего в садик каждый день водить...
После долгой паузы он сказал:
— Я не могу уехать раньше времени. У меня процедуры, лечение только назначили...
— А как же мы?
— Ничего, как-нибудь справишься. Два года был в госпитале, жили без меня, ничего не случилось...
— Ты что? Кругом чужие люди. Кому мы нужны?
В трубке раздался щелчок, потом короткие гудки. Я решила, что нас прервали, и снова заказала разговор. Меня тут же соединили с Кульдуром. Отозвалась тамошняя телефонистка. Я сказала, что нас прервали, но она ответила:
— Да ты, милочка, напрасно слёзы льёшь. Никто вас не прерывал. Он с такой фифой на переговоры пришёл, ему сейчас не до вас. Вон они под ручку пошли, голубки. Тут любовь-морковь, а ты — возвращайся...
— Вы что-то путаете. Он болен, хромает...
— Это он дома хромает, а здесь таким гоголем пошёл — любо-дорого. — В трубке рассмеялись.
Я опешила. Не может быть! Телефонистка спутала его с кем-то... Это не он... он не такой, он честный, порядочный, сострадательный, добрый, он любит нас, — успокаивала я себя по дороге в больницу. — И не это сейчас главное. Скорей лечить малютку. Это я, я виновата — не уберегла тебя, мой ангел. — Слёзы душили меня с новой силой. Из ума не шли слова и смех телефонистки. Лучше бы не звонила!..
Детское отделение находилось в ветхом деревянном здании. Полы ледяные, из окон свищет. Безопасно малютке только на моих руках, надо было следить за ним, не спуская глаз. «Не расслабляться, не киснуть, ребёнок в опасности. Сейчас главное — его здоровье», — твердила я, но слёзы были сильнее рассудка.
На другой день к вечеру заглянула медсестра:
— К вам пришли.
— Это он! — обрадовалась я. — Наверно, самолётом до областного центра, а оттуда автобусом или на такси. Я ж говорила, телефонистка всё перепутала. Он не такой... Да он... Да он... — Оставив закутанного малыша в манеже, я понеслась в приёмную. У двери стояла соседка. Она принесла молоко, картофельное пюре и котлеты.
— Куда столько? — запротестовала я.
— И ребёнку, и тебе. Ешьте на здоровье. Всё свеженькое, только с плиты. Знаю — здесь кормят, чтоб только ноги не протянуть. Несколько раз с Надюшкой лежала. А ты что трясёшься?
— Да тут такой холод! Ещё хуже, чем дома. А я и носки тёплые себе не взяла...
— А что заплаканная? Глаза вон опухли.
— Да так... Нина Емельяновна, ведите сынишку сюда. Пусть со мной будет. Не приедет муж. А вы за две недели намучаетесь с непоседой. Я как-нибудь сама с ними управлюсь.
— Та-а-а-к, — сказала соседка. — Во-первых, не реви. На тебе лица нет. Во-вторых, никому не верь, пока сама не увидишь.
— Да, да, конечно, — ухватилась я за её слова, как утопающий за соломинку.
— Звони ещё раз, объясни всё спокойно. Он, может, толком ничего не понял. Ты ж, небось, больше рыдала, чем говорила. Возьми себя в руки. Проверить слова телефонистки проще пареной репы. Если не приедет — значит, в самом деле на крючке. Я на переговоры его приглашу. Какой здесь номер в приёмной?.. Да приедет, приедет он, не сомневайся, — пыталась она остановить вновь хлынувший из меня поток слёз. — Давай ключи от квартиры, принесу носки, ещё что-нибудь тёплое, хлопца переодену, завтра его в сад вести. Если постирать с него — за ночь не высохнет, да и без пижамки не положишь. У меня ещё холоднее, чем у вас: квартира угловая. Договорилась поменяться на деревянный дом. Натоплю печь — и тепло будет. И огород при доме, всё подмога. На двух работах кручусь, а денег всё равно не хватает...
Прошёл день, другой. Я не находила себе места. К вечеру медсестра пригласила меня к телефону. Это был межгород.
— Ну как вы там? Лучше ребёнку?
— Всё пока так же. Лечение начали. Температура ещё держится, хотя немного поменьше.
— Ну вот, не так уж всё страшно, а ты запаниковала, — говорил он бодрым голосом. — А старший с тобой? Слушается тебя?
— Нет, его соседка на время взяла. Водит в садик, а вечером забирает.
— Видишь, и с ним всё устроилось. Пусть понянчится, молодость вспомнит.
— Так ты приедешь? — спросила я напрямик.
— Нет, я же тебе объяснил, — раздражённо ответил он. — У меня процедуры, лечение... Что тут непонятного?
— Мне всё понятно, — сказала я и повесила трубку.
— А что я говорила? — воскликнула редакторша Мария Петровна, которая пришла проведать нас. — А ты: «У меня не такой… порядочный... верный…» Где ты порядочного мужика видела? Они ж все сволочи, а красавчики, как твой, избалованы нашим братом, вернее сестрой... сёстрами, тьфу ты, запуталась совсем. Набалованы бабами. С таким жить непросто. «Красивый муж — чужой муж». Ох, не завидую я тебе, милая. Знаешь, какое терпение надо иметь? Или смириться, или самой гулять налево и направо. Ну, ну, я пошутила, — пожалела она о своих словах при виде хлынувшего из моих глаз водопада.
Томительно тянулись дни. От холода и отчаяния я заболела. Мне назначили уколы... В одном я оказалась не права. Мы прожили на новом месте четыре месяца, поэтому я считала, что друзей у меня нет, но в больницу кроме соседки каждый день приходили сотрудницы редакции, приносили молоко, продукты, лекарства, тёплые вещи.
Однажды меня вызвали в приёмный покой во время сончаса. Малыш спал, и я тихонько вышла. У двери стоял мужчина с пакетом. Это был Иван Иванович — председатель колхоза, куда я поехала в первую свою командировку. Последний раз я была у них осенью, когда они первыми в районе заканчивали уборку сои. Получился хороший репортаж. Там было о чём писать. А теперь стояла зима. Сразу я даже не узнала его в дорогой элегантной дублёнке.
— Что такое, думаю, — говорил он тепло и шутливо, — совсем меня редакция игнорирует. Никого не дозовёшься. Решил пожаловаться, а Крюкова сказала, что ты в больнице. Вот мимо ехал... Как ты тут? Может, что надо? Я молока да творогу из дома захватил. А тут фруктов прикупил. Ты ешь, малыша корми. Завтра Анна Трифоновна здесь будет, тоже собиралась к тебе. Ей понравился твой очерк. Мне, кстати, тоже. Всем селом читали. Говорят, никто так задушевно о ней не писал, даже когда Героя Соцтруда давали.
Я стояла, слушала и ушам своим не верила. Мне так надоело в больнице, захотелось на работу, сразу бы в командировку поехала, в село. Стоит с людьми встретиться — и вся грусть-тоска долой. В редакцию возвращаешься, как пчела с богатым взятком, — в блокноте столько материала, и душа поёт, только успевай писать, а потом снова тянет в дорогу. Не работа, а сладкая каторга...
— Ты похудела, осунулась, — участливо сказал Иван Иванович. — Случилось что-то? Да о чём я спрашиваю — в больницу не по доброй воле попадают. Ну ты держись. На поправку же дело идёт?
Я кивнула. В горле стоял ком. Не забыли обо мне, даже Анна Трифоновна помнит. И он улучил минутку. Уж я-то знаю, как председатель занят. На другой день пришли две знаменитые доярки из того же колхоза — шёл районный слёт животноводов, чествовали передовиков. Понавезли продуктов — домашнего сыра, масла, копчёного мяса, две курицы, сметану. На целую роту хватит. Нина Емельяновна только успевала домой относить щедрые гостинцы. Я рада была хоть чем-то отблагодарить добрую женщину. Ей с дочкой жилось нелегко, но она делилась последним.
...Саша приехал не через две, а через три недели, когда нас выписали из больницы.
— В Хабаровске у тётки пришлось задержаться на неделю, — говорил он. — Ногу подвернула, на процедуры во¬зил. Дочка-то её на международных соревнованиях в Швейцарии. Выступает за армию. Звание имеет, армейский паёк получает. Ну а вы как тут без меня? Рассказывайте, — оживлённо говорил и говорил он, усаживая ребятишек на колени. — А я вам подарки привёз... Налетай, хлопцы!
Он избегал смотреть мне в глаза и всё суетился, суетился... Взялся разбирать вещи, бросил среди комнаты чемодан, потом пошёл мыться в ванную и долго оттуда не выходил. Стал вдруг чужим-чужим и далёким, будто из прошлого...
На другой день с телефона редакторши и по её настоянию я позвонила в Хабаровск Сашиной тётке:
— Как ваша нога?
— Какая нога? У меня, слава Богу, ноги целы.
— А Саша был у вас на прошлой неделе? — растерялась я.
— Он был в городе, звонил несколько раз от друга. Обещал заехать, да, видно, не смог. Что-то случилось? С ним всё нормально?
— Не волнуйтесь, нормально, — сказала я, положила трубку и села. Не хотелось ни думать, ни говорить. И жить не хотелось...
Мария Петровна пыталась меня успокоить, забыв, что месяц назад говорила прямо противоположное. Я никак не отреагировала на её слова, встала и вышла из кабинета. Случилось то, что случилось. Это был первый удар с размаху, под дых, самая первая трещина в семье, казавшейся такой крепкой. Первая, но не последняя. Много разочарований ждёт человека на жизненном пути, но предательство с подлостью в обнимку — самые нестерпимые и горькие. Надо было жить, работать, растить детей...
После санатория Саша сильно изменился. И без того от природы замкнутый, неразговорчивый, он стал совсем угрюмым и неприветливым. Всё время мрачно молчал и думал о чём-то своём. Почти перестал с нами разговаривать, не радовался, как раньше, детям. На все вопросы отвечал односложно: «На работе проблемы. Чувствую себя плохо. Спина болит». — «Может, натереть тебя? Банки поставить или горчичники?» — «Отстань! Что ты в душу лезешь? Что тебе от меня надо?» — «Ничего не надо». — «Ну вот и займись детьми. Нечем заняться?» Одно утешение — здоровье его заметно поправилось. Он перестал прихрамывать, не морщился, как раньше, от боли. Исчезла болезненная желтизна, кожа посвежела, заблестели глаза. Курортное лечение пошло на пользу.
Нина Емельяновна, с которой беда породнила нас, успокаивала меня как могла:
— Ну что ты маешься? Не тревожься. Вернулся ж он.
— У меня такое чувство, что его с нами нет, это не он, а его злая тень.
А как-то вечером, возвращаясь с детьми из детского сада, зашли в военкомат. Всё равно конец рабочего дня, вместе веселей возвращаться. В кабинете мальчишки перестали шуметь, степенно уселись на стулья, вертелись по сторонам и болтали ногами. Сашу срочно вызвал военком. Он ушёл, а мы остались в кабинете. Вдруг зазвонил телефон. Я взяла трубку.
— Это кто? — спросил женский голос.
— А вам кого?
— Мне моего капитана, — игриво пропел голос в трубке.
— Сейчас позову, — сказала я и собралась было отправиться за ним, как в дверях показался Саша.
Он явно ждал этого звонка.
— Тебя к телефону какая-то женщина, просит моего капитана.
Он побледнел. Растерянно взял трубку и напряжённо слушал, не зная, что говорить. И побелел ещё больше. Я стояла и смотрела на его жалкое лицо, бледное и покрытое испариной. Я поняла, кто звонил, повернулась и пошла прочь. А ещё через несколько дней встретилась с сотрудницей военкомата, сорокалетней женщиной, которая работала там больше двадцати лет. Она пристально посмотрела на меня и спросила:
— Почему вы никуда не ходите, ну в кино, в ресторан, на танцы?
— Ой, какие нам танцы! Тут ребятишек даже на пару часов не с кем оставить, чтобы в больницу или в парикмахерскую сходить. И у мужа столько работы, что по субботам и даже по воскресеньям работает, а всё равно не успевает.
— Даже по выходным? — удивилась она. — Ну да, да, конечно... работы много... — И Татьяна Петровна, смутившись, заспешила прочь.
Мне показалось, что она хотела в чём-то меня предостеречь, но я испугалась и не поддержала разговор. Месяца через два Татьяна Петровна заболела гриппом и слегла. Я узнала, что муж её в командировке, и пошла проведать больную.
— Ой, что ты, — запричитала она. — У меня же грипп. Приятельницы не приходят — боятся заразиться. Сейчас самый пик эпидемии. А у вас детки.
— Ничего. Волков бояться — в лес не ходить. Что ж теперь — помирать, если грипп?
И я принялась готовить ужин, сбегала в магазин, в аптеку. Поставила банки, смастерила скипидарно-медовую лепёшку на грудь. Напоследок помыла полы и поспешила домой. Ребятишки были под присмотром Нины Емельяновны. Всю неделю забегала я к Татьяне Петровне, пока она не пошла на поправку. Всё время было такое чувство, что она хочет что-то сказать, но не решается.
В каждодневной суете и заботе о детях мелькали дни за днями, похожие друг на друга, как холодные дальневосточные зимы. Мне не хватало тепла и любви, душа моя томилась и мёрзла, будто в неё вогнали ледяную иглу. И только мои малыши, как южный ветерок, как солнышко в непогоду, согревали и не давали пасть духом. Они одаривали меня таким теплом и любовью, а я так безоглядно любила их, что это скрашивало наступившее одиночество. Он вроде и был с нами, а вроде и не был — мы жили с его недоброй тенью. У меня будто крылья обр;зали, а ледяная игла внутри всё разрасталась и разрасталась, превращаясь в гигантскую сосульку. Ссылаясь на работу, он теперь постоянно уходил в военкомат в субботу и в воскресенье, хотя раньше это всегда были выходные дни.
Редактируя мои публикации, Мария Петровна всё чаще хмурилась.
— Что-то не так? — забеспокоилась я.
— Да нет, всё нормально, — пыталась она отговориться и замолкала. Но однажды не выдержала:
— Что с тобой? Твои статьи всегда были яркими, тёплыми, а стали тусклыми и холодными. Ты как будто погасла. Так нельзя. Это плохо кончится.
Я поведала ей о дурных предчувствиях, об ощущении того, что живу с тенью, о ледяных глазах...
— Выброси из головы! Ты молодая и умная! Уж я-то понимаю толк в творческих возможностях людей. Один твой способ восприятия действительности чего стоит! Я не говорю о внутреннем мире, знаниях, богатом языке. Начни писать что-то художественное. Твой рассказ «Яблонька-дичка» привлёк внимание читателей. В райкоме даже заметили, а уж там такие сухари, им только удои да привесы подавай...
— Правда? — обрадовалась я.
— Какой мне резон обманывать? Кроме любви, в жизни ещё много такого, ради чего стоит жить. И вообще, любовь так быстротечна, что её никогда не бывает много. Кажется, Ларошфуко сказал: «Искусство брака состоит в умении перейти от любви к дружбе». Вот у вас, должно быть, и наступает такой период. Через него каждая семья проходит.
— Французы говорят: «Чтобы сохранить мужчину, женщина должна быть подслеповатой на один глаз». Но я не могу притворяться слепой и не хочу смириться с тем, что у него есть ещё кто-то. Или я — или другая!
— А со здоровьем у него как?
— Да пока не жалуется.
— Ну скоро «заболеет», помяни моё слово. Вот засобирается на курорт и срочно захромает. Не вздумай снова идти у него на поводу.
Редакторша взбодрила меня этим разговором, но и озадачила предсказанием. Неужели он и прошлый раз притворялся? Как говорит моя мама, что было — видели, что будет — увидим. И я с удвоенной энергией принялась за работу. Много ездила по району и много, с удовольствием писала.
В конце года мои материалы были отмечены областным смотром селькоров. Меня наградили путёвкой в Международный журналистский лагерь, который тогда был в ГДР.
Муж не очень обрадовался такому успеху. Он хмурился, молчал, а на другое утро сказал:
— О какой загранице может идти речь? Я плохо себя чувствую. Со спиной что-то опять, и ногу тянет...
— Это они в санаторий захотели! — воскликнула я.
— Ты что — насмехаешься? Мне плохо, а ты шутить вздумала? Я в госпиталь звонил...
— И что, врачи опять в Кульдур советуют поехать?
— А ты откуда знаешь? Мне в самом деле рекомендовали повторное санаторное лечение.
— Да? В таком случае, не рассчитывай, что я снова останусь с детьми. Мне тоже врачи советуют на море полечить хронический бронхит, который я заработала в детском отделении, когда ты отказался приехать. От сырости и холода в доме я всё время кашляю. Отвези детей родителям и отправляйся в свой Кульдур, а я получу компенсацию за путёвку и поеду в Крым.
Он увёз детей, а я стала собираться на Чёрное море.
Оформила отпуск и хотела уж было ехать за билетом, как позвонил он:
— Привет. Как дела?
— Нормально. Собираюсь на юг. Завтра поеду за билетом.
— Знаешь, я тут подумал — бери два билета, я тоже с тобой поеду.
— А-а-а, призадумался, ловелас! — ликовала Крюкова. — А что я говорила? Плюнь на его курортный роман и не бери в голову.
— Слушайте, а может, и нет никакого романа? — сказала я. — Может, это я всё нафантазировала?
— Поезжайте в Крым, там сама всё увидишь, — рассудила она. — Здесь у каждого работа, дети, суета — заботы, одним словом. А там что вам помешает побыть вместе, отдохнуть, развлечься?
И мы поехали на юг. Впервые в жизни! Кроме низовьев Амура, мы нигде не бывали, а тут — побережье Чёрного моря, знаменитые мировые здравницы, благословенная Ялта! Я предвкушала море радости, удовольствия, отдых без забот.
Всё обернулось иначе. Лучше бы я поехала одна, а он пусть бы катился в свой чёртов Кульдур! Спутник поневоле, он был мрачнее тучи, будто мы не в Крым, а на Колыму приехали. Конечно, летом, в разгар сезона, возникали мелкие бытовые проблемы — ведь мы поехали не по путёвке, а дикарями, поэтому сами решали вопросы с жильём, с питанием, с обратным билетом.
Правда, ослепительный Крым с его экзотическими садами, вьющимися розами и лавандой, что в изобилии синела по окрестным холмам, с великолепными приморскими набережными, каштанами и цветущими магнолиями, море, ошеломляющее в своём величии, — всё это затмевало мелкие неудобства. Мы довольно быстро нашли комнатку в трёх¬этажном доме прямо в Никитском ботаническом саду. И это был ещё один подарок — мы могли любоваться растениями, собранными со всего света, уходя утром на один из чистейших пляжей черноморского побережья или возвращаясь вечером с купания.
Но Саша всё больше мрачнел, всем был недоволен, особенно жарой, потому что облачился в модные, к тому же тесноватые американские джинсы, а носить шорты считал неприличным, вот и мучился, ворчал и брюзжал, как старик. Особенно не выносил, когда я чему-то радовалась или удивлялась. Он прямо-таки выходил из себя, раздражался, злился. Ему было плохо, если мне было хорошо, и он тут же портил мне настроение. Сразу становилось не по себе, и постепенно яркий мир Крыма стал тускнеть и тускнеть на глазах. Долгожданный отдых был безнадёжно испорчен.
Возвращались на Дальний Восток унылые и не отдохнувшие, с тяжёлым сердцем. В областном центре расстались: я поехала в наш пыльный городишко — надо было выходить на работу, а Саша — на Амур, к родителям и детям, догуливать отпуск.
Поезд приходил на станцию ночью, такси в нашем захолустье не было, и мне пришлось с чемоданами тащиться по тёмным мрачным улочкам постылого городка. Натерпевшись страху, я наконец добралась до места, но здесь меня ждал ещё один неприятный сюрприз — во всём доме не было света. В темноте, на ощупь, я отпёрла своё неприветливое жилище, вспомнились домовые — и тут уж совсем стало не по себе. Со свечой в руках вышла на площадку к переполненному газетами почтовому ящику, вытащила его содержимое — и вдруг оттуда выпал конверт с незнакомым почерком, но адресованный мне. При свече вскрыла письмо и, недоумевая всё больше, стала читать.
«Дорогая Гуля, представляю, как ты удивлена, читая эти строки. Мы обе любим одного человека и поэтому, надеюсь, поймём друг друга. Саша очень много рассказывал о тебе и детях, о вашей светлой школьной дружбе, которой можно позавидовать. Конечно, он дорожит своей семьёй, но меня он любит больше и может быть счастлив только со мной. Наша с ним встреча — это знак судьбы. Два года назад он спас мою маленькую дочь, которая случайно упала в фонтан, а ещё через год мы неожиданно встретились с ним в Кульдуре. Сама судьба распорядилась так, что мы полюбили друг друга. Я жду от него ребёнка и знаю, что это будет сын, такой же красивый, как его отец — твой муж. Он рассказывал, как ты его сильно любишь. Именно на это я и надеюсь. Если ты действительно его любишь, значит, желаешь ему счастья и не будешь препятствовать тому, чтобы мы были вместе. А мы обязательно соединимся, независимо от того, захочешь ты этого или нет. У нас — любовь, а у вас — дружба. Мне очень жаль, но сама судьба так распорядилась. Передай, что я жду его в Хабаровске, у мамы. Он знает. Алевтина».
Я сидела словно оглушённая. В глазах потемнело, стало вдруг душно, как в погребе. Так... Если кто-то и прояснит мне ситуацию, то это, конечно, Татьяна Петровна, которая, как кажется, знает больше меня. Потрясённая, не раздеваясь, я бросилась на постель и заплакала. Сколько, оказывается, в человеке может быть слёз! Мне с лихвой хватило до самого рассвета. Утром я подошла к телефону.
— Татьяна Петровна, я получила странное письмо от незнакомой женщины...
— А сама она из Охотска?
— Да вроде из Хабаровска...
— Нет, это мать у неё там. А сама она из Охотска, что на севере Хабаровского края. Впрочем, это не столь важно. Я одна, мой в командировке. Приходи, я всё тебе растолкую.
И я отправилась к Татьяне Петровне.
— Ты единственная пришла мне на помощь, когда я заболела. Век не забуду. Я давно хотела предупредить тебя, да боялась: он ведь наш начальник, всякое могло быть. А теперь неопасно: ему майора присвоили и переводят в другое место. Вчера звонили из области, искали его.
Я так ждала этого назначения, но теперь было не до радости. Оглушённая неожиданным посланием, я не переставала плакать. Достала письмо, и пока она читала, слёзы хлынули с новой силой.
— Это ж надо так врать! — возмутилась хозяйка дома. — Да ты не реви! Эту прохиндейку надо на чистую воду вывести, а ему, простаку, глаза открыть. Детей у неё нет и никогда не будет. Она в Кульдуре от бездетности лечится — там ведь гинекологическое отделение есть. Вот так вот подцепит дурака, наврёт ему с три короба и великую любовь начинает разыгрывать, прямо-таки умирает от любви, единственной и неповторимой. Артистка!
— Да вы-то откуда знаете?
— Ой, роман-эпопею можно писать из того, что мы о его похождениях знаем, — сказала она. — Слушай... Не успел он вернуться из санатория, как за ним шлейфом письма из Охотска посыпались. Прямо как из рога изобилия. У нас как — сначала вся почта к секретарю поступает, потом по кабинетам разносят. Отродясь и моды такой не было нос в чужие письма совать. Однако их была тьма, Бахчисарайский фонтан! Понятно, что нас любопытство разбирало — кто ж такая на хвост нашему красавчику села? О чём вообще можно столько писать? Мы возьми да утаи одно письмишко, вскрыли — у нас глаза чуть не выпали. Ну а потом не стерпели и все подряд сначала сами читали (вот где помирали со смеху!), а потом ему отдавали. И он, видать, на каждое отвечал, и когда только успевал? Ты как сказала зимой, что он в выходные работает, я поняла — это он ей строчит и звонит. За переговоры не успевали деньги переводить. О чём писал? О тебе, о детях, о своих родителях, как охотился и рыбачил. Это уж мы из её комментариев поняли. Она о тебе всё знает до мелочей. Мы возмущались: ну загулял, с кем из мужиков не бывает, все они кобели поганые. Мой не чище! Но про жену-то зачем такие подробности писать? Мы единодушно решили — это подло. Да, любовь зла — полюбишь и козла. Тебя жалели, а над ним стали смеяться в лицо. Он догадывался, за что насмехаемся, и молча глотал наши намёки, а рот ей не закрыл. Она и распоясалась, решила, что всё дозволено. Из этой истории с письмами мы поняли, что он безвольный, как кролик, хотя с виду строгий. Ведь умный мужик, а вот поди ж ты...
Неожиданно я рассмеялась сквозь слёзы:
— А ведь он и правда кролик по восточному гороскопу.
Я слушала постороннюю женщину, и жгучий стыд заливал меня с головы до ног. Как он мог допустить, чтобы стать всеобщим посмешищем, свои чувства и нас всех на всеобщее обозрение выставить? Что это? Сильная любовь — или это подлость несусветная?
— А насчёт бездетности и её похождений вы из писем узнали?
— Да в маленьком городишке, как наш, про каждого всё знают. В Кульдуре много наших лечатся, мы и попросили разузнать об этой прошмандовке. Муж у неё — охотник-соболятник. Зимой он — в лес, а она на свою охоту — в санаторий. Гулёна ещё та! А тут твоего простака подцепила. В каждом письме писала: «Я готова за тобой хоть на край света, мой бравый солдат!» Она его в каждом письме бравым солдатом звала. Это у неё фишка такая. А мы его меж собой в насмешку — бравый солдат Швейк. Только какой он бравый — скорее простодырый и подлый...
— Что же теперь делать? — растерянно спросила я.
— Как что? Звони своей редакторше, отпрашивайся или увольняйся, ведь вас всё равно переводят, — и поезжай к нему. Она теперь его в Хабаровске караулит, как паучиха, и перехватит. За семью надо бороться, дорогая.
Мария Петровна проводила меня ночью на поезд, дала горячих пирожков на дорогу. Но мне было не до еды. Я снова плакала — теперь уже от стыда, от его подлости и предательства, от того, что наша жизнь так нелепо заканчивается, не успев начаться: то болел больше двух лет, в госпитале валялся, а теперь бы жить да радоваться, а тут и свет белый не мил.
Приехала в Хабаровск. Обессиленная от слёз и бессонной ночи в поезде, присела на вокзальной лавочке и снова заплакала. Подошла старушка и спросила:
— Ты что, деточка, так убиваешься? Никак, умер у тебя кто?
— Да, бабушка, умер. Муж у меня умер, — сказала я неожиданно для себя и сама испугалась.
— Ну ничего, деточка, Господь прибрал, значит, срок пришёл, на всё воля Божья, на всё свой срок. А ты не ропщи, смирись. Всё что ни делается — к лучшему.
И старушка пошла своей дорогой. Я подумала: а ведь впрямь — для меня он всё равно что умер, стал чужим и недобрым. Он предал нас. Я знала и любила другого, которого придумала сама — порядочного и благородного, доброго и любящего, несчастного и больного, а с кем я теперь живу? Такого не то что любить — уважать не за что. Перестала плакать и пошла на переговорный пункт.
Он взял трубку, и я сразу, без обиняков, сказала:
— Я в Хабаровске, через два часа сажусь на «Метеор», выведи на пристань детей, я их заберу. Мы вернёмся обратно, а ты поезжай к своей шалавой Алевтине. Я везу от неё письмо. Она ждёт тебя у своей мамочки-торгашки. Ты свободен и больше мне не нужен.
И положила трубку. И уже не плакала: стоит принять твёрдое решение, как всё становится на свои места. Я останусь в редакции, дети устроены, квартира есть — не пропадём. Мир не без добрых людей. А выставлять меня, себя, нашу семью на посмешище — подло и никому не дозволено. Я успокоилась, в «Метеоре» крепко уснула и проснулась уже около Таёжного. Пошла к капитану, сказала, что еду за детьми. Он пообещал продлить стоянку, пока они не сядут. Я вышла на нижнюю палубу уверенная, что всё так и будет. Но Саша стоял не на дебаркадере, а на берегу выше пристани, перед ним были дети. Я стала махать рукой и кричать:
— Давай их скорее сюда! Дети, бегом ко мне!
Но они молча стояли и не двигались — он держал их за плечи. Дежурный матрос высадил всех пассажиров, несколько человек сели в «Метеор», а я отчаянно металась у борта, не зная что делать.
— Женщина, выходите или я убираю трап, а то мы и так из-за вас опоздали.
Уезжать назад? А дети? И я выскочила на сходни. «Метеор» начал разворачиваться и вскоре исчез из виду.
Я отдала Саше письмо. Он прочитал, изменившись в лице, и воскликнул:
— Как она посмела решать за нас обоих? Меня не спросила! Это произошло всё случайно. Прости меня, если можешь. У нас ведь дети.
— У тебя скоро ещё будет ребёнок.
— Да всё это обман, — невольно подтвердил он слова Татьяны Петровны. — У неё нет и никогда не будет детей.
— А как же насчёт спасённой в фонтане дочери?
— Да это всё бред сивой кобылы.
Мы пошли в лес. Дети собирали грибы, а мы, сев на поваленное дерево, начали нелёгкий разговор. Вернее, он говорил, а я слушала. О том, что я знаю содержание многих её писем, он, конечно, не догадывался, а я крепко держала слово, данное Татьяне Петровне. Её нельзя было ставить под удар.
— Приехал я в санаторий, а напарник по комнате вечером потащил меня на танцы. Какие там танцы, нога ж болит. А он мне: мол, постоишь, на других посмотришь, не сидеть же сычом в палате! Ну пришли, он танцует, а я к стенке прислонился и смотрю. Тут белый танец объявили. Через весь зал женщина идёт меня приглашать. Я отказываюсь, мол, не танцую по причине болезни, а она так огорчилась. Как, говорит, мне теперь назад одной идти? Засмеют подружки. Давайте погуляем. Ну и пошёл на свою голову... Прости, это больше никогда не повторится. Звание, говоришь, пришло? Переедем на новое место, начнём всё сначала. Всё наладится.
— А ей что ты скажешь? Она же так уверена, что вы поженитесь. Она даже палас и шторы в новую квартиру купила, — сказала я и спохватилась, что выдала лишнюю информацию.
— В какую квартиру? — не понял он.
— Ну в ту, что ты получишь на новом месте службы и где вы мечтали жить вместе, а меня с детьми ты собирался оставить на этой квартире.
— С чего ты взяла? Это неправда. Ты напиши ей сама, как-нибудь деликатно объясни всё — ну что у нас дети, что будут проблемы с новой должностью, я не хочу семью оставлять... Я люблю вас. Придумай что-нибудь... Ты же умная...
И он трусливо, как подобает подлому кролику, переложил решение проблемы на меня, а сам уехал на новое место службы. Как только запахло палёным, у него пропало всякое желание общаться с этой нахалкой. Но, как говорится, не на ту напал. Она стала звонить на все телефоны, требовать его новый адрес, подробно объясняла, кто она и что он, негодяй, наобещал ей, цитировала его письма, грозилась пожаловаться областному начальству и показать ему кузькину мать. Насилу отбились...
Но лад в семью так и не вернулся. Умом-то я всё понимала, а вот сердцу, видно, кто-то другой приказывает... Душевные силы, любовь и привязанность сосредоточила на детях. В семье появился ещё сын — черноглазый, чернобровый карапуз. Дети одаривали меня бескорыстной любовью и лаской. Я поняла — мой покой напрямую зависит от их здоровья. Но здоровыми они были не всегда... Любая мать болезнь ребёнка воспринимает как катастрофу. Я — не исключение.