— Как ваш сыночек? Выздоровел? — спросила черноглазая смуглая женщина, мама одного из моих учеников.
— Спасибо, лучше. Год в школу не ходил, сама с ним занимаюсь. Да ещё Полина Степановна, наша математик, помогает, спасибо ей. Теперь вот путёвку в Ессентуки дали, на реабилитацию после такой операции отправляют. Там сорок дней придётся ждать. Может, санитаркой в тот же пансионат возьмут… Без всякой оплаты, конечно, лишь бы с ребёнком быть. Вот и решила медосмотр пройти — с санкнижкой проще будет устроиться, правда?
— Да вы что?! В Ессентуки? Я ведь родом с Кавказа, братья живут на побережье Чёрного моря, а мама в десяти километрах от них, в горном ауле. Какая удача! А я голову ломаю, с кем сына на море отправить. Вот и завезёте его в Баджиго, там и поживёте сорок дней, можно и дольше — море рядом, погода прекрасная в это время. Вам тоже отдых требуется, на вас вон лица нет.
Так и решили к обоюдной выгоде. И я с двумя мальчишками отправилась самолётом до Минвод, откуда в Ессентуки рукой подать. Устроила больного сынишку в санаторий, а порученного мне подростка повезла на побережье. Там мы с ним пересели на пригородный автобус и отправились в горы, в черкесский аул, где жила бабушка — черкешенка Марьям, по словам внука, сносно говорившая по-русски.
Было раннее майское утро. Молочный туман клубился над морем, причудливо струился по горному серпантину, белел в ложбинах, густо поросших неудержимой весенней зеленью. Южное солнце, синее небо, горный ветер успокаивали и радовали. Все мои страхи были почти позади. Малыш мой под надёжным присмотром, в одном из лучших восстановительных центров страны, прямо на целебных источниках. Его вылечат, он окрепнет и выздоровеет. Господи! Помоги моему мальчику! Пока всё складывается удачно. Зря только я волновалась. Вот сдам Артёмку бабушке, устроюсь на побережье, стану купаться в море и проведывать сынишку, чтобы не скучал и спокойно лечился.
Так я размышляла, с жадным любопытством рассматривая из окна автобуса заросли ежевики, дикие орешины, цветущие каштаны и магнолии, другие южные деревья и кустарники, что цепко, как живые, стелились по отвесным скалам и так ярко, так буйно, так неистово цвели! По обочинам головокружительной дороги стремительно сбегали вниз бурные речушки и потоки. Кавказ восхищал, завораживал, покорял, захватывал, настораживал, пугал...
Между тем полупустой экспресс поднимался всё выше и выше в горы. Какой он, горный аул, где, по словам Нарины, нет ни одного русского и живут два древних рода — черкесы Шхалаховы и адыги Дымбаевы? Я представляла себе их мрачные каменные жилища-крепости за высокими глинобитными (нет, каменными!) заборами. Когда студенткой ездила на уборку хлопка в Ферганскую долину, я видела мрачные узбекские аулы с приземистыми саманными домишками за неприглядными дувалами в тени садов и виноградников. Но здесь — аул горный, значит и дома в нём из камня, вроде небольших замков, и заборы, конечно, не из глины. И дикие черкесы с кинжалами... Ой, страшно! Ни дня не задержусь в ауле, сдам Артёмку и тут же назад, на берег моря, где русские женщины наперебой заманивают постояльцев. Купальный сезон ещё не начался — с жильём, как впрочем, со всем остальным, проблем не предвидится, были бы деньги.
Из-за поворота неожиданно открылось селение на небольшом каменистом плато. С трёх сторон его окружали отвесные горы, поросшие таким густым лесом, что, казалось, там невозможно пройти, а здесь, ближе к дороге, нам преградила путь беснующаяся меж валунов и скальных расщелин большая река. Шум воды заглушил звуки мотора, заполнил салон и всё за его пределами. На душе стало тревожно... Автобус миновал замшелый каменный мост и остановился у крайнего дома. Артёмка, узнавший бабушкино жильё, метнулся к выходу. Я с сумками и чемоданом поспешила за ним.
Шоссе практически и было единственной улицей в ауле. По обе стороны чистой асфальтированной дороги стояли добротные дома из красного и жёлтого кирпича под сенью цветущих деревьев в палисадниках — не за мрачными дувалами на узбекский манер, а за лёгкими голубыми, розовыми, синими и белыми решётками. Неожиданно яркая палитра аула, плотно окольцованного малахитовой замшей гор, веселила глаз и делала нарядным каждый дом и селение в целом. Ажурные заборчики были украшены виноградными лозами, цветущими лианами клематисов и вьющихся роз. От такого благоухающего разноцветья трудно было отвести взгляд. «Вот так аул!» — чуть не воскликнула я.
Калитка была не заперта. Мы вошли внутрь чистого дворика, увитого молодым виноградником и розами, прошли по каменистой дорожке, окаймлённой белыми кирпичами, и, оставив снаружи багаж, попали в просторное двухэтажное жильё. «Бабушка, бабушка! Я приехал! Где ты?» — Артёмка обежал комнаты, метнулся на второй этаж, но и там никого не оказалось. «Да она в огороде или в саду. Кто в такую пору сидит дома?» — успокоила я подростка. И мы вышли наружу. Покликали хозяйку в огороде, в теплице, завернули за дом и углубились в заросли фундука. На наш зов по-прежнему никто не отзывался.
В глубине двора под раскидистой черешней заметили приземистый сарай, заглянули туда и увидели: все гнёзда доверху заполнены яйцами, они в беспорядке белели на полу, устланном соломой, а у самого порога тревожно нахохлилась чёрная курица, из-под которой пищали крошечные цыплята. Такой же писк раздавался и в дальнем углу сарая. «Похоже, сюда давно никто не заглядывал», — подумалось невольно.
В растерянности мы вернулись к калитке и недоумённо оглядывались вокруг, не зная что делать. У дома через дорогу показался среднего роста стройный человек с серебристой копной волос. Пронзительная синь его глаз и седина как-то не вязались со смуглой свежей кожей лица, чёрными ресницами и тонко обрисованными тёмными бровями. Нос горбинкой, выразительные губы, ослепительно белые зубы, благородный подбородок, гордая посадка головы… «Дядя Джанчерий! Дядя Джанчерий! Это я, Артём. А где бабушка?» — кинулся к нему подросток. Мужчина погладил мальчугана по голове, внимательно взглянул на меня и без акцента произнёс:
— Бабушка второй месяц в больнице, в Приморске.
— А что с ней?
— Сердце прихватило. «Скорую» вызвал и правильно сделал — предынфарктное состояние. А ведь упиралась, не хотела ехать.
— Что же мне делать? Где Артёма оставить? — всплеснула я руками.
— Да вы живите здесь, в бабушкином доме. Её скоро выпишут, а там и решите.
— А как её найти? Для начала у неё надо разрешения спросить. Она даже не знает, что мы приехали.
— Верно, встретиться надо. Она недалеко отсюда, в пригородной больнице. Сейчас машина повезёт рабочих на другое отделение совхоза. С нами и доберётесь, обратно — на автобусе.
Он пошёл к себе, а я засуетилась с вещами. Их надо закрыть в доме — не тащиться же с ними в больницу! Мы с Артёмом внесли багаж, стали искать ключ и вдруг обнаружили, что в доме не было замка. Совсем. Дом никогда не запирали, как и калитку. Я впопыхах спрятала чемодан под кровать, прикрыв какими-то тряпками. Сумку с деньгами и документами прихватила с собой, и мы побежали на улицу, где уже стоял небольшой грузовичок. Артёмка, как обезьянка, вскарабкался по борту наверх, а мне помог Джанчерий. В кузове сидели смуглые черноглазые мужчины, красивые и, как мне показалось, все на одно лицо. Они потеснились и уступили мне место у борта, за который я едва успела уцепиться. Как необъезженный конь, машина рванулась к мосту и понеслась по горному серпантину, так что я не успевала вертеть головой в разные стороны.
Вот это да! Потрясающе! Ехать в открытом кузове — совсем не то, что в автобусе. Скалы угрожающе нависают над головой, упругий ветер треплет волосы, норовит сорвать платье, приятно освежает разгорячённое тело. Из придорожных зарослей, смешиваясь с журчанием ручьёв и речушек, обрушивается на проезжающих неумолчная птичья вакханалия и аромат цветущего леса. Разве непонятно — весна пирует!
Скоро въехали на узкую улочку пригородного посёлка. У небольшого здания больницы грузовичок притормозил. Артёмка легко выбрался из кузова и подхватил мою сумку, а мне снова помог Джанчерий. Взяв за руки, он перегнулся через борт и осторожно поставил меня на землю.
— Передайте привет бабушке. Скажите, что дома всё в порядке, теплицу я поливал, курам зерно и воду ставил.
— Ой, внучек мой! Откуда ты, мой ангел? Да вознаградит вас Аллах, что привезли мою радость! На всё лето? Да, да, осенью Нариночка приедет, она писала, — причитала бабушка. — А меня тут закрыли, как арестантку, домой не пускают, ходить не велят….
Она горько заплакала.
— Бабушка, что мне делать? Куда Артёмку?
— Как куда? Живите у меня. Какой город? Зачем город? Вах-вах, там всё дорого! А у меня бесплатно. Скоро овощи, фрукты пойдут, яиц полно, картошка, кукуруза есть. А воздух какой в горах! Кругом лес и родники! Нигде такого нет! И море — полчаса езды... Хорошо, что в доме люди жить будут. Мне спокойнее... Не бросайте внука.
Она снова заплакала.
Мы оставили ей гостинцы — поллитровую банку красной икры да балык — и отправились в обратный путь. Пока ждали автобуса, сходили на берег моря. И кого ж это угораздило — такое море Чёрным назвать? Ведь оно — сине-зелёное, изумрудное, ослепительно сверкающее под лучами, завораживающее… Загорающих на пляже немало, но купающихся — ни одного. А мы с Артёмом, как истинные северяне, рискнули. Вода ну как летом в Амуре — что не купаться-то?
Уже в сумерках вернулись в аул. С гор повеяло прохладой. Немного погодя шоссе запрудило блеющее стадо. Это были в основном козы, овцы и немного коров. Черкешенки встречали животных, покрикивая и отгоняя чужих. Я с любопытством наблюдала за происходящим сквозь деревья из окна второго этажа. Постепенно стадо рассеялось по дворам, а на опустевшую улицу вышли хозяйки с вениками и совками. Они быстро убрали и подмели возле домов все «издержки» скопления животных и принялись из шлангов мыть асфальт. По-деревенски знакомо запахло навозом, парным молоком, копчёным сыром, дымом топившихся во дворах печек. Плотная темнота накрыла аул, речные перекаты, светлевшую дорогу. С гор потянуло сыростью и волглым запахом задремавшего леса. Где-то заухала ночная птица. Мне стало не по себе...
Так, надо что-то делать! Подвернувшейся под руку верёвкой завязала калитку, потом закрыла изнутри на швабру дверь. Для верности привязала капроновый чулок одним концом к дверной ручке, а другим — к ножке неподъёмной самодельной скамьи. И хотя в доме было душно, наглухо закрыла все окна. Деревья почти соприкасались со стенами, так что проникнуть внутрь не стоило труда. В памяти всплыли кадры забытого фильма, где свирепый черкес с кинжалом в зубах взбирался по отвесной каменной стене. Стараясь не вспоминать устрашающий эпизод, я наконец легла, глаза смежились сами собой. Дальняя дорога и волнения нелёгкого дня сморили меня.
Едва забрезжил рассвет, как в саду запели, залились, защёлкали, зацокали, засвистали на все лады птицы. Среди этой звучащей вакханалии явственно выделялись удивительной красоты трели, рулады и коленца. Я открыла глаза, затаила дыхание и прислушалась. Ой! Ну конечно, конечно, это соловей! Сколько я про него читала, знала сказок и песен, а так явственно, так близко слышу впервые! Я вскочила и, распахнув окно в росный сад, зачарованно слушала соловьиное пение с дерева, до которого можно было дотронуться рукой. Вот он, знаменитый на весь мир певец — невзрачная бурая птичка длиной примерно пятнадцать сантиметров. Мал золотник, да дорог! Соловьи относятся к семейству дроздовых отряда воробьиных. На спинке самца перья красновато-серые, а на брюшке — желтовато-пепельные. Самочка, ради которой устраиваются потрясающие концерты, и вовсе маленькая, серенькая и до крайности невзрачная. Соловьи селятся вблизи человеческого жилища, не выказывая пугливости. Нравом строгие, серьёзные, осанка благородная. Ещё бы — в разно¬образии, гармоничности и красоте голоса ему нет равных! Но главный секрет, уникальность и мировая слава певца — в полётности голоса. Если пение других птиц слышно на расстоянии нескольких десятков метров, то у соловья — на два-три километра. Летают они быстро и легко, опускаясь в воздухе полукругами. Зимуют в Африке. Сколько же силы и выносливости в этих хрупких невзрачных пташках, если ежегодно они преодолевают такие расстояния!
Да, соловьи! Ну не чудо, не подарок ли это? А эти древние, как мир, горы? А воздух? Лес? А неукротимая река? Эти роскошные сады! Да и сам аул, его сплошь черноглазые жители и синеглазый Джанчерий — всё как во сне. Это другой, неведомый мир, иное измерение, и в нём я — случайная гостья.
Вверху аула пропел петух, потом другой, третий… Захлопал крыльями и переполошился наш куриный хозяин. Я вспомнила, что бабушка наказывала собрать яйца. Надо одеваться. Вон и стадо, кажется, пошло. Интересно, а кто убирает около нашего дома? Наверно, жена Джанчерия. Так не пойдёт. Теперь я за хозяйку, значит, и эта, и все другие обязанности на мне. Я радовалась, что дел по дому много, — некогда будет тосковать по сыну, что лечится в Ессентуках, и по детям, которые остались далеко-далеко, на другом краю страны. Отношения с мужем зашли в тупик, и о нём не хотелось даже думать. Сколько же тысяч километров мы, однако, преодолели, чтобы оказаться на берегу Чёрного моря, в этом удивительном горном ауле… «Кавказ подо мною! Один в вышине…»
Я проворно оделась, вышла и оторопела. Вот это да! Всегда мечтала жить в южном саду, чтобы не ранетки или шиповник, а настоящие абрикосы, черешня, яблони или алыча, персики, настоящий, а не дикий виноград… Бабушкин сад превзошёл мои самые смелые фантазии! Кроме знакомых узбекских деревьев здесь росли инжир, хурма, грецкий орех… Заросли фундука поражали воображение. Ой, а это что? Такое знакомое растение, я его уже видела… Да это же лаврушка, но не из пачки, а на кустах, живая, блестящая, зелёная. Как же красив и благороден лавр, не случайно древние греки из него венки для победителей делали! Виноградные лозы причудливо вились по деревьям до крыши дома, так что протяни из окна руку — и янтарная кисть твоя! Когда поспеет, разумеется...
Возле калитки отыскала совок с веником, повязала голову бабушкиной косынкой, подтащила поближе шланг и с опаской выглянула на улицу. Стадо только прошло. Пока никого. Я быстро подмела возле дома напротив (убирали же они полтора месяца за бабушку!), потом навела порядок у своей калитки, собрала навоз (пригодится на удобрение), промыла асфальт водой и юркнула назад. Во дворе стало спокойнее и безопасней. Насобирала три ведра яиц, покормила кур и вошла в теплицу.
Так, а что тут? Рассада явно переросла и набирала цвет. Перец и баклажаны, забитые сорняками, вытянулись и перевалились через край деревянных ящиков. Непорядок. Растения просятся в землю. Теплынь-то какая! Скоро станет совсем жарко. Интересно, а как здесь высаживают овощи в грунт? Как у нас? Наверняка нет, климат-то другой и солнца вон сколько. Надо посмотреть, как у других растёт, — так и я посажу. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Правда, за калитку выйти страшновато. Вот проснётся Артём, его и отправлю на разведку.
Надо спешно готовить огород, ужас сколько травы — прямо пожар зелёный! Ничего, не такое видали: сейчас перекопаю всё, вытрясу корни и разрыхлю землю. Новые сорняки появятся, когда рассада успеет прижиться. Вечером, после захода солнца, высажу истомившееся содержимое теплицы. Надо поторопиться. Недолго думая отыскала лопату и принялась за дело.
Какая, однако, здесь земля — сплошь глина вперемешку с галькой, не то что у нас на Амуре — чёрная, пушистая. Вот бы не подумала — столько роскошных растений — лавр, фундук, каштаны, — а такая сиротская пашня. Значит, не в земле дело, а в солнце, в климате, в той энергии, что льётся в здешних местах с небес. Ну почему так: одни живут как в раю — столько солнца, роскошное море, умопомрачительная растительность, и мы там — на вечной мерзлоте... «Успокойся, — тут же возразил внутренний голос (это был мой Оптимист), — чукчи вообще в вечных снегах загорают и не ноют». Да... Но какая несправедливость, однако!
Становилось всё жарче. Работа продвигалась медленно и трудно: приходилось разбивать слежавшуюся за зиму, пересохшую землю, выбирать камешки, на которые то и дело натыкалась лопата. Надо отдохнуть, заодно и завтрак приготовлю, Артёмку подниму, вдвоём сподручней будет. Он гальку станет выбирать, а я на лопату налягу.
Позавтракали и снова за дело. Как ни старались, не вскопали и четвертины. Такими черепашьими темпами огород будет готов дней через пять-шесть. А время и без того упущено, земля пересохла, рассада вытянулась, к полудню солнце палит…
Проехал грузовичок, привёз на обед рабочих, которые через час отправятся назад. И нам бы надо в больницу. Сыновьям-дальнобойщикам некогда к бабушке ходить, невестки не очень-то жаждут свекровь попроведать, вот и чахнет старушка, мается в душной палате. Учёные доказали, что потребность общаться — такая же биологически важная необходимость, как пить, есть, дышать кислородом. Надо посещать больных как можно чаще, лучше каждый день.
Мы спешно пообедали. Переоделись, захватили купальник и плавки, а для бабушки гостинцы и выскочили на шум грузовичка, в который уже садился Джанчерий.
У порога столкнулась с медсестрой. Она отвела меня в сторонку и сказала укоризненно:
— Женщина, ну зачем вы такие дорогие передачи носите? Бабушка к ним не притрагивается, всё раздает врачам и больным.
— А почему? Разве они невкусные?
— Ну что вы, и балыки, и икра — пальчики оближешь. Понимаете, она пожилой человек, привыкла к своим, национальным блюдам. Поэтому и больничное почти не ест. Лишь то, что односельчане принесут. Может, по этой причине так долго не поправляется. Сыновья редко к ней ходят, всё в разъездах.
— А что она ест?
— Шлямо, мамалыгу, шипсы, гны, догорыж….
Что? Что? Так, ясно. Будем готовить блюда черкесской кухни. Умею же я не хуже узбеков варить плов, маставу, манты, чебуреки... Что-нибудь придумаем. Не боги горшки обжигают.
На сей раз на пляж не пошли, а поспешили домой, где нас ждал недокопанный огород и переросшая рассада.
Не успев зайти в калитку, Артёмка радостно завопил:
— Ура! Огород готов! Ништяк!
Я не верила глазам — весь участок был не только перекопан, на нём были набиты лунки так, как и говорила бабушка — недалеко одна от другой, чтобы палящее южное солнце не высушивало корни. Кто же это помог нам? Прямо сейчас можно высаживать. Благо солнце садится и впереди у растений целая ночь, чтобы прижиться. Растянули шланг, замочили в баке скопившийся от уборки улицы навоз, обильно полили ящики в парнике, а потом лунки, и работа закипела. Я выбирала самые крупные, самые сильные баклажаны, перцы и помидоры. Молодец, бабушка! Насажала с запасом, на выбор. Вот это по-моему! Люблю, чтобы всего было много! Артёмка поливал лунки, а заодно как бы невзначай и меня, мы дурачились, смеялись и работали. Уже в темноте ушли с огорода, наскоро поужинали яичницей с зелёным луком и замертво упали до утра. Окна в сад я уже не закрывала.
Утром снова проснулась в изумлении — в садах неистовствовали соловьи, потом заголосили аульские петухи, замычало, заблеяло стадо, и надо было скорее убирать улицу, поливать двор, готовить завтрак, закрывать лопухами от солнца высаженную рассаду, собираться на берег. Ой, совсем забыла, надо узнать, что такое мамалыга, шлямо, шипсы и ещё как-то его там… неважно, самое главное — как всё это приготовить? Что я повезу бабушке?
Накануне в соседнем дворе приметила седовласую женщину, та сидела с замотанной головой и болезненно морщилась. Артёмка сказал, что это Цуца и что года два назад, когда они везли кукурузу с поля, телега опрокинулась. Сорокалетний сын её оклемался, а бедная Цуца с тех пор мается головой и чахнет.
Похоже, у старушки сотрясение мозга. Так бывает, когда человек неудачно падает. Мама показывала, как надо поправить голову, если случилось удариться: замерить верёвочкой по окружности черепа, сложить пополам и снова по каждой половине головы прикинуть — если меры не совпадают, значит, налицо сотрясение мозга. В таком случае надо сложить косынку с угла на угол и крепко перевязать ею голову пострадавшего. Затем обхватить руками и крепко потереть в одну и другую стороны, а затем резко прижать, почти ударить лбом больного о свою грудь. И бедняге станет легче. Если он уснёт, значит, лечение пошло на пользу.
Так и сделаю, решила я, входя на соседский двор. Старушка так намаялась головой, что доверилась мне, и я тут же проделала процедуру немудрёного знахарского лечения. Всё гениальное просто. Врачи сотрясение мозга или раздвоение зрения от удара (по-медицински это называется диплопией) не лечат, а русские знахарки без труда умели справиться с такой бедой. Хозяйка уснула. Это был добрый знак, а я принялась мыть полы в доме и на веранде. Ведь она, бедолага, не могла наклоняться — о какой чистоте можно говорить? Я дометала двор, когда Цуца проснулась бодрой, без головной боли и заметно повеселевшей.
Мы затопили в летней пристройке печь и стали варить мамалыгу — густую кукурузную кашу. Для шипсы понадобилась курица, которую я быстренько зарубила, общипала и поставила варить. На крепком курином бульоне из поджаренной муки без томата Цуца сделала густой белый подлив. Это и были шипсы, в которые следовало обмакивать кусочек мамалыги. Можно попробовать? О! Просто объедение!
Услышав моё узбекское имя, хозяйка заметно оживилась. От неё я узнала, что черкесы — мусульмане и всегда отмечают рамазан, на который делают много шлямо (тонкие пресные лепёшки), выпекают горы догорыж — пресных пирожков с копчёным козьим сыром — и чак-чак — жареную в кипящем масле лапшу, затёртую на одних яйцах и порезанную кусочками. Ну совсем как в Средней Азии! Зря только я волновалась, что не смогу готовить для бабушки Марьям черкесскую пищу, — глаза боятся, а руки делают!
Залив шипсы в термос и закутав кастрюльку с мамалыгой и курицей в полотенце, я заспешила с чужого подворья и столкнулась с Артёмом. Он был не один. Рядом стоял смуглый большеглазый мальчишка лет семи с копной густых чёрных волос. На нём была чистая красная рубашонка с полуоторванным рукавом.
— Это Сафар, сын дяди Джанчерия. Он знает, где много спелой земляники. Можно мне с ним? Бабушка обрадуется свежей ягоде, правда?
— Можно, только чтоб к обеду был дома. Поедем в больницу. А ты, Сафарчик, скажи маме, чтобы рукав пришила, а то в лесу потеряешь.
— У меня нет мамы, — ответил мальчишка.
— Как нет? Уехала?
— Мама умерла.
— Господи! Как умерла? Когда?
— Родила меня и умерла.
— Боже мой! Прости меня, малыш, я не знала.
— Ничего, я привык, — по-взрослому сказал мальчик.
— Тебе одному, наверно, скучно?
— Я не один. У меня два брата и папка...
Я была потрясена услышанным и впервые внимательно взглянула на дом по другую сторону шоссе. Выкрашенный голубой краской, он стоял чуть в глубине сада под огромной орешиной и был огорожен обычным деревянным, тоже голубым, штакетником, вдоль которого росло несколько яблонь и персиковых деревьев. Стекла окон и веранды сияли чистотой и белоснежным тюлем. Во дворе было чисто, но без цветов. Господи! Как же Джанчерий управляется с такой семьёй без хозяйки? Как он младенца-то один вырастил?
— А вот так, всем аулом нянчили, да и сейчас помогаем по дому управляться, — рассказывала бабушка, отщипывая кусочки мамалыги и обмакивая в шипсы. Гны — варёные свёкольные листья, приправленные красным перцем, зелёным луком и сметаной — она тоже брала рукой. Меня это не смутило: узбеки даже плов едят руками. Я тоже привыкла обходиться без вилки — пища с руки куда вкуснее.
Умерла жена Джанчерия при родах. Оставила ему троих сыновей — десятилетнего, семилетнего и новорождённого. Когда хоронили, он держался стойко, правда, его чёрные как смоль волосы побелели за несколько дней. Все кормящие матери в ауле два года по очереди кормили грудью осиротевшего младенца. Так вот и передавали из одной семьи в другую. Рос он хорошо, не болел. Теперь такой крепкий, красивый мальчик, первый класс закончил. Отец, братья, весь аул в нём души не чают. Старший учится в техникуме, все помогают отцу, который до сих пор не женился — опасается, что чужая женщина не заменит родную мать или обидит мальчишек. Комната, где умирала больная, осталась нетронутой. Над постелью — большой портрет, те же подушки и одеяло. В шкафу её наряды, на столе зеркальце, шарф, прядь волос. Дети и сам Джанчерий заходят в комнату, когда им плохо или хорошо. Они продолжают общаться с ней.
— Я заметила, что сыновья у него всегда аккуратные, сам ухоженный. Кто им стирает, гладит? Сами?
— И сами тоже, и аульские женщины помогают. Ты бы видела, какой у них порядок в доме, везде ковры, хорошее постельное белье, чистые полы, мебель. Уже давно заведено, что грязное белье и стиральный порошок они оставляют в бане, за домом. Женщины по очереди забирают всё, стирают, гладят и оставляют на веранде. Перед зимой и весной черкешенки по очереди собираются и белят все комнаты, промывают окна, веранду, меняют занавески — наводят порядок, одним словом. Дети приучены поддерживать чистоту и обслуживать себя. Джанчерий молодец, хорошо сыновей воспитывает и в ответ старается каждому в ауле, кто нуждается, помочь. Люди его уважают.
— Почему у него глаза синие, а у всех чёрные? — не сдержала я любопытства.
— Это у него от прадеда. Был такой русский князь, служил в наших местах под началом царского генерала Лазарева. Это ещё до революции случилось. Влюбился князь в черкешенку из Баджиго, украл и увёз её в Питер. Потом сам погиб на войне, а она с младенцем вернулась в аул.
«Так, значит, и сам Джанчерий, и его три сына — княжеских кровей», — подумала я.
— Бабушка, а куда девать оставшуюся рассаду? Выкинуть? В ящики можно кинзу, кутем, петрушку, укроп и даже огурцы посеять — в теплице зелень мигом взойдёт. Ночи ещё вон какие холодные, а под плёнкой — круглые сутки под тридцать градусов.
Бабушка посмотрела на меня и замялась.
— Спасибо тебе, что рассаду высадила и что улицу за меня убираешь. Вчера приходили соседи, удивлялись. Говорят, что Цуцу вылечила, порядок у неё на дворе и в доме навела. Такую отдыхающую в ауле не видывали. Слава Аллаху! Я теперь спокойна за дом.
— Ну так что с рассадой-то делать?
— Знаешь, — снова смутилась старушка, — я ведь и на долю Джанчерия сажаю. Он мне и Цуце огород копает, и свой готовит, а мы ему рассаду высаживаем. Останется бедняга теперь ни с чем, а ведь ему такую семью содержать...День весенний зиму кормит.
Так вот кто нам помог с огородом! Ладно, с рассадой разберёмся.
На этот раз не стали дожидаться совхозную машину, которая обычно заезжала за нами, и поспешили в аул на попутке. Солнце клонилось к закату, жара спадала. Мы заглянули за синий забор. Огород Джанчерия был подготовлен к посадке и чернел пустой землёй. Я выкопала оставшуюся в теплице рассаду, уложила её в корзины, а Артём с Сафарчиком перетащили их на соседский огород. Они поливали пересохшие лунки из шланга, а я высаживала вытянувшиеся растения. Ничего, ещё как вырастут, надо только корни по всей лунке укладывать, чтобы над землёй оставались одни верхушки, тогда стебли быстро укоренятся, станут крепче.
Мальчишки расшалились, обливая друг друга, и расшумелись так, что прохожие заглядывали в Джанчериев двор. Удивлённые моим присутствием, недоумённо шли дальше. Я торопилась закончить с посадкой до приезда хозяина. Надо было ещё Цуце помочь кое-чем в огороде. Она посвежела и заметно повеселела. Добрая старушка не знала, чем отблагодарить меня. Прислала ведро грецких орехов и корзину фундука. Столько орехов сразу я в жизни не видывала! Узнав, что я люблю урюковое варенье, приказала сыну ехать за ним к сестре в Адлер. И он ездил в такую даль. Привёз. Мне было неловко принимать столь щедрые знаки внимания.
На этот раз Цуца пожаловалась, что года два как стала плохо слышать.
— А с обонянием у вас как?
— С чем, с чем?
— Ну, запахи как ощущаете?
— Ой, да я давно ничего не чую.
— Это хорошо...
— Да что ж хорошего-то? — всплеснула руками Цуца.
— Если на запахи не реагируете, значит, глухоту можно вылечить и обоняние вернётся. Так же и гайморит заговаривается, и головные боли снимаются.
— Неужели? Как же это?
— Да тоже просто, как и сотрясение. Правда, понадобится веретено, пчелиный воск и хлопчатая ткань. Не обязательно новая, лишь бы без синтетики.
— Веретено у меня есть, тряпки тоже, а воск у соседей спрошу, они пчёл давно держат.
Мне было интересно испытать на деле незатейливые способы древнего народного целительства, которым учила меня мама, а её — бабушка Вера. Так что Цуца стала моим добровольным пациентом. После избавления от головных болей она верила в меня безоглядно. Не случайно в Евангелии сказано, что каждому даётся по вере его.
Впервые за много лет у меня оказалось достаточно свободного времени, чтобы заняться тем, что мне было любопытно проверить. Например, однажды я прочитала, что древние египтяне использовали тростниковые трубочки для лечения ушной или головной боли.
— Представляешь, мама, какие египтяне мудрые: они вставляли полые трубочки в ухо больному и поджигали, избавляя от боли и глухоты.
— Не знаю, как делали в Египте, но в Сибири такие трубочки мастерили сами, и были они куда лучше тростниковых.
— Почему лучше-то? — обиделась я за древних египтян.
— Потому что у тростниковой трубки тяга плохая, а сибиряки поумнее делали.
— И как же это?
— Растапливали воск, обмакивали в него тряпицу размером с мужской носовой платок, быстренько, пока не застыл воск, накручивали ткань на веретено, смазанное растительным маслом, и тут же её снимали. Вот и готова трубочка, узкая с одного конца и пошире — с другого. Через пять — десять минут воск застывает, и трубочка становится твёрдой. Вставляй в ухо и зажигай. Огонь всё вытянет — и гнойную пробку из уха, и насекомое, и мелкий предмет, и нос от насморка прочистит. В восковой трубочке тяга гораздо лучше, чем в тростниковой. А ты говоришь — египтяне...
И вот теперь я несколько раз проделала всё это на реальном человеке — Цуце. Эффект превзошёл все ожидания. Старушка стала не просто хорошо слышать, прекратился шум в ушах, к ней вернулось обоняние, давно потерянное, во что даже она сама, потрясённая, не смогла сразу поверить.
На другой день я уезжала в Ессентуки попроведать сына.
— Сколько ты там пробудешь? — тревожилась сердобольная старушка.
— Не знаю, может, несколько дней. Как разрешат врачи.
— Где ты собираешься остановиться?
— В гостинице, как в прошлый раз. Сейчас, правда, купальный сезон, мест может не оказаться.
— И я про то же самое. В Ессентуках живёт моя племянница, сын позвонит ей вечером, тебя встретят, поживёшь у неё.
— Спасибо, дорогая Цуца!
— Это тебе спасибо, что избавила меня от таких страшных хворей, а я думала — мне их до смерти терпеть. Аллах прислал нам тебя!
В Ессентуках на вокзале меня встречала Белла с прелестным младенцем на руках и красавцем мужем. Они специально проехали по всему городу, показывая мне его достопримечательности. Было что посмотреть! Мы наскоро позавтракали, и Анвар повёз меня в санаторий. Мне разрешили взять сынишку на сутки. Весь день мы гуляли по городу, я с восторгом рассказывала ему про Баджиго, про его удивительных жителей и их обычаи. Пообещала, что мы поживём в черкесском ауле ещё месяц, так что он сможет рыбачить на реке или купаться в море. Сколько захочет.
Вечером нас ждали настоящие кавказские шашлыки — большие куски ароматного мяса на огромных шампурах и целое море экзотических овощей и зелени. Чудесное виноградное вино искрилось в бокалах. Свет ночной лампы причудливо освещал беседку, увитую виноградником. Все наслаждались вечерней прохладой и ароматом благоухающих роз, которые Анвар полил после заката солнца. Белла с мужем щедро благодарили меня за тётушку Цуцу.
Возвращалась я в Баджиго через несколько дней в хорошем расположении духа: дела у сынишки шли на поправку, врачи были довольны реабилитацией, малыш мой бодр и весел. Однако ещё в автобусе, что направлялся в аул, я почувствовала неладное. Знакомые аульчане, что раньше приветливо общались со мной, теперь были сдержанны и не разговаривали, как прежде. Бабушка Марьям, которую я привезла из больницы накануне и из-за которой так спешила, всё ещё лежала, ей помогал как мог Артёмка, приходили Цуца и Джанчерий.
— Дорогая бабушка, ну как вы тут без меня? Я сейчас приготовлю что-нибудь свеженькое, в доме всё перемою, а на огороде как, не заросло?
Но старушка испуганно замахала на меня руками:
— Ничего не надо делать!
— Как не надо?
— Не надо — и всё!
— Да что случилось-то?
Но бабуля молчала, как партизанка.
— Что-нибудь с Цуцей?
— Нет, она жива-здорова.
Я метнулась в соседний двор. Цуца отреагировала на меня ещё испуганнее. От помощи отказалась, на вопросы отвечала односложно и всё время старательно отводила глаза.
— Цуца, как твоя голова? Болит?
— Спасибо. Хорошо. Не болит.
— А уши?
— Слышат.
— А нос?
— Чует.
— Так, а малютка, которую я на воск сливала, здорова?
— Слава Аллаху, здорова и теперь хорошо спит.
В полном недоумении я, как обычно, с утра уехала на море. Лёжа на пляже, пыталась разгадать причину столь резкой перемены, но так ни до чего и не додумалась. Вечером в переполненном автобусе все замолчали, как только я вошла, перешёптывались по-черкесски и с любопытством поглядывали в мою сторону. Бабушка была со мной ещё сдержаннее, чем накануне. И я не выдержала. Наутро собрала чемодан и решила подыскать жильё на берегу. Я так привыкла к аулу и его жителям — простым, бесхитростным и добрым людям. Что-то произошло в наших отношениях. Наверно, это я что-то сделала не так. Что? Это меня мучило больше всего. Да, конечно, надо уезжать. Зашла попрощаться с бабушкой. Она всплеснула руками и попыталась что-то объяснить, но от волнения не находила нужных слов по-русски.
— Бабушка, пусть вещи постоят здесь. Найду квартиру на побережье, приеду за ними.
Я поцеловала её и вышла.
На берегу быстро нашла подходящее жильё у русской женщины средних лет. Условилась с ней об оплате и о том, что со мной будет жить мой сын. Она разрешила пользоваться летней кухней, чтобы готовить пищу. Так дешевле и вкуснее, чем маяться по очередям. В аул решила ехать к вечеру, а пока, как обычно, валялась на пляже, купалась в тёплом море и думала о том, как славно мне было в этом замечательном горном селении. Оно каким-то неведомым образом врачевало меня от одиночества и боли, от тоски по детям. Мне будет не хватать аула и его добрых простодушных обитателей. Каждый человек чувствует себя хорошо, если нужен людям. И потому в то лето, несмотря на вынужденное пребывание на чужбине, я была счастлива по-своему. Заботы и хлопоты спасали меня от тоски и тревожных мыслей.
Ласково светило черноморское солнце, тепло прогретого песка окутывало разомлевшее тело. Волны, шурша и мурлыча, мерно накатывали на прибрежную гальку, успокаивали, вгоняли в дрёму, а моё сознание между тем постепенно превращалось в ожесточённое поле боя.
Каждого человека в течение жизни сопровождают три тонких сущности восприятия, которые соответствуют самым глубоким программам подсознания. Человек чаще всего их почти не замечает или чувствует их проявление косвенно. Самая сильная из этих сущностей эзотериками именуется Личным Демоном, или Оппонентом: во внутреннем мире ей соответствует фигура Внутреннего Врага, который, в конечном счёте, желает человеку добра. Я называю его Шантажистом. Это самый недобрый внутренний голос человека, некая отдельная грань его личности, которая ни у кого не является монолитной и как бы расслаивается на отдельные субъективные личности (Роберто Ассаджиоли называет их субличностями). И вот теперь мой Личный Демон актуализировался и злорадно торжествовал:
— Так тебе и надо, целительница хренова! Мать Тереза, твою мать… угодница, прислужница… Что — не всем угодить успела?
— При чём здесь угодить, не угодить? — слабо возражала другая моя тонкая сущность — Любящая Душа.
— А при том, что надо для себя жить, ценить только себя, и тогда окружающие тебя зауважают. Вечно суёшься не в своё дело! Вот что ты прицепилась к этому божьему одуванчику Цуце? Маялась она головой — и пусть бы на здоровье чахла. Не чуяла носом, не слышала ухом — ну и ладненько. Какое тебе дело до её хворей? А если бы она дуба дала, то есть приказала долго жить, гикнулась бы, одним словом? Просто так, от старости. Кто бы стал крайним? Не догадываешься?
— Но она жива-здорова… — испуганно пролепетала Любящая Душа.
— Вот и благодари Бога, что жива. Ну скажи ты мне, Бога ради, почему перешёптываются черкесы?
— Теряюсь в догадках….
— А ты не теряйся, признайся, что на Джанчерия заглядывалась. Думаешь, все слепые вокруг? Голубых кровей, тонкий в талии, синеглазый… Тьфу, аж противно! Как всегда нафантазировала сто вёрст до небес и всё лесом. Ты живёшь не в реальном мире, а в своём воображении! Правильно муж тебя называет жизнерадостным рахитом! Вот он умеет ценить себя — не то что ты!
— Джанчерий троих сыновей один воспитывает. Это, если хочешь, настоящий подвиг! — возмутилась Любящая душа.
— Ой, ой, вот только не надо о героизме! Не отводи мне и себе глаза! Просто бабы — они и в Африке, то бишь и на Кавказе, бабы. Пустили слух, что видели тебя на берегу с Джанчерием, вот тебе и вся загадка природы.
— Побойся Бога, ты же знаешь, что ни на каком берегу, ни с каким Джанчерием я не была! — взмолилась моя Любящая Душа.
— А ты докажи это черкешенкам, из которых не одна по его синим глазам сохнет.
— Я-то здесь при чём? — совсем испугалась, сникла и чуть не заплакала Любящая Душа.
— Ну ладно, держи хвост пистолетом. Ведь ничего страшного не произошло, верно? — смилостивился наконец Шантажист. — Давай дуй за вещами — или ты хочешь потом ночью по побережью шарахаться? Здесь тебе не аул, где до сих пор замков нет. Тут тебя добрые русские люди быстро приголубят-обчистят.
Мы с Любящей Душой проворно собрались и пошли на остановку. Шантажист между тем зевнул и мирно задремал на задворках моего потрясённого сознания.
Бабушка была не одна. Мои вещи стояли на прежнем месте. В комнате сидели Джанчерий, его старший сын Мадин, соседка-адыгейка с маленькой Зилей, которую я сливала на воск, потому что её напугала собака и малютка плохо спала, и ещё несколько бабушкиных приятельниц, часто бывавших в доме. Стол был щедро накрыт. Явно кого-то ждали. Женщины о чём-то взволнованно говорили по-черкесски. Как только я вошла, они сразу замолчали и воззрились на Джанчерия.
— Тебя кто-то обидел?— спокойно и доброжелательно спросил Джанчерий.
— Меня никто не обижал, — ответила я.
— Тогда почему ты съезжаешь от нас на берег?
— Понимаешь, Джанчерий, что-то случилось, пока я ездила в Ессентуки. Бабушка запретила мне управляться по дому, как раньше. Цуца тоже. Все перешёптываются при встрече со мной. Наверно, я что-то не так сделала. Я понимаю — в ауле свои национальные обычаи и традиции. Я с ними не знакома и потому могла что-то ненароком нарушить.
Он потолковал по-черкесски с бабушкой и сказал:
— Звонила Артёмкина мама, пока ты была в отъезде.
— Она что-то плохое обо мне сообщила?
— Она сказала, что ты — учительница и жена военного комиссара. Это правда?
— Ну да, я учительница и мой муж — военком, только что в этом плохого?
— Понимаешь… — смутился и замешкался Джанчерий. — На Кавказе военком — большой человек, богатый человек, почти князь, ну или царь по-вашему, а мы все здесь — простые люди, обычные совхозники. Ты видела дом военкома в Приморске?
— Ну видела. Прямо замок или дворец! Четыре машины во дворе, охрана. Только я-то здесь при чём? — никак не могла я взять в толк.
— А теперь представь, что жена военкома из Приморска приедет в наш аул и будет подметать двор у Цуцы, собирать навоз около моего дома или сажать бабушке и мне огород, — тщетно пытался втолковать мне Джанчерий.
— Ну, представила.
— Вах! — в сердцах воскликнул Джанчерий и встал от волнения. — Это нельзя представить! Никогда она не придёт к Цуце, или к бабушке, или ко мне, и тем более не станет помогать здесь первому встречному, понимаешь? Этого просто не может быть! Когда в ауле узнали, что ты жена военкома, все переполошились. Вот Цуца теперь и не разрешает тебе полы мыть, и бабушка тоже. Но это не значит, что тебе надо уезжать. Мы не сделали тебе ничего плохого. Ты обидишь нас всех, если уедешь. Так нельзя поступать! — полыхнул он синим огнём своих чудных глаз.
— Из-за этого они отказываются от моей помощи? — удивилась я и с облегчением засмеялась, а потом кинулась к бабушке, к Цуце, и мы обнялись. Мир тотчас же был восстановлен. Все сели за стол и начали пировать. Я любила всех этих простодушных людей. Мне хотелось сделать для них что-то приятное. Я достала из сумки кулёк с молодыми, ещё зелёными яблоками, что купила на пляже, и стала угощать гостей. Все так и покатились со смеху, а Джанчерий сказал:
— Никогда больше не покупай фрукты или овощи на берегу. В ауле этого добра ешь не хочу. Здесь каждый дом и сад открыты для тебя.
Я попробовала незрелый плод и, сморщившись, тут же его выплюнула — он был горьким и несъедобным. Лукавая русская торговка надула меня! Синеглазый Мадин заливался смехом, поглядывая на скамью у двери. Я оглянулась и ахнула: там стояло ведро спелой черешни, тазик с наливными яблоками (это был белый налив — самые первые яблоки сезона) и пакет скороспелых персиков. Эти роскошные фрукты принадлежали мне — черешню принесла мама малютки Зили, яблоки набрал Мадин, а персики привёз Цуцин сын с другого отделения совхоза, которое так и называлось — персиковым, а здесь было фундуковое отделение. За каждым домом было закреплено по тридцать шесть соток ореховых посадок, за которыми и ухаживают всей семьёй. По осени сдают установленное по плану в совхоз, а излишки остаются хозяевам. Обитатели аула изо всех сил стараются получить высокий урожай, старательно и вовремя обихаживая каждый куст. Черкесы очень трудолюбивы и честны, строго почитают обычаи предков, неприхотливы в пище, равнодушны к предметам роскоши, много работают, но живут небогато.
Мы засиделись допоздна, и потому я проснулась позже обычного. Прислушалась. Нет прежних соловьиных концертов! Я прожила в ауле больше месяца. Весна миновала. Птицы как люди. Молчит соловушка. В период ухаживания самцы заливаются, стараясь перепеть соперников. У Брема я читала, что старые соловьи всегда щёлкают лучше молодых, но всего живее звучит песня, когда разыгрывается ревность.
По возвращении из зимней отлучки каждый соловей отыскивает то местечко, где он жил прежде. Выбрав себе самку (вот почему он заливается, стараясь изо всех сил!), он сосредоточивает внимание на постройке гнезда и любовных играх с новой супругой. После кладки яиц поведение самца сильно меняется. Он меньше поёт и большую часть времени зорко следит за насиживанием яиц. Да, у людей то же самое, и даже хуже...
Я грустно постояла у окна, напрасно дожидаясь соловьиных трелей, и сошла вниз. Бабушка сидела на краю кровати и охала, вздевая руки кверху.
— Что случилось? — переполошилась я.
— О, горе мне, горе! Я не могу пойти со всеми готовить поминки...
— Какие поминки? Кто-то умер? — совсем испугалась я.
— Все люди рано или поздно умирают. Настало время поминать умерших предков. В каждом доме поминки. Все женщины по очереди готовят пищу сначала у одних, потом у других. И так весь месяц. А потом свадьбы начнут играть. Тоже всем аулом помогают друг другу. А я не могу идти, врачи запретили ходить. О горе мне, горе!
— Да не убивайтесь вы так. Я за вас схожу. Меня не прогонят?
— Ну что ты! Они будут рады. И мне спокойнее. Повяжись чистым платком, надень мой фартук. Бери скалку и иди.
— А куда идти-то?
— А ты увидишь. Куда все — туда и ты направляйся.
Было раннее летнее утро. Солнце ещё не показалось из-за гор, только его первые лучи позолотили кудрявые макушки деревьев и кустарников, и потому в ауле царил уютный полумрак. Джанчерий заканчивал уборку улицы.
— Здравствуй, Джанчерий.
— Доброе утро.
— Это соловей не разбудил меня, я и проспала, — пыталась я оправдаться.
— Ничего, я за восемь лет привык. Когда дети были маленькими, бабушка и Цуца много помогали мне, а я до сих пор убираю около их дома и копаю огороды. Куда ты в такую рань?
— Пойду готовить на поминки. У русских это п;мочь называлось. Обычно мужчины помогали строить дом, а женщины потом общий стол накрывали. Так в старину было. Русские на селе тоже дружно жили, как в ауле у вас. Только многие старые обычаи теперь почти утрачены.
— А как же море?
— Успею и на пляже поваляться, даже если задержусь немного. Там тоже целый день жариться на солнце не очень-то легко. Зато утром и вечером мне хорошо здесь, за делами и хлопотами я не так скучаю по дому, по детям. Если бы не аул, умерла бы, наверно, от тоски.
— А ты в самую жару приезжай сюда, пообедай, отдохни, а потом снова на море.
— Нет, не хочется столько времени терять. Для нас, северян, важен каждый час общения с морем. Потому я езжу на берег, как на работу.
— Это уж точно, — засмеялся Джанчерий.
Я впервые увидела, как смеялся человек, которого постигло такое горе, но он выстоял, не сломался под ударами судьбы. Аул не оставил его в беде, помогает выжить и растить троих сыновей.
— Ой, смотри, яблок-то сколько нападало!
У голубого забора на ярко-зелёной траве лежали жёлтые наливные яблоки, а те, что угодили в бегущий ручей, уносило потоком вниз, в большую реку.
— Почему вы не собираете их? Нам бы такое богатство! Можно, в конце концов, продавать яблоки на берегу, там их мигом разберут отдыхающие.
— Можно, конечно. Многие женщины в ауле так и делают. Заработки в совхозе низкие, и каждая копейка на счету. — Лёгкая тень печали пролегла в его синих глазах, резче обозначились едва заметные морщинки у рта, лицо посерело, плечи поникли.
Чёрт меня дёрнул за язык! Точно говорили римляне: «Не вредит молчание, вредит болтливость». Я в замешательстве наклонилась, чтобы поднять с травы яблоко, но Джанчерий опередил меня. Он перепрыгнул через ручей, склонил отяжелевшую от плодов ветку и сорвал с неё самые крупные яблоки.
— Спасибо! Я такие яблоки разве что на картинке видела! Они всё ещё думают, что на ветке висят, а я их уже на ладони держу! Просто чудо наяву!
— Да уж не сравнить с теми, что ты на берегу купила, — пошутил Джанчерий.
— Слушай, я боюсь идти туда. Вдруг они прогонят меня… ну, из-за мужа?
— Не прогонят.
Джанчерий обернулся и по-своему что-то сказал проходившей мимо женщине в косынке и фартуке. Она приветливо улыбнулась и махнула мне рукой.
Я помыла в ручье яблоки, не утерпев, надкусила самое спелое и заспешила за черкешенкой, что уже поднималась по шоссе вверх аула. Ещё недели две тому назад я боялась ходить по этим улицам. А теперь мне совсем не страшно, я чувствовала себя как дома.
На просторном дворе в трёх огромных котлах закипало пахучее масло. Молчаливые поджарые старики подбрасывали в огонь сухие ветки хвороста, собранного накануне в лесу. На столах белело тесто, которое резали и раскатывали женщины. Другие раскладывали на сочни измельчённый и перемешанный с пряностями копчёный козий сыр, ловко защипывая края. Несколько женщин забирали со стола готовые пирожки и укладывали их на длинные белые полотнища, разостланные прямо на траве. Оттуда пирожки передавали тем, кто работал у котлов с кипящим маслом. Это и есть догорыж, — догадалась я. А вон там тонкие лепёшки жарятся, это, конечно, ритуальные шлямо.
Ополоснула руки под умывальником и подошла к столу. Никто не обратил на меня внимания, женщины молча потеснились, уступая место. Я несмело принялась раскатывать полуготовые сочни. Получилось не хуже, чем у других. Я быстро освоилась и уже ловко, с азартом продолжала привычное дело. Ведь дома без конца пеку детям пирожки, беляши, чебуреки, блины, булочки, делаю пельмени, вареники, манты. Они любят мою стряпню. Напеку большой таз, а к вечеру он пуст. Забегут с улицы, перекусят и опять к друзьям. Ждут не дождутся меня. И я здесь тоскую по ним. Если бы не лечение среднего сынишки, наверно, давно бы уехала домой. Добрые черкесы думают, что я им помогаю. На самом деле всё наоборот. Спасибо аулу, мне есть куда спешить с пляжа, есть чем заняться, одинокая душа моя оживает в вечерние часы, ведь я кому-то нужна, кто-то нуждается во мне, и потому мне здесь хорошо.
За невесёлыми мыслями не заметила, что тесто закончилось, а на столах уже исходили ароматом огромные блюда с румяными лепёшками и пирожками. Все стали расходиться по домам. Я тоже пошла, но у калитки меня догнала хозяйка и протянула пакет с пирожками:
— Возьмите с собой на берег, перекусите в полдень. А вечером приходите на поминальный ужин. Если вам не трудно, занесите этот пакет детям Джанчерия, а этот бабушке Марьям. У нас так принято — больным и сиротам помогать. Это закон.
— Спасибо, — сказала я и чуть было не расплакалась. От благодарности. От невесёлых мыслей, от одиночества.
Наскоро постирав бабушкино и своё бельё, я сбегала на речку, всё выполоскала и повесила мокрую одежду в саду. Чтобы дотянуться до верёвки, я, как всегда, взобралась на кучу поленьев, которую регулярно пополнял для бабушки Джанчерий. И уехала на море, едва не опоздав на автобус.
Чтобы в разлуке с домом время тянулось не так медленно, я придумала для себя развлечение: загорала всякий раз на новом пляже. Вдоль морского берега плотно — один к одному — тянулись многочисленные санатории, большинство из них были открыты для посторонних. И только правительственные да предназначенные для иностранцев были под охраной. Обычно накануне я присматривала новый санаторий, наутро выходила из автобуса вблизи облюбованного места и сначала шла «на экскурсию», то есть осматривала очередную здравницу, которая всякий раз была не похожа на те, где я уже «отдыхала».
Уж здесь моему неуёмному любопытству было где разгуляться: я глазела на отдыхающих, любовалась газонами и клумбами, среди которых зачастую разгуливали царственные павлины, осматривала аллеи, террасы и горки, мастерски оформленные южными растениями, всякий раз изумляясь их уникальности и разнообразию. Солнце поднималось всё выше, быстро прогревались воздух, море, прибрежная галька и песок, на пляже становилось многолюднее, и не терпелось погрузиться в зелёно-голубые волны. Солёная вода, тёплая, как парное молоко, покачивает, ласкает разомлевшее тело. Блаженно перевожу взгляд на море, на небо, на горы, на ослепительное солнце и думаю: «Я в другом измерении, скорее всего — в раю». Именно таким до сих пор я представляю себе обетованное место, засвидетельствованное древнейшими текстами всех цивилизаций.
Была и другая, более прозаическая причина, по которой приходилось менять пляжи. Первый день обычно все присматриваются друг к другу, а на другой день начинается:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
— Нельзя.
— А почему? Шашлыков не хотите?
— Не хочу.
— Может, вина выпьем?
— Я не пью.
Только один отойдёт, другой тут как тут:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
И всё снова да ладом.
Бабушка Марьям строго-настрого наказала ни с кем на берегу не знакомиться, особенно с кавказцами.
— Потом не рада будешь. Один раз слабину проявишь — не отвяжутся. И никто тебе не поможет. Из-под земли достанут.
Я и без бабушки знаю, что знакомиться на Кавказе с первым встречным — небезопасно. И смена пляжа, помноженная на принцип не заговаривать с незнакомцами, давала свои положительные результаты.
В этот день я вернулась с моря раньше обычного, ведь надо было собраться на поминальный ужин. В доме царил переполох, бабушка горестно плакала, громко причитая:
— О, горе мне, горе! Какая недобрая примета!
— Да что случилось? — пытаюсь выяснить у старушек, но они испуганно бормочут по-своему, всплёскивают руками и со страхом смотрят на плачущую хозяйку.
— На наш дом змея заползла, — возбуждённо пояснил подвернувшийся Артёмка, который не поехал со мной на море и целый день играл в ауле.
— Какая змея?
— У, большущая, ядовитая! Вон там, почти на втором этаже её сняли. А пряталась под дровами в саду.
— Ой, а я утром с них бельё вешала. Как она меня не ужалила! Змея бабушку укусила? Почему она плачет?
— Есть древняя черкесская примета: если змея средь бела дня заползает на дом — быть в нём покойнику, — объяснил подошедший Джанчерий.
— И вы верите такому предрассудку? Где змея? Покажите! Её убили?
— Всё в обед случилось. Мы подъехали, из сада раздался крик. Бабушка звала на помощь. Кинулись на зов. Увидели почти трёхметровую змею вон под тем наличником. Палками сняли со стены и отнесли в лес. Убивать змею грех, она никого не ужалила.
Я удивилась случившемуся, потому что впервые слышала о такой странной примете, и не придала этому особого значения.
Кое-как бабушка успокоилась, мы собрались и пошли на поминки. В знакомом дворе под натянутым шатром стояли по периметру столы с поминальными блюдами, исходили ароматом миски с тушёной бараниной и отварными курами, в плетёных корзинах разносили шлямо и догорыж, домашнее виноградное вино подавали в простых гранёных стаканах. Сначала хозяин дома долго перечислял имена умерших своего рода, затем все вместе о них помолились и принялись за печальную трапезу. Так в течение двух недель всем аулом с утра готовили, а вечером поминали ушедших из этого селения в мир иной. Всякий раз в дом Джанчерия, бабушки Марьям, других больных и престарелых от хозяина и хозяйки передавалось щедрое угощение.
Несколькими месяцами спустя меня потрясёт сообщение о смерти старшего бабушкиного сына, который возил фуры с товаром по кавказским магистралям. На него напали бандиты, сильно избили и бросили в придорожную канаву. Машину разграбили. Наутро полуживого водителя обнаружили прохожие, доставили в реанимацию, но было поздно: у пострадавшего отказали почки. Вот так, через три месяца после визита загадочной змеи, в бабушкином доме разразилось несчастье. Сердце старой Марьям не выдержало. Её похоронили через девять дней после смерти сына.
Это случится тремя месяцами позже, а пока все были счастливы и готовились к радостным событиям. В ауле по традиции вот-вот начнутся свадьбы. Мне очень хотелось посмотреть хотя бы одну черкесскую свадьбу, но отпуск подошёл к концу, настало время возвращаться домой. Перед самым отъездом аул отмечал своё пятисотлетие. Из окрестных селений, из других городов и даже стран съехались гости. Что тут началось! С вечера по шоссе прошли мужчины в национальных костюмах и с оружием, из которого непрерывно стреляли. Затем состоялись скачки, потом заиграл объединённый оркестр древних национальных инструментов, начались костюмированные черкесские и адыгейские танцы — мужские и женские.
Самым почётным гостям при большом скоплении народа вручали древний черкесский символ — искусно украшенный спелым фундуком жезл. Ожерелье из нанизанных на тесьму спелых отборных орехов причудливо переплеталось, ниспадая с вершины деревянного стержня до его основания. При каждом движении фундуковая ветвь издавала мелодичные звуки и переливалась десятками полированных плодов. Я не поверила своим ушам, когда выкрикнули моё имя. Бабушка и Джанчерий подталкивали меня в круг, но я упиралась, уверенная, что это недоразумение, что меня с кем-то перепутали. Старейшина направился в мою сторону, и тогда я поспешила ему навстречу. Вот так под одобрительные крики и аплодисменты черкесов и адыгейцев я неожиданно получила почётный знак признательности и уважения жителей древнего кавказского аула. Пусть он не из золота или платины, но до сих пор для меня это самый дорогой подарок.
Через день мы с сыном уезжали. С побережья приехал брат Цуцы, чтобы проводить нас до Адлера. Там он посадил нас на самолёт, и мы благополучно взлетели. С нами была корзина с фруктами и орехами — прощальный привет гостеприимных черкесов.