Эта история произошла в двухстах километрах от посёлка Байкит, на «Оморо-3», в Эвенкии, где стояла первая партия Илимпейской ГЭ (геофизической экспедиции).
Тринадцатого мая 2008 года, где-то после обеда или даже под вечер, мы, то есть я и старый бродяга-геолог Санька, с которым мы некоторое время подвизались во славу Господа потрудиться в Енисейском монастыре, прилетели, голодные, как собаки, с гусеницами для танкеток и ещё какими-то запчастями, в геологический посёлок, состоящий сплошь из балко;в.
Единственным капитальным строением была столовая, вмещавшая в маленький зал до тридцати едоков одновременно.
Мы были первыми «птенчиками» будущих топ. отрядов, кто залетел на летний сезон раньше всех, на полгода.
В посёлке находились лишь пять человек: два механика-водителя, «сварной» и два сторожа. С нами, соответственно, стало семь человек.
Механики-водители, отработав уже зимний сезон, остались на летний. Они готовили свою технику, ремонтировали движки. Все остальные, включая и нас, были лишь на подхвате, так как никакой работы до заезда основных сил, с главным механиком и начальником партии, включая, разумеется, и повариху, не было и в помине.
Валяйся целыми днями на спальнике в грязном, насквозь пропитанном мазутом балке;. Читай себе книжки. Ешь, спи, пока не позовут что-то помочь притащить, оттащить,— вот и вся работа на ближайшие пять-семь дней.
Сторожа в долг дали нам продуктов питания, так как склад был закрыт, а у нас с Санькой — шаром покати! И мы, изголодавшиеся вконец, лопали тушёнку, сгущёнку, хлеб, пили кофе и чай до мути в глазах! Потом сыто валились на нары и курили, думая каждый лишь себе известные думы и строя планы на будущее.
В первый или во второй день нашего пребывания я услышал под соседним балком у механиков-водителей жалобное мяуканье котёнка.
То, что это был котёнок, а не кот или кошка, было ясно по голосу. Я, быть может, и не обратил бы на это никакого внимания, но жалобный голосок брошенного, никому не нужного и явно очень голодного создания просто рвал мою душу!
— Кто у вас там, котёнок? — спросил я их.
— Да.
— Ваш?
— Забирай, если хочешь, нам он не нужен!
Ввиду того, что в посёлке были собаки, которые, кстати, вообще там были без надобности, так как при появлении медведя прятались под балок и даже не лаяли, опасаясь за свою жизнь, котёнок боялся вылезть из-под балка. И мне пришлось, с сожалением глядя на свою красивую новую робу, ложиться в грязь и, кроя весь свет, лезть под балок за этим несчастным котёнком!
В городе, если у самого жизнь несладкая, не обращаешь внимания на бездомных голодных животных. Всем не поможешь! Весь мир не обнимешь! А тут — есть возможность помочь! Так почему бы не сделать доброе дело? Не объест же ведь! А сколько благодарности потом увидишь в его глазах! Сколько преданности! И помурлычет тебе, и руки полижет! Правда, потом их придётся помыть! У всех кошек, как говорят, есть паразиты на языке. Но разве об этом думаешь, когда берёшь в руки это пушистое, мягкое, нежное, такое ласковое, доброе и беззащитное существо?
Котёнок оказался сиамской породы, с голубыми глазами, наверное, недели две или три от роду. И голодный. Как стая волков!
Как он жадно ворчал, уплетая тушёнку! И, видит Бог, если бы мне кто-нибудь сказал, что котёнок может слопать целую банку, в жизни бы не поверил! А этот, если бы ему предложили, съел бы ещё и вторую! Вот и верь потом, что у котёнка желудок меньше напёрстка!
Время незаметно летело. Санька читал целыми сутками, не давая ночами мне спать. Несколько раз из-за этого мы с ним поругались. И наши, до этого тёплые, отношения получили размолвку, которая день ото дня увеличивала образовавшуюся трещину.
И в конечном итоге получилась та пропасть, которую уже ни перешагнуть, ни перепрыгнуть было нельзя!
Я всё чаще стал ходить к сторожам. И однажды с удивление узнал, что один из них хочет пойти в топографический отряд (топ. отряд), но не знает, с кем поменяться ролями.
Это мне как раз подходило. Устраиваясь в экспедицию рабочим топ. отряда, я втайне надеялся стать именно сторожем, боясь, что с моими заболеваниями, которые скрыл перед врачами во время прохождения медицинской комиссии, я просто не вывезу этот воз. Поэтому мы легко нашли с ним общий язык, о чём на утренней связи и проинформировали наше начальство, которое, в свою очередь, не возражало.
Позже я стал не просто сторожем, а рабочим с материальной ответственностью, что значительно увеличивало зарплату.
В мои обязанности входило встать в шесть утра, растопить печь на кухне, вскипятить воды для приготовления пищи, после чего я будил повариху. А к семи тридцати на завтрак подходили геологи, которых насчитывалось уже двадцать пять человек — как раз на пять топ. отрядов. Кроме вышесказанного, мне полагалось проводить на складе и в столовой ревизию и выдавать под запись продукты, а также помогать на кухне: таскать воду, рубить дрова, мыть полы и посуду, чистить картошку, лук, чеснок, резать хлеб, крутить мясо и разделывать рыбу. Собирать в поленницы возле балков напиленные зимой и весной чурки, заготавливать дрова возле бани, таскать туда воду, топить. Помогать мужикам перетаскивать двигатели от машин и танкеток, коробки передач, так как всё это в «поле», то есть в полевых условиях, делается через пупок. Иначе говоря — на собственном горбу! Ни кранов, ни лебёдок там нет и в помине! Есть только «виселица», через которую вручную достают и ставят на место двигатели. А её, в свою очередь, тоже тащат вручную. «Заноси вправо! Заноси влево!» — мат на весь свет! И будь ты хоть сто раз интеллигентом, лаяться будешь похлеще сапожника! И ещё есть труба, на которую вешают двигатель и тащат также вручную, падая и меся грязь, которой там весной по колено! Три человека с одной стороны, три — с другой! Ну а когда прилетает «вертушка», кто бы там чем ни занимался — все как один идут на разгрузку, чего бы там ни было! О труде геологов позже, насколько мог, я изложил в стихотворении «Сейсморазведка» и в рассказе «Лебедь» Ну а заканчивался мой рабочий день в девять часов вечера. Работы хватало. Но я с ней справлялся и делал её хорошо!
Через месяц Сашка мой взбунтовался и заявил, что он тысячу рублей в день пропивает и за пятьдесят рублей работать не будет. Набрал копчёной щуки мешка эдак два и, как только «вертушка» пришла, был таков! По его замыслу, он хотел устроиться в более хлебную экспедицию, да не учёл, бедолага, что таких больше нет. Не те времена!
Позже я узнал, что он в Геофизиках нажрался до бесчувственного состояния и потерял все документы. Включая и остатки грошей! И в результате ему вновь пришлось идти в монастырь, к доброму и действительно очень хорошему мужику отцу Варахиилу, который в то время исполнял, после смерти игумена Мефодия, обязанности настоятеля Спасо-Преображенского мужского монастыря в Енисейске. Поработав там какое-то время, он занял у иеромонаха отца Варахиила деньги и уехал домой в Новосибирск. Кстати сказать, отец Варахиил неоднократно нас выручал в этом плане, за что ему низкий поклон! Позже, разумеется, Санька деньги вернул. Да и вообще, если честно, он был мужик неплохой. Не скряга и не сквалыга. Впрочем, у него был только один-единственный недостаток: проклятая русская болезнь — пьянство! Которое, как известно, погубило немало хороших парней и девчат! Сгубило судьбы многих и многих! Тогда я думал, что больше мы с ним не увидимся. Но судьба нас сводила ещё пару раз. Мы даже вновь вместе с ним жили в паломнической того же монастыря. Спустя какое-то время он опять устроился в экспедицию. А заработав в сейсморазведке деньги, купил и безвозмездно оставил, ничего не требуя взамен, в паломнической циркулярку и ещё два или три деревообрабатывающих мини-станка. В ту последнюю нашу встречу его «развёл» какой-то недоносок, выдававший себя за паломника. Он выманил у него ноутбук, когда Санька был пьян, а затем предложил купить ещё один, но поменьше. Потом он уехал с ним в Красноярск, где полностью его обокрал, забрав и деньги, и документы.
Если бы не Санькины ротозейство, безалаберность и алкоголизм, мог бы он сделать карьеру. И образование было техническое, и всю жизнь в геологии. Где только его не носило! Ямал, Курилы, Эвенкия, Сургут и ещё чёрт знает где! Но — только вальщиком леса! Всё по той же причине!
С первых же дней я дал котёнку имя — Мурлыка. Удивительный был этот чудо-котёнок! Ходил за мной по пятам, как собака. Не боялся воды. Когда сварщик Валерка рыбачил на Тахамо, речушка там так называлась, смело заходил в воду по самую шею и орал благим матом, чтоб ему дали рыбки! Сначала Валерка ворчал: мол, самому мало; ишь чего захотел; хочешь рыбки — иди да лови; под лежачего бича портвейн не течёт. Но потом, сменив гнев на милость, хохотал над уморительною картиной! И уже ради спортивного интереса бросал на бережок для него каждую выловленную рыбёшку. Нам обоим с ним было интересно: когда же он утробу набьёт?! Бесполезно! Не дождались! Не кот, а обжора! Маленький, щупленький, а «метёт», что твой голодный геолог!
Как-то раз, смеха ради, ну и для эксперимента, конечно (видимо, детство взыграло), посадил я его на полутораметровую ёлочку, возле самой макушки. Стою, жду, когда и как он на землю слезет. А он вцепился в неё когтями, орёт, паразит, и боится слазить! Я его зову, зову, а он смотрит на меня испуганными глазёнками, ушки прижал — и орёт! Не выдержал я, подошёл, снял его с деревца, а для себя сделал вывод: кошка залезет на дерево или столб запросто, а вот слезть — слабо;! Хоть пожарную лестницу тогда приставляй или эмчеэсников вызывай!
Был у него, правда, один недостаток. Я его помою шампунем, заверну в полотенце, вытру, в другое заверну, к себе прижму, чтобы он быстрее согрелся и высох. А он, паразит, такой чистый, красивый, мордочку лапкой умоет и обязательно полезет под нары, где непролазная пыль из-за всякого геологического барахла и грязных спецовок. Вот тогда ему доставалось!
Появление котёнка в экспедиции стало понятным, когда я увидел его сиамских родителей. Жили они то тут, то там. Но, что самое характерное, приходили они в столовую до прихода геологов строго за полчаса и ждали, когда их накормят. После чего их из столовой, разумеется, выгоняли. Не положено кошкам жить на кухне! Но они всячески старались нас при этом перехитрить. Однако моё всевидящее око чётко фиксировало их потуги!
— Поели? Пора и честь знать! — и я бесцеремонно их выпроваживал.
Уморительно было глядеть, как они целовались. Да, да! Именно целовались! Ну прямо как люди! Подойдут вначале друг к дружке, обнюхают, а потом — прямо в губочки мордочкой. Идиллия, да и только!
А если бы ты видел, уважаемый читатель, как Мурлыка играл! Ну что за дивные, чудные игры! Никогда я, ни до и ни после, не видел нигде, да и не слышал, чтоб так кто-то играл! Таких игрунов больше, кажется, нет!
Лежу я, бывало, на спальнике, отдыхаю после трудов своих праведных, ну, или когда начальства в посёлке не наблюдалось, поднимаю вверх указательный палец левой руки, а он становится на задние лапы и, как борец, пытается его побороть! Обхохочешься! Нет, ну представьте картинку: мой палец поднят, а он — на задних лапках! И, головку так слегка наклонив вперёд, то левой стороной мордочки (как бы боковым зрением), то правой стороной сначала смотрит на своего «условного противника», а потом раз — бросок! И — началось! Обхватит его передними лапами, ушки прижмёт — и давай пытаться повалить его наземь! Аж сердится, как пытается! Ворчит: мол, я тебя! А я в это время пальцем туда-сюда — «ухожу» от атаки. И в это же время указательным пальцем правой руки то по ушку его задену, то по боку ему проведу. Рассердится он, отбежит, изготовится — и вновь прыжок! В атаку! Потом начинает слегка покусывать палец. Не сильно, но всё же! А сам при этом — ну как боец на татами! Глазами следит за «противником», ожидая подвоха!
Сколько радости, смеха, весёлых минут, удовольствия доставил мне несчастный Мурлыка! И ведь что характерно: собаки при мне на него не реагировали! А он выгнет спинку, хвост трубой — и, ворча: мол, вот я вам! — прямо на них! У меня аж дух захватывало! Всякий раз думал, что не успею отнять. Разорвут! А они на землю улягутся и лениво поглядывают на ершистость маленького существа. И в глазах у них прямо было написано, как на бумаге: ничего-ничего! Подождём! Рано или поздно — поймаем! Недолго осталось — подловим!
И ведь — подловили! Подловили его!
Я чем-то занят был, что-то делал в балке, а Мурлыка возле него на поленнице чурок сидел, на солнышке грелся. Вдруг слышу: вроде как Мурлыка проворчал, да чурки посыпались! Пока я сообразил, что возможна беда, выбежал — никого! Я давай его звать:
— Мурлыка! Мурлыка!
А в ответ мне — какая-то вязкая тишина!
Я — бегом по посёлку! Где собаки? А они спокойно лежат возле своего балка, как ни в чём не бывало! Я с ног сбился, кричал, кричал — бесполезно!
Сначала думал: может, спрятался куда, попозже придёт. Нет! Не пришёл!
Только дня через два или три мужики мне крикнули:
— Иваныч! Вон твой Мурлыка! Между балками в траве лежит!
— Где? Где?!
Они посмотрели на меня, увидели, что со мной истерика началась, молча кивнули в ту сторону, где он лежал, и пошли по делам.
Я медленно подошёл. От слёз ничего разобрать не могу! Присмотрелся — лежит. Мёртвый! С застывшим навеки небольшим оскалом на мордочке. Глаза открытые, как будто он смотрит в бездонное синее небо. И — тусклые!
Не знаю, сколько я простоял. Я глядел на него и рыдал, никого не стесняясь! Все это видели, слышали, но никто и никогда не пытался потом мне хотя бы раз сказать по этому поводу какую-нибудь колкость. А ведь там, в экспедиции, люди всякие. Почти все — ребята бывалые. Иных тайга и не примет! Не уживаются там «необстрелянные воробышки». Если что, тайга быстро всех обтешет!
Потом я взял в руки уже одеревеневшее тело Мурлыки и завыл во весь голос! Что было сил! Укус собаки пришёлся ему на бок. Видимо, что-то там ему перекусили. Он не мучился. Сразу умер. Кошки, они ведь живучие: если бы не сразу умер, то он бы кричал! Хорошо, что хоть не порвали, не мучали. Но это — слабое утешение…
Потом я спустился под горку к реке, ибо знал, что не буду его хоронить. Не предам его тело земле, на съедение червям! Потому что и сам не хочу, чтобы меня хоронили. Хочу, чтобы тело моё погребли по морскому обычаю. Хоть я и не был никогда моряком. И видел лишь Татарский пролив да Охотское море на Сахалине.
Постояв так с этим тельцем какое-то время, я сквозь спазмы и слёзы сказал:
— Мурлыка! Котёночек миленький! Ты так любил рыбку! Плыви к ней! Пусть тебя похоронит река!
И бросил его на середину речушки, глядя вослед, как уносит течение моего дорогого котёнка!
Когда я писал эти строки в городской библиотеке города Енисейска и вспоминал моего несчастного, так трагически погибшего друга, ибо он, это маленькое жизнерадостное существо, был моим другом, я плакал. Но — молча. Просто слёзы вновь покатились из глаз. Может, нервы?
Первый раз я так плакал навзрыд, переживая боль до безумия, когда умер мой первенец Антон от стафилококка, прожив чуть менее двух месяцев на земле. Я в это время поступил в НВВПОУ.
Второй раз — когда вёз на кладбище свою мать. Тогда я плакал беззвучно, всю дорогу, тридцать пять километров, до кладбища, потому что мне поставили четыре кубика морфия в приёмной в Балахте и чуть самого не положили в кардиологию. Помню, а тогда я был командиром взвода, у меня обшлаг у шинели был насквозь мокрым от слёз!
И третий раз — когда я прощался с Мурлыкой. Может, найдётся какой-нибудь «умник» и скажет, что, мол, это же животное, а не человек! Да. Он был домашним животным. Официально, да и естественно. Но это животное было более человеком, чем некоторые, которые в человеческом обличии являются самыми настоящими животными! И — зверями!
У меня есть несколько стихотворений, посвящённых кошкам. Одно из них, шуточное, было написано именно с Мурлыки («Не грусти!»)!
Просто как-то раз проходил мимо своего балка и увидел Мурлыку. Он сидел у оконца и грустно-прегрустно склонил набок свою головку. Тогда меня это позабавило. Было так уморительно глядеть на эту картину!
А он, наверное,— во всяком случае, мне так кажется,— чувствовал, что жизнь его оборвётся в самое ближайшее время! Ведь животные намного чувствительнее, нежели люди! И даже порой — самые близкие люди!
Енисейск