Так вот, расскажу про учёбу и быт в деревне Городище Кировской области…
Эвакуированные из Ленинграда дети и их воспитатели и учителя – весь наш интернат - прожили в деревне Городище Кировской области всю войну. Самым трудным был, конечно, первый год эвакуации. Как приехали, все было не устроено. Спали на полу, на соломе. Из местного колхоза дали мешки вместо одеял. Потом привезли топчаны из досок – каждому – свой топчан. Изготовили их в поселке Колония. В Кировской области были как лагеря для военнопленных, так и исправительные лагеря для советских заключенных. В поселке Колония жили семьями охранники. От Колонии много чего впоследствии мы получили – и вещи там делали, и строительством занимались для нас.
Первый год интернатские дети жили в холоде и голоде. Не было теплых пальто и зимней обуви: приехали ведь летом, в сандаликах. Уже зимой, наконец, привезли нам большого размера сапоги и валенки, телогрейки и шапки ушанки, и мешки с бельем детей, что погибли в ходе эвакуации. Разобрали кому что подошло. И с питанием первый год было совсем плохо. Хлеб привозили из Колонии, давали по одному кусочку. Из колхоза дали немного мелкой картошки и зеленой капусты. Хорошо, что наши поварихи были очень талантливыми хозяйками: что-то каждый день выдумывали и готовили каждый день завтрак, обед и ужин. Из колхоза первый год даже муки не давали, только зерно не молотое: рожь, ячмень. А крупы и муки у них у самих не было, все сдавали государству, все на фронт шло. Варили каши и супы из зерна. Той зимой дети гуляли мало на улице. Не у всех был комплект зимней одежды, гуляли по очереди, переодевались. Многие дети болели простудными заболеваниями. Хорошо, что мама в августе насушила на плоской крыше школы веточки с листьями и ягодами малины, плоды шиповника и друге травы. Очень в первую зиму это все пригодилось. В ту страшную голодную зиму всем нам было очень тяжело – и детям, и взрослым. Но мы ее пережили. Никто не умер! А дальше уже все пошло лучше: образовалось хозяйство свое, государство стало лучше заботиться о детях, снабжение стало значительно лучше. Налаживался тыловой быт, Все работали изо всех сил. Для Победы, для будущего мира. Шла учеба. Шла жизнь.
И некоторые детали этой жизни, моего военного детства, врезавшиеся в память, я хочу вам рассказать:
……..Под школу использовали очень большой кирпичный двухэтажный дом, в котором раньше была школа - десятилетка. Интернат разместили на втором этаже, а на первом этаже во время учебного года шли школьные занятия. В большом коридоре на первом этаже проходила утренняя зарядка и в торжественных случаях – линейка. Учителя были и местные, и наши, интернатские. В войну школы работали как семилетки. Семь классов – и на работу в ФЗУ, за станок. Мальчишки уходили в летное, в артиллерийское училища, кто хорошо учился. Много ребят ушло. Девчонки после семилетки оставались в интернате воспитателями, дежурными помощниками при взрослых. Если мальчишки оставались при интернате, то шли конюхом или водовозом работать. Мужиков ведь в деревне не было, все на фронте были. В войну не было десятилеток. Прямо с 16 лет – в училище или на фронт.
Сидели по три- по четыре человека на парте – и деревенские и интернатские – народу-то прибавилось в школе с нашим приездом…Мальчишки – все босые. Печка была в углу с кирпичной трубой. Многие сидели на печке, а кто за печкой стоял, все в том теплом углу теснились. Тетрадки сами шили из газет – маленькие такие книжечки – у меня долго хранились тетрадки по геометрии и математике за 5-й, 6-й класс, но потом – выкинули… Прямо по газетному шрифту писали теоремы, задачки по математике. Писали не чернилами, а сажей. Из печной трубы доставали дежурные мальчишки. На партах стояли с луночках стеклянные чернильницы, там и разводили эту сажу. А перышки были номер 86 или «уточка» - с шариком внизу – они потолще линию давали. Я писала красиво. Сидела на первой парте с Райкой Варламовой. А сзади сидел Рэм Данилевич – сын Софьи Михайловны, нашей заведующей. На контрольных по математике всегда мне всё напишет и передаст – я всё спишу. Что-то у меня не получалось по математике, а он отличник был… Это у него такая была первая любовь. А у меня – нет. Я его дразнила: «софьюшкин сыночек насрал в котелочек». Так все дети его дразнили. Но он обижался только на меня… А меня дразнили: «марьяшина дочка насрала в порточки». Там все дети, у кого не было родителей завидовали нам, тем, у кого родители были под боком и работали в интернате. Дразнили, били постоянно… Преподавателя по математике звали Игнатий Михалыч, он был заведующий удмуртской школой, там и жил в школе, вместе с семьей. Был однорукий и рыжий. Преподавал плохо, ошибки делал на доске, Рэм всё поправлял его почти на каждом примере. Выручал всех, хорошо решал задачи.
Физику преподавал Виктор Николаевич Зверев. Я отучилась в Городище пять лет – со второго по седьмой класс. А когда мы вернулись в Питер – нас всех посадили классом ниже… Виктора Николаевича любили – всякие опыты придумывал! Приборов-то никаких не было, но он сам все время что-то мастерил, интересно рассказывал. Он умел как-то интересно рассказать, все слушали завороженно. Химию и алгебру преподавала Шифра Соломоновна Эйк. Ленинградская училка. Преподавала нормально, у ней можно было бы научиться. Да мне Рэмка все слал записки и я их переписывала – очень красиво – Шифра меня хвалила. Теоремки я знала, а задачки плохо решала…Биологию преподавала Гусева Ольга Ивановна. У неё муж был репрессирован, в Интернате жила дочь. Девушка взрослая уже приехала к нам в Городищенский интернат, она бежала от немцев из оккупации под Москвой на Восток. Она нам преподавала немецкий язык. Но потом пришло сообщение (шпиков –то хватало), что она работала в оккупации и была у немцев переводчиком. Приехали на воронках за ней… Разбирались. Всех учеников вызывали в сельсовет, мы должны были рассказывать, как она себя вела, что про немцев говорила – хвалила или ругала их – выпытывали, короче. Потом отстали. Она осталась так же преподавать у нас. Немецкий у меня шёл хорошо. Мама моя, Арнаутова Мария Антоновна преподавала санитарное дело – экзамены были, помню, по санитарии.. Каждую весну по всем предметам были экзамены, обязательно. Мама писала дома билеты экзаменационные. А я – в уголочке на каждом билете ставила на обратной стороне точки цветным карандашом. У меня целые списки были. Я их девчонкам давала и каждая брала какой хотела билет. Мать не знала. А все сдавали очень хорошо. А было там: первая помощь при отравлении, как вести себя при воздушной тревоге, война ведь шла, всех девочек готовили, как медсестер.
Военрука было у нас два. Один был контуженный. Он был просто придурок. На поле строил интернатских детей и кричал: «Ложись!» И должны были прямо в грязь падать. Потом приходили – в грязи с головы до ног. Некоторые так и ходили, пока им не меняли одежду в конце недели. Мама пожаловалась на этого военрука, его убрали. Прислали второго – безного. Проходили малокалиберную винтовку, боевую винтовку, строение и стрельба. Стреляли даже в лёт, в консервную банку. Всех хорошо научил. Мальчишки даже стреляли ворон для практики.
Одноногий военрук женился на нашей девочке из старших школьниц – на Лине Егоровой. К Лине Егоровой приехала мама по Ладоге с четырьмя детьми. На отца у них похоронка пришла. Когда мы все из Городища уезжали, - кончилась война, - Лина была беременна. А потом в Питере я встретила её мать случайно, в бане. Она сказала, что они поженились, и у них родился мальчик. А в городе после войны мы ведь почти все потерялись. Не общались, не встречались больше никогда.
Вот что еще хотела сказать: несмотря на страшное напряжение войны, все же это было детство, а из детства хочется помнить только хорошее. Но кое что страшное тоже запомнилось… Например, что у всех ребят были вши, и всех абсолютно брили наголо. И меня брила мама лично несколько раз в год. Волосы оставляли только старшим девочкам, так они друг другу без конца давили вшей, прямо как мартышки какие-нибудь. Мыла не было. Мыли волосы отстоянной в воде золой, она мылилась слегка. Ею же и белье стирали. И посуду мыли, и полы драили. Первый год был самый тяжелый. А потом пленные немцы построили баню, кухню отдельную, хлев для лошади и коровы.
Дети болели часто: фурункулез, вши, детские болезни. Но цинги не было. Мама свою личную комнату сама уступила под инфекционный изолятор. Со второго года уже завели огороды – пошли свои овощи. Еще до того, как наладилось у нас свое сельское хозяйство, чтобы не было цинги, мама организовала сбор дикого лука, щавеля, шиповника. Все это собирали в больших количествах в лесу и на лугах и использовали зимой очень широко. Мама также делала настои трав: мать-мачеха (отхаркивающее), полевой хвощ и пастушья сумка (кровоостанавливающее), корень валерианы (успокаивающее). Также травы сушили на зиму и ими лечились – лекарств было очень мало и их предлагали только тяжело больным.
Деревня Городище расположена на горе – возвышенность – больше двухсот метров, а под горой – в низиночке – река Коса – приток Камы, кажется. Сразу под горой – родник. Этой водой вся деревня пользовалась. Сделано было так: деревянные лотки, по ним вода течет большой струёй, ведро набирается быстро….По этой тропинке каждый день я два раза ходила – я два ведра носила – за маму и за себя. Полдня идешь с этим ведром, половину разольёшь, я ж маленькая была… Первый год все носили воду на себе, а на второй год пребывания там у нас появилась лошадь – я не знаю, откуда они её взяли – из колхоза, наверное…Звали её Лебедь. В Интернате уже коллектив самодеятельности был – по соседним деревням концерты давали – песня такая была придумана, на мотив «Водовоза»: «по-о-о-отому, что без воды – не туды, и не сюды»: «Ле-е-е-ебедь воду нам везет, сра-а-а-а-азу праздник настает.». Деревня Городище была очень бедная, хозяйство убогое, например, радио было в сельсовете у председателя. Местное население сначала нас враждебно приняло, а потом – полюбило. И концерты наши очень нравились удмуртам. А в последние годы пребывания и талантливые дети из удмуртских сел стали участвовать в этих концертах. Местное население за концерты эти говорило нам спасибо лепешками с лебедой – черствые, но вкусные-е-е-е! Мне они очень нравились. Я их выменивала на хлеб или даже на шоколадку! Из музыкальных инструментов были две губные гармошки и одна скрипка. На гармошках мальчишки играли, а на скрипке играла Оля Ковалева – дочка Анны Ивановны Ковалевой – нашего завхоза. Завхоз была очень хозяйственная – бывало, таких пирогов напечет – пышных, вкусных – всем по куску! Девочка Ольга – дочка её, была с длинной белой косой, вот она руководила всем ансамблем – чего там только не было – и акробаты даже были, пирамиды всякие делали – для того времени круто было. На второй год построили кухню пленные немцы. Из приводили под конвоем, но они работали очень добросовестно и, кстати, талантливо. Они построили нам кухню рядом со школой, баню с парилкой, сарай для лошадей. Появились две коровы. Баня – это было очень хорошо, а то ведь и вшивость была, и чирьи, и фурункулёз…Совхоз дал большой кусок целины. Первый раз вспахать землю нам помогли трактором, а потом – сами пахали, лошадь запрягали, ладили соху, все как в прошлом веке. Там сажали все, что могли найти из семян и рассады: репу, турнепс, капусту, картошку, горох.. Ещё курей развели, яички были. Всё городские делали, учителя наши и родители, кто из города выбрался по Ладоге. Кто чего умел. А умели не мало!
Удмуртский колхоз всё сдавал государству – они сами голодали, лебеду жрали. Они ленивые были страшно. Ничего не сажали. Хозяйка только картошку в чугунке варила, да клецки ржаные готовила на воде. Вот и все. А, да! Ещё из картошки и ржаной муки шаньги делали. Очень вкусные! Но все равно – все местные голодали. А у нас никто не голодал. В случае чего – щавель, крапиву собирали да варили крупяные супы. Вкусно было! Активные хозяйственные бабки были учителя наши – две еврейки : Александра Семеновна Эйк (на самом деле Шифра Соломовна Эйк), и с ней Софья Израильтан – директорша наша.
А ещё под крышей школы, на чердаке развели кролей. Целое лето их кормили (у каждого был свой кролик), носили им траву. Потом их на мясо извели. А кролики были такие, что шерсть давали. Их регулярно общипывали, пряли шерсть, вязали варежки и носки и не только детям, но ещё посылками на фронт отправляли! С фронта бойцы писали письма, благодарили нас! Ещё солили грибы и вот как это было: ехали на лошадях (две свои и одну колхоз давал) в самую гущу леса. Привозили нас, высаживали с ведрами. Грибов там было видимо не видимо – волнушки, рыжики, соляники… Мы их собирали, мыли, отрезали ножки, черной смородины листья тут же в лесу брали, запрессовывали грибы в бочки большими камнями. Вкусные грибы были! А удмурты грибы не заготавливали вообще – не знали как! И голодали! А мы их научили.
Медицинскую помощь оказывал нам дядя Лёва - тети Лёлин муж новый – Лев Михалыч Монтвид (одни евреи, в общем J). Потом его освободили, но он всё равно там же работал. И военные. и заключенные – кто болел, все его головой пользовались… в интернат к нам приезжал каждую неделю. Мама подготавливала, каких больных показать, всех осматривал, лекарств почти не было – лечили травами – валерьяновый корень, тысячелистник, пастушья сумка, шиповник, - ягоды можжевельника. Ведрами собирали можжевельник. Край богатый был. Сушили, сдавали государству: на фронт, всё для победы. Выпускали стенгазету. Там стишок был, чем лечили: «Болит спина, живот аль зубы, к сестре бежим мы напролом, заранее знаем, что поможет от всех болезней риванол» Риванол – жидкость наподобие марганцовки – ярко лимонного цвета с обеззараживающим действием. Из таблеток был ещё стрептоцид – белый и красный. Красный давали при температуре. Ещё был норсульфазол. Но это всё редко когда вышибали – дядя Лёва в основном старался. Все было для фронта. Работали все бесплатно. Никому и в голову не приходило денег попросить за работу….А ведь не месяц и не два бесплатно работали, а всю войну. Мама еще в деревне роженицам помогала. Она ж акушерка была по основной специальности…Тоже бесплатно, конечно…
Возле самой реки было такая высокая-высокая на конус гора – и это был вулкан, лет сто назад он извергался – прабабки местные рассказывали. Как гора звалась – я не помню. Но старики рассказывали, что там когда-то всё урчало и бурчало огнем. Мы там в кустарнике с Кирой Николаевой (Евении Михайловны - училки младших классов дочка) домик для кукол сделали и играли там несколько лет! Потом, правда, мальчишки разорили этот домик… Под горой был ещё кирпичный завод. Там делали кирпич и глиняную посуду – кринки, миски, кружки простые. В Интернате сразу именно эта посуда появилась. Так и пользовались ею всю войну.
Иногда к детям прорывались из блокады родные. Приезжали в основном по дороге жизни – по Ладоге, не было другого пути – то. Зимой, значит, приезжали. Один случай такой врезался в память…
Мама работала воспитателем и дежурила в тот день. Был обед как раз. Длинные столы стоят, лавки, глиняные миски и чашки. И кушали мы гороховый суп, густой такой, ужасно вкусный. Я там была со всеми. Райка Чибисова за столом рядом со мной сидела – мы были в средней группе обе. Кто-то зашел в дверь и говорит: «Рая Чибисова, к тебе мама приехала!» Мы сразу все обернулись на дверь, женщина в дверях стоит – в пальто, в синей шапке, сверху платок ещё надет и смотрит, ищет глазами-то. Райка как закричит: «Ма-а—а—а-ма!!!» Бросилась к ней. Мать Райку схватила, прижала к себе. Мать Райкина на ведро с супом та-а-а-к смотрела… Моя мама сразу ей налила тарелку супа, хлеба дала. Та съела в миг эту тарелку – а ведь тарелка-то большая, как наши две нынешние суповые. Двумя руками протянула назад миску, руки аж трясутся. Мать говорит: «Больше Вам нельзя, через два-три часа у нас будет полдник, мы Вас ещё покормим. Вы не волнуйтесь насчет еды». А та смотрит так зло, глаза сузились, руки дрожат с миской – «Так и скажите, что Вам жалко!». Когда все успокоились Райка спрашивает мать: «Мам, а где Ирочка?» Ирочке – сестренке Райкиной, было лет пять-шесть, она в блокаде застряла, мы все это знали… А мама Райкина и говориттак спокойно: «А Ирочки больше нет. Ирочку съели. Соседи наши, муж с женой». Все дети перестали кушать, все заплакали. И я заплакала. В Ленинграде это было в блокаду вроде как в порядке вещей… А для нас-то: ужас! Все сразу заплакали вголос, у кого родственники с Ленинграде остались…
Ещё вот эпизод…
Девочка одна была сумасшедшая – девочку звали Шабранская Тереза, тоже мама к ней по Ладоге приехала. Вторая сестра была – Ядвига Шабранская – Ятька звали. Была чуть помоложе меня. Она нормальная была, очень красивая и хорошая девочка. А сестра её, Терезка, была шизофреничка. Могла весь день твердить одну песню и бродить по школьным лестницам и коридорам. Вот и ходит, и ходит, и бубнит глупость какую-нибудь… Очень физически развита была – прямо как женщина взрослая выглядела… К дяде Лёве мама моя обратилась и он помог отправить Терезку под Киров – там больница была для сумасшедших. Она там около года провела. Потом вернулась, работала вместе с матерью уборщицей. Понормальнее стала. Отец у них был горький пьяница. Я вот и запомнила, что такая больная Терезка была из-за того, что отец её пьяницей был.
Ещё была там девочка Шурка Бельчикова. Она была постарше меня года на два. Работала у мамы в изоляторах, помогала маме по медчасти. Любила очень маму. У неё погибли все родители, никого у ней не было, и в конце войны Шурка стала называть мою мать мамой.. Мать не оттолкнула, ничего не отвечала против, так Шурка и росла очень близко к нам, когда мама уезжала на лесоповал – а на лесоповале работали все по очереди каждое лето – к нам переезжала в комнату. Воспитатели вместе с мальчишками выезжали. Маму тоже один раз посылали на две недели. И я с Шуркой жила. Дружно жили, хорошо. Когда приехали в Ленинград, она попала в детский дом, но она часто к нам домой в гости приезжала, потом как-то потерялась, когда постарше стала. Когда мы получили комнату в коммуналке на малой Охте, туда она уже не ездила, но в Кировском районе пока жили, она у нас часто бывала, детский дом был недалеко….
Ещё были Юрка Элькин и Нина Элькина. Брат и сестра. Девочка хорошая, мальчик очень красивый. Вот их я в Ленинграде после войны видела. Мама их работала билетершей в ДК Горького и частенько она нам контрамарки доставали. Нина Элькина умерла очень рано, сразу после приезда в Ленинград в конце войны – умерла она ещё девочкой от рака матки. Юрку мы встречали в городе, вот он нам и рассказал.
Один мальчишка лет двенадцати на одной ноге был с костылями. Звали его Киря, Кирилл то есть, а может, фамилия его была Кириллов – не помню. Киря, одним словом. Вор был. Во как! Воровал он всё у всех! Наказывали его, стращали, воспитывали, пугали милицией. Ничего не помогало! Воровал, и все тут! И он убежал из интерната на волю. Зимой убежал! Никто его не нашел. То ли убежал в леса, то ли на поезд сел… Никаких новостей о нём не было. В лесу –то было полно волков, в лесу бы он не выжил… Ведь он был на костылях! Это было ещё в первый год, как мы приехали в Городище. Летом приехали, а зимой он убежал.
Классы – комнаты делились по группам. Из класса средней группы разобрали мальчишки под руководством воришки Кири печку и влезли в кладовую, где хранились продукты. От души поели сладкого – шоколад, сгущенку. Кирю пугнули милицией, вот он и сбежал. Пацан, лет всего 13, на одной ноге, с костылем, зимой и – сбежал! Остальных наказали, больше никто ничего не воровал.
Мама моя несла общественную нагрузку: «Общественный контроль». И вот какой был случай: комнаты персонала были друг напротив друга. Напротив нас директорша жила со своими тремя сыновьями. И вот Софья Михайловна Израильтан пошла ночью в ту же самую кладовую, которую Киря грабил. Только директорша с ключом пошла и на обратном пути, в коридоре рядом с дверью нашей встретила её моя мама… Несколько плиток шоколада она украла…. Софья Михайловна у матери прощения просила, просила никому не говорить, но мать её не покрыла и пришлось Софье у всех нас публично прощенья просить. Её простили, и вот после этого уже никто не воровал… Вовка, сын её младший, болел сильно, и вот она для больного ребенка пошла на воровство… Она еврейка была, но мужа её убили в первые дни войны, вдова она была, с тремя детьми….какое уж тут еврейство ;…
Мы все понимали, что те, кто на фронте, на линии огня или в оккупации находятся в большей опасности, чем мы. Мы знали из сводок Информбюро, как зверствовали немцы в тылу. И нам всем было как-то стыдно, что нам лучше, чем многим другим людям. Мы ведь жили в глубоком тылу, немцев видели только пленных. Хочу сказать, до сих пор удивляюсь на наших матерей и воспитателей: как это они, городские люди, смогли в таких условиях сохранить ВСЕХ детей… Заботились, как о своих родных детях. Дежурили по - очереди у коек больных детей, налаживали быт, учили, следили за дисциплиной. Низкий им всем поклон и великое спасибо! И наши дети и внуки также обязаны этим героям и героиням тыла. Обязаны жизнью, здоровьем, мирным небом. Дай бог, чтоб наши дети и внуки имели силы и мужество сохранить это мирное небо на много поколений!
Всем желаю добра, любви и здоровья, единодушия и взаимопонимания! Если это будет – любые проблемы народ сможет решить, я так думаю. Этому меня научило мое военное детство.