Мама не имела специального образования, но успешно заведовала столовыми и магазинами, составляла большие финансовые отчёты, пересчитывала товары на огромные суммы. Память у неё была феноменальной, а речь удивительно образной и выразительной.
А ещё она любила читать. Иногда я заставала её за книгой в магазине — когда не было покупателей, она жадно, урывками читала. Любила пересказывать прочитанное нам, детям. Мама знала множество захватывающих и поучительных историй и была великолепной рассказчицей. Понятно, что я тоже рано пристрастилась к чтению.
Самой любимой маминой книгой был роман английской писательницы Шарлоты Бронте «Джен Эйр». Она перечитывала его многократно и всегда плакала над злоключениями английской девочки-сироты. Сначала я познакомилась во всех подробностях с сюжетом романа по маминым рассказам, а позже, когда сама начала «глотать» книги, внимательно прочитала знакомое с малых лет произведение. Честно сказать, я ревновала маму к этой самой Джен, с которой мы были ровесницами. И потому, читая, я всё время невольно сравнивала героиню романа с собой, сопоставляя то, что происходило с ней в художественной реальности, с тем, что было со мной — в настоящей, не книжной, жизни. Особенно пристрастно я исследовала те места сюжета, которые мама не могла читать или рассказывать без слёз.
Джен осталась сиротой после внезапной смерти матери. На воспитание её взял дядя — богатый Джон Рид, материн брат, который, умирая, в последние минуты потребовал от жены, миссис Рид, обещания, что она будет растить и воспитывать девочку. Та поклялась умирающему оставить в доме сироту — существо, совершенно чуждое ей и её семье. Стать матерью ненавистной Джен миссис Рид не смогла. Презирали девочку и дети, в особенности сын — Джон Рид, он был четырьмя годами старше Джен, которой едва минуло десять. Это был необычайно рослый для своих лет увалень с прыщеватой кожей и нездоровым цветом лица; поражали его крупные нескладные черты и большие ноги и руки. За столом он постоянно объедался, и от этого у него был мутный бессмысленный взгляд и дряблые щеки.
«Джон не питал особой привязанности к матери и сёстрам, — читала вслух мама, — меня же он просто ненавидел. Он запугивал меня и тиранил; и это не два-три раза в неделю и даже не раз или два в день, а беспрестанно. Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса. Ибо у меня не было защиты ни от его угроз, ни от его побоев; слуги не захотели бы рассердить молодого барина, став на мою сторону, а миссис Рид была в этих случаях слепа и глуха: она никогда не замечала, что он бьёт и обижает меня, хотя он делал это не раз и в её присутствии, а впрочем, чаще за её спиной».
Время от времени мама отрывалась от книги и возмущалась: «Это ж надо, так обижать сиротку! Ладно Джон Рид, он подросток, несмышлёный, но куда смотрела миссис Рид? Я бы на её месте устроила негодяю такую трёпку, что у него пропала бы охота тиранить девочку. Она же мать! А если бы с её дочками так поступили? Нет, какой мерзавец! — восклицала мама. — Ты послушай дальше: «Я знала, что вот сейчас он ударит меня, и с тоской ожидая этого, размышляла о том, какой он противный и безобразный. Может быть, Джон прочёл эти мысли на моём лице, потому что вдруг, не говоря ни слова, размахнулся и пребольно ударил меня. Я покачнулась, но удержалась на ногах и отступила на шаг или два…» — При этих словах голос мамы задрожал, а на глазах появились слёзы. Она читала, а я уже не слышала её слов...
Странное дело, — размышляла я в это время, — мама осуждает миссис Рид, а сама не догадывается, как я боюсь отчима, и не замечает, как он ненавидит и тиранит меня. Это добром не кончится. Он сильнее и хитрее меня. Что со мной будет? Нет, нет, я не права, — спохватываюсь я. — Мама любит меня. Если она видит, что отчим обижает меня или Свету, она с ним ругается. Так и было на прошлой неделе. Я делала уроки на обеденном столе (другого в доме не было), а отчим пришёл со двора попить чаю. Он заваривал в один приём сразу полпачки и пил, не доливая кипяток. Вот так с большой кружкой заварки он сел за стол, а тут мои учебники. Ни с того ни с сего он вдруг рассвирепел и заорал: «А, профессор кислых щей! Всё учишь и выучить не можешь!» И швырнул книжки в меня. Одна попала мне в руку, перо заскрипело и прочертило жирную линию с огромной кляксой на конце. Ой! Что скажет учительница? Я вскрикнула и заплакала. Как раз в этот момент и зашла мама. И тут началось такое!
— Ты бесишься, что она отличница, а твои пацаны двоечники?! А что ты хотел? Какое семя — такое и племя! Да такой звёздочке радоваться надо, а тебя от зависти наизнанку выворачивает!
Отчим со злости грохнул кружкой об пол, и та разлетелась вдребезги. Они стали ругаться. Я забилась на печку, плакала и мстительно думала: «Так ему и надо! Он не ожидал, что мама придёт. Он постоянно исподтишка руки распускает — то пихнёт, то стукнет меня. Я боюсь и ненавижу его, потому так пристально слежу за каждым его движением. Наверно, он догадывается о моих мыслях и злится ещё пуще.
Ну что ж, так мне и надо! Сама виновата. Старшая сестра зовёт его папой и часто с ним ругается, а чуть что — маме жалуется. Она боевая, умеет за себя постоять. Он побаивается Свету, а я тихоня. И у меня язык не поворачивается окликнуть его папой — хоть ты убей меня! Потому стараюсь к нему не обращаться. «Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса», — вспоминала я прочитанное о Джен Эйр. Если бы мама знала, что это и обо мне тоже. Я боюсь отчима, и страх мой день ото дня растёт. А в страхе жить нельзя!
Вчера на уроке Александр Павлович рассказывал о знаменитом таджикском философе и враче Авиценне. Учёный поставил интересный опыт: взял двух однояйцевых ягнят, ну близнецов, значит, и поместил их в разных вольерах. Один ягнёнок содержался в безопасности, а у другого в загоне стояла клетка с волком, прикованным на цепь. Зверь выл по ночам, а днём гремел цепью. Понятно, ягнёнок постоянно дрожал от страха. При этом в обоих вольерах было вдоволь зелёной травы. Кормили близнецов из одного котла и поили из одного источника, то есть абсолютно одинаково. Первый ягнёнок рос быстро, был игривый, шёрстка на нём блестела, рожки и копытца были крепкими да гладкими. А на второго ягнёнка нельзя было смотреть без слёз: он был наполовину меньше своего братца-близнеца, тусклая шёрстка росла клочками, рожки кривенькие, а копытца расслаивались и гноились, хотя в вольере было сухо и чисто. Великий Авиценна на этом не остановился. Он продолжил опыт: волка убрали, то есть устранили источник страха, и через некоторое время заморыша было не узнать. Он стал лучше расти, перестал вздрагивать и жалостно блеять, шёрстка на нём заблестела, рожки и копытца окрепли.
Я тут же, на уроке, подумала: волк — это мой отчим, а я — беззащитный ягнёнок. Отчим даже страшнее волка, ведь он не на цепи и не в клетке. Он — хозяин в доме, целыми днями валяется на кровати, смолит проклятый самосад да без конца чифирит (сам так и называет заварку — чифир). Работай он, как мама, я бы успевала сделать уроки, отдохнуть и подготовиться к школе. А вечером, когда семья в сборе, я его не боюсь. Летом не страшно: я целыми днями в лесу, в горах или на реке, а зимой морозы и деться некуда. Я не люблю бегать на улице, как мои братцы, или пропадать у подружек, как старшая сестра. Люблю одна гулять по горам или по лесу, сидеть с книгой, размышлять, писать дневник, который я прячу.
Теперь понятно, почему я так плохо расту и часто болею. Сестра рослая и сильная, братья — крепыши и забияки, хотя оба младше меня. Никто из них меня не обижает. Мы любим друг друга, ведь мама у нас одна. Только отцы разные. В этом всё дело. Вон у Ирки отец так её любит, хотя она рыжая и конопатая, да к тому же кое-как — с двойки на тройку — учится. В обед он приезжает за ней на самосвале, берёт на руки, целует, кружит в воздухе или подбрасывает вверх, она визжит и обнимает его за шею, оба счастливо смеются... Отец несёт её в кабину, усаживает на колени, она сигналит несколько раз на зависть всем школярам, потом они уезжают, а я угрюмо смотрю вслед самосвалу и плетусь домой. Понятно, я завидую бестолковой Ирке. И нехорошо радуюсь, что сегодня у неё в дневнике опять двойка, а у меня две пятерки. Но от этого не легче.
Не надо думать, что дело только во мне. У дядь Вовы, Иркиного отца, в этой школе ещё трое детей — два сына и дочка, все рыжие и конопатые, как он сам, а жена — тихая школьная уборщица. Он их бросил и, как говорила школьная сторожиха тётанька Таля, спутался с Иркиной мамкой — бойкой красивой портнихой, которая работала в сельской пошивочной и на зависть всем щеголяла в чёрной гофрированной юбке, которую ей сестра-москвичка подарила. Тётанька Таля всякий раз шепчет дяде Вове вслед: «У, кобель, за юбку уцепился». Понятно, что за гофрированную, ведь такой в Коксе ни у кого не было. Я тоже мечтала о такой юбке. И не я одна.
«Странное дело, просто загадка природы — эта родительская любовь, — рассуждала я, шагая домой. — Федька, Гришка и Машка — тоже родные дети дядь Вовы, а он их будто не замечает, когда приезжает за Иркой. Всякий раз они выбегают на крыльцо, когда к школе подруливает синий самосвал. Стоят и смотрят на отца, на Ирку, на их весёлую возню. Они пробовали бить конопатую соперницу, но отец всё равно к ним не вернулся, а в школу пришёл участковый, грозился их маму из уборщиц уволить, тогда им и вовсе не на что жить будет.
Меня мучает один вопрос. С отчимом понятно — я его терпеть не могу, просто ненавижу, маму люблю — она умная, трудолюбивая и весёлая. Но у меня есть родной отец. Он бы точно не дал меня в обиду. Он где-то далеко, я его никогда не видела и знаю лишь по маминым рассказам. Вот какой он? Думает он обо мне? Как к нему относиться? Любить? Ненавидеть?
Для начала его найти надо, а уж там видно будет. Знал бы он, как мне без него плохо. И маме совсем худо. Она, бедняжка, работает от зари до зари, а этот волчина сидит себе дома и в ус не дует. Так, надо с кем-то посоветоваться. С кем? Пыталась с мамой поговорить, но она сказала: «Это всё равно что иголку в стоге сена искать. Да и зачем он тебе? Есть у тебя отец. Не подарок, конечно, но у других и такого нет. С худом худо, а без худа ещё хуже. Он тебя удочерил, фамилию дал, а ты его папой не хочешь называть. Сама виновата. Как аукнешь, так и откликнется». Мама права: он по хозяйству помогает и братьям моим родной отец. Без него они совсем захулиганятся. С кем же поговорить о родном отце? Кажется, есть такой человек….
Теперь я сижу с Иркой Клепиковой за одной партой, потому что на этом настояла тётя Таня, её мама. Она так и сказала: «Может, ума у неё (у меня, значит) наберётся». И классная так считает. Ладно, пусть сидит и списывает, не жалко. Мне было любопытно побывать у Ирки дома. Все знали, что у неё есть старший брат. По словам всезнающей тётаньки Тали, «красавец писаный, ну прямо заграничный актёр, даже краше. А уж умный — страсть! В шахматы хлеще грохмэстэра режется, заочно учится в Бийском пединституте. Задачки по высшей математике что орешки щёлкает, — уверяла вездесущая сторожиха. — Не иначе профессором будет». А потом она всякий раз понижала голос: «Шибко увечный парень у ентой прошмандовки. Бог шельму метит: наказал блудню за грехи. Говорят, лет семнадцать назад приезжало в Коксу большое начальство. Планировали с Чуйского тракта тянуть дорогу к ртутному месторождению, что где-то за Катунью, — до сих пор в секрете держат. Ну вот, поселили приезжих в сельской гостинице, что на втором этаже, а пошивочная мастерская — и по сей день на первом. Тут и приглянись смазливая Танька самому главному. Видный такой мужик, кровь с молоком, а уж красавец….» — При этом тётанька закатывала глаза и шлёпала себя пухлыми ладонями по щекам, а потом для пущей убедительности — по необъятным бёдрам.
— Проваландалась наша чаморошная с главным-то цельну седмицу в приезжей, в чайной кутили допоздна, домой глаз бесстыжих не казала. А как он уехал, к родителям не вернулась. Купила справный пятистенок (видно, ухажёр отвалил денег полный подол), а в положенный срок родила урода невиданной красоты и ума. На люди калеку не показывает. Потому и дом обнесла забором, чтоб с улицы не видно было. Общается убогий с соседской Енкой Кирилловой — с Еленой Матвеевной то есть, математичкой нашей. Она тоже на физмате учится. У самой-то ума не палата, дык она к Шурику-то и подмажься. В Бийск мотается, контрольные его возит, оттуда задания да учебники с ней передают, а он знай задачки щёлкает да ещё Енке помогает.
Рассказы школьной сторожихи будили воображение и день ото дня множили моё любопытство. Вот с кем надо поговорить об отце! Ведь Шурик тоже живёт с отчимом. Интересно, что он думает о своём пришлом родителе?
Тщетно напрашивалась я к Ирке в гости. В ответ она только хлопала белёсыми ресницами да мотала рыжей головой:
— Нельзя к нам! Мамка не велит.
И тогда я решилась на крайние меры — не дала списывать диктант. И когда она шёпотом взмолилась о пощаде, я тут же взяла с неё клятву познакомить меня с Шуриком.
— Только не называй его Шуриком. Он терпеть не может это имя, — наставляла по дороге моя должница.
— А как?
— Сашей, ну или Александром.
— Хорошо, буду звать его Сашей.
— И на что он тебе сдался?
— Мне не с кем в шахматы играть. Дядя Яша научил немного, а я хочу хорошо играть, понимаешь?
Про истинную причину я умолчала.
— Сдались тебе эти шахматы, — сказала Ирка и презрительно сощурила ярко-зелёные глаза.
И вот передо мной открылась заветная калитка в высоком заборе. Тётанька Таля говорила, что шалавая Танька наняла этого простодыру прясло на забор заменить да и захомутала мужика. «Городил, городил да и нагородил курам на смех — ни Богу свечка, ни черту кочерга», — всякий раз подытоживала сторожиха.
Другими словами, дядя Вова бросил Федьку, Гришку, Машку и их мамку и пошёл к тёте Тане примаком. У них родилась Ирка. И вот теперь она ему родная, а они тогда какие же? Да, трудно понять этих взрослых.
— Интересно, а к Шурику дядь Вова как относится? — пытала я Ирку.
— Носит на руках в баню, моет и парит сам, возит в Бийск на учёбу. Потом забирает их с мамой оттуда. Она Шурику помогает в институте. На лекции и на экзамены его на коляске возит, готовит ему, рубашки стирает. Он ведь инвалид с рождения.
— И что, никогда не выздоровеет?
— Никогда, — грустно вздохнула Ирка, глаза её потемнели и увлажнились.
И вот я с трепетом переступила порог загадочного дома. Я очень волновалась и потому чуть не вскрикнула от неожиданности, испуга и удивления, когда увидела изумительной красоты крупную голову, которая, казалось, существовала сама по себе, поскольку тело незнакомца было такой жалкой и немощной плотью, что зрительно не воспринималось. Из-под смоляных, изумительно очерченных бровей на меня пытливо смотрели большие карие глаза в окоёме пушистых тёмных ресниц. Высокий матовый лоб обрамляли волосы, необычно густые, чёрные и блестящие. И нос, и губы, и подбородок были так хороши, что трудно было отвести взгляд от его ослепительного лика, в меру смуглого и удивительно свежего. Никогда больше — ни в жизни, ни в кино — не видела я такой поразительной, словно неземной красоты. Казалось, из больших чёрных зрачков струилась магическая сила, от которой сразу закружилась голова, стеснило дыхание, заложило уши и окаменели руки и ноги. Загадочно мерцающие глаза незнакомца притягивали, завораживали, лишали дара речи…
— Ой, Саша, — вынырнула из кухни Ирка. — Это моя подружка, мы за одной партой сидим. Она лучше всех учится!
Ирка взяла у меня портфель и усадила на диван. Я пришла в себя, продолжая исподтишка рассматривать юношу в инвалидном кресле. Худые костлявые руки его едва двигались, а тонкие измождённые ноги висели как плети. Если какая-то из них соскальзывала с подножки, он с трудом поднимал её обеими руками и укладывал на место. Всё его тело от самых плеч было высохшим, как у глубокого старика, и представляло жалкое зрелище. Неожиданно бодрым, чистым голосом он произнёс:
— Говоришь, смышлёная у тебя подружка? Так, сейчас проверим.
Он ухватился за колёса кресла и подкатил его к столу.
— Играешь в шахматы?
— Ещё как играет, — закивала головой Ирка.
И тут же расстаралась, подставив мне табурет.
Шурик достал шахматную доску, привычно извлёк из неё изящные деревянные фигурки, перевернул полем вверх и сдвинул в мою сторону белые шахматы. Как гостье партнёр благородно предоставил мне первый ход. Я тут же пошла конём. Его выразительные брови взлетели вверх. Он мельком взглянул на меня и передвинул пешку по всем правилам. Понятно, что игра продолжалась недолго. Он без труда сразил мои самые важные фигуры и, загнав короля в угол, объявил мат.
— Повторим, — сказал он, потирая руки.
— Повторим, — упрямо ответила я, подавляя обиду.
На этот раз я была осмотрительнее, внимательно следила за каждым ходом и берегла значимые фигуры. Партия длилась дольше, добыча моя была весомее, я даже успела объявить противнику шах, но потом загорячилась и прозевала опасность. И снова проиграла, но теперь не так позорно.
— Неплохо, неплохо, — сказал Шурик. — Надо учиться играть. Это целая наука, древняя и уникальная. У неё свои правила и законы.
— Не с кем, — выдохнула я с сожалением.
— Приходи к нам почаще. Я научу тебя.
Он стал горячо рассказывать о недавнем турнире, в котором занял третье место, о лучших шахматистах Алтая, о знаменитых гроссмейстерах прошлого. Это было так интересно, ново и неожиданно, что меня охватило знакомое чувство восторга от информации, которую щедро обрушил на меня блистательный собеседник. Речь его была колоритна, богата и красочна. Чувство жалости к его немощи сменилось восторгом, трепетом, изумлением перед знаниями, которыми владел юноша. Я перестала замечать его уродство. Эту великолепную голову переполняли мысли, идеи, сведения, которыми ему не терпелось с кем-то поделиться. Обречённая на затворничество и одиночество, его деятельная натура нуждалась в столь же неутомимом слушателе, которого он обрёл во мне. Впервые моё неуёмное любопытство и жажда нового были с лихвой вознаграждены. Мы обрели друг друга.
Тётя Таня радовалась, что у Ирки появилась подружка, которая помогает ей по любому предмету не только в школе, но и дома. После уроков мы шли прямо к ним. В доме подруги всё было не так, как у нас или у других коксинцев. Обедали в чистой нарядной кухне, где всё было сделано умелыми руками тёти Тани: яркая скатерть притягивала прелестным кружевом, на окнах задорно пестрели солнышком и спелой земляникой занавески, отороченные изящными оборками в тон цветочным горшкам, которые украшали самодельные подцветочники. На табуретах лежали стёганные из ярких лоскутков мягкие чехлы. На янтарных сосновых полках сияли до блеска отмытые фарфоровые чашки, блюдца и тарелки, тоже с цветочками, ягодками или диковинными птицами. Впервые в жизни я увидела синеглазую гжель и пламенеющую золотым багрянцем семёновскую хохлому. Для глухой кержацкой деревни такое украшение жилья было непривычным и вызывало неодобрительные пересуды. На Ирке всегда были яркие ситцевые платьица или халатики с рюшками, оборками, кармашками, умопомрачительной тесьмой или необычными пуговицами. А уж как одевалась сама красавица тётя Таня — особая тема пересудов всех коксинских женщин, которые, в отличие от мужского населения, дружно её ненавидели, проклинали, рассказывая о ней всякие небылицы...
Однажды на Новый год мы с девчонками пробрались в зал, где танцевали взрослые, и притаились за грудой старых стульев, сдвинутых по случаю танцев в угол. Я не сводила глаз с Иркиной мамы, ослепительно красивой и нарядной. На шумном празднике она была в центре всеобщего внимания: женщины неодобрительно щурили на неё глаза и ехидно обменивались колкостями, зато мужчины пожирали её глазами, наперебой приглашая на танец. Она была невысокой, ладной, в меру полноватой, что разжигало аппетиты сельских воздыхателей. Я, стеснявшаяся своей худобы и угловатости, мечтала, что вот когда-нибудь и я буду точь-в-точь как тётя Таня. И на меня вот так же, с восторгом и обожанием, станут смотреть мужчины…
А теперь я узнала другую тётю Таню — умелую хозяйку и мастерицу на все руки, заботливую мать и просто приветливую женщину...
После обеда мы с Иркой садились за уроки. Я быстро решала задачки и делала упражнения, она всё добросовестно списывала. Сначала я пыталась объяснить ей, почему так, а не иначе надо написать или как получился ответ в задачке, но она начинала вертеться, зевала и откровенно не слушала. Взяв с нас слово, что мы не проговоримся матери, убегала к подружкам, а мы усаживались за шахматы. Несколько партий играли молча, сосредоточенно, потом Шурик начинал рассказывать то, о чём прочитал ночью (он плохо спал и потому читал, чтобы отвлечься от боли). Я готова была слушать его часами, таким замечательным он был рассказчиком. Эти беседы наполняли мой ненасытный ум, порождая в душе ни с чем не сравнимую радость духовного обогащения. Однажды я решила, что самое время начать сокровенный разговор:
— Шурик, а ты не похож на сестру и на дядю Вову.
— Ну да, ведь он мне не родной, с Ирочкой у нас разные отцы, потому и мы такие непохожие.
— А ты знаешь своего родного отца?
— Нет, не знаю.
— Я тоже не знаю, — грустно сказала я.
— А что это меняет? Ведь нас с тобой не в капусте нашли, верно? Отцы у нас были, это однозначно.
— В том-то и дело. Ты как к родному отцу относишься?
— С благодарностью, — не раздумывая сказал Шурик.
— ???..
— Да, именно с благодарностью, — упрямо повторил он, невзирая на мою растерянность и удивление. — Он подарил мне жизнь, наградил умом, жизнелюбием. Без отца не было бы меня. Видеть солнце, небо и горы — уже счастье. Представляешь, а если бы я мог зайти в лес, постоять под кедром, сорвать цветок, подняться вон на ту вершину или искупаться в реке? Врачи говорят, что такие, как я, долго не живут, потому я радуюсь каждому новому дню, даже каждому прожитому часу. Вот только ночи не люблю и боюсь: они приносят боль, ночью приходят тёмные мысли, предчувствия и страх…
Домой я возвращалась потрясённой. Как не догадалась сама, что я счастливая? Ведь мне доступно всё, о чём мечтает Шурик. Всё лето я только и делаю, что купаюсь в Коксе, брожу по горам и рощам, собираю разноцветные сыроежки, тугие боровики, махровые рыжики и молочные грузди. А кислицы да моховки сколько в логах по ручьям беру! Из распадков чернику лукошками ношу. Знаю, где на прибрежных россыпях самый крупный крыжовник спеет. Цветы охапками рву, а какие венки из ромашек и васильков плету! Я чуть не задохнулась от восторга и радости. За спиной крылья выросли. Разве не понятно, что я и есть самый счастливый человек! Тут вдруг ноги сами пошли вприпрыжку, руки размахивали портфелем, голова крутилась во все стороны, я кружилась, пела и ликовала. Калитка была открыта настежь и потому, не останавливаясь, я радостно и легко запрыгала по дорожке. Вдруг из-за угла показался отчим:
— А-а-а, блудня, попалась!
Он сбил меня с ног, схватил за шиворот, швырнул в баню и захлопнул снаружи тяжёлую дверь:
— У-у, гадина! Посиди в темноте с чертями и банником да подумай — или братьям помогать уроки делать, или по подружкам шляться! Совсем от рук отбилась, мерзавка!
Вообще-то баня и загон с тёплым сараем для скота обычно находятся на заднем дворе, но отчим сделал ещё одну калитку через огород, так было удобнее маме ходить в магазин. Отсюда на беду зашла и я. Старая баня была небольшой, приземистой и топилась по-чёрному. Маленькое оконце едва освещало мрачное помещение с высоким полком и старой железной бочкой в углу, до половины заваленной тёмными от дыма камнями-голышами. В банный день они раскалялись докрасна и шипели, огрызаясь густым белым паром, когда мама плескала на них из ковша. Закопчённые стены и потолок зловеще чернели.
Известно, что именно в банях вся нечисть водится. Оказавшись в ловушке, я заплакала, закричала от страха, стала колотить руками в дверь, но та не поддавалась. Тогда я выхватила камень из печки и стала бить им по стене, по двери, по железной бочке, но всё было напрасно. Никто не отозвался на мои отчаянные сигналы о помощи. Дом был на другом конце огорода. Чтобы попасть с улицы в эту калитку, надо было свернуть на тропинку, которой, никто, кроме нас, не пользовался. Освободить меня из западни может только отчим, если захочет. С ужасом осознав это, я бросила камень, забралась на скамью, поджала под себя ноги и забилась в угол, закрывшись портфелем:
— Боженька, миленький, заступись! Черти и банничек, сжальтесь, помилуйте...
Сквозь толстые рубленые стены не доносилось ни единого звука. В бане стало совсем темно и тихо. Плотная тяжёлая тишина нависла и укутала меня. От пережитого страха я совсем ослабела, затихла и впала в забытьё.
— Вот паршивка, спит! Всё ей нипочём!
В проёме двери стояло чудище по имени отчим. Оно скинуло меня с лавки. Я ударилась плечом о край загнеты и, вскрикнув, заплакала.
— Замолчи, кому сказал, замолчи сейчас же! — заорал он в бешенстве, вытолкал меня в предбанник, больно ударил по голове и сказал с расстановкой:
— Попробуй только сказать матери или Светке! Придушу, в баке сварю и вот под эти камни заложу, там истлеешь, никто не узнает, поняла, тварь такая?
— Поняла…
— Повтори громче: «Поняла, папа».
— Поняла, папа.
— Целуй руку, — протянул он растопыренную пятерню.
Преодолевая омерзение, я прикоснулась губами к татуированному перстню на пальце. От огромной потной руки разило махоркой.
— Ну вот и молодец. Будешь делать то, что велю. Никуда не денешься с подводной лодки! Не таких на зоне ломал. Пошла в дом! Я — в магазин, разгружать машину с товаром. Делайте уроки и ложитесь спать. Мы с матерью будем поздно.
Я медленно двинулась к дому. Ноги, как ватные, не слушались, гудела голова, саднило плечо, тошнило от пережитого страха и отвращения...
Не было сил ужинать, сразу легла в постель. Долго тихо плакала от боли, отчаяния и страха, боясь всхлипывать, потом заснула и не слышала, как пришли мама с отчимом. Утром она затемно отправилась загружать машину из Бийска пустой тарой. Бывало, что мы не виделись с мамой по нескольку дней, так много и тяжело она работала, старясь прокормить нас четверых и отчима.
Неделю я не была у Клепиковых. Ирка говорила, что Шурику не с кем играть в шахматы, он звал меня, но я не смела нарушить наказ отчима. Я делала за братьев уроки на черновике, они как попало переписывали в тетрадь и срывались на улицу. Я попробовала улизнуть вслед за ними, но грозный окрик остановил:
— Куда? Назад! Ты спросила разрешения у меня?
— Но Васька с Серёжкой не спрашивали.
— А это не твоего ума дело. Быстро мыть полы, посуду, потом в сарай картошку перебирать. Я тебе покажу где раки зимуют, отличница хренова.
Прошла ещё неделя. Выкопали картошку, убрали огород. Отчим уехал с соседскими мужиками в лес за дровами. Понятно, что после уроков я поспешила к Ирке. Шурик очень обрадовался моему приходу. Мы несколько раз сыграли с ним в шахматы, я даже выиграла одну партию.
— Молодец! Ты хорошо научилась играть, — радовался Шурик. — Теперь ты сильный соперник и можешь сразиться с кем-нибудь ещё.
Он несколько раз пристально посмотрел на меня и сказал:
— Мы с тобой больше не увидимся. Запомни: что бы ни случилось, ничего не бойся. У тебя всё будет хорошо. Ты проживёшь долго и многого добьёшься в жизни. Все твои желания сбудутся, не бойся мечтать! Прощай. Помни мои слова!
Я догадывалась, что Шурик необычный человек, и в селе поговаривали, что он вещий, предсказывает. Я вышла и заплакала, решив, что с ним случится что-то плохое. Но Шурик говорил не о себе…