— Фу, наконец-то, — с облегчением прошептала Ирка и стала без разбору запихивать учебники и тетрадки в портфель. Но урок ещё не закончился. Ещё не прозвенел звонок. Чудо продолжалось. Учитель ботаники Александр Павлович Каланаков склонил седеющую голову над журналом. Класс молча переживал восторг от общения с Учителем. Каждый урок ботаники становился для нас путешествием в тайны растений, о которых Александр Павлович говорил всегда так, что перехватывало дыхание. Ирка — не в счёт. Она училась плохо, без интереса и самой большой радостью для неё был звонок с любого урока.
Всю осень я пропадала на пришкольном участке, где впервые увидела потрясающее разнообразие капусты, жёлтую морковь, оранжевые и почти чёрные помидоры, белый и красный лук огромных размеров, множество сортов огурцов, гороха... На грядках росли и другие невиданные овощи. Какими крупными, оказывается, бывают малина, смородина, крыжовник! А сколько сортов облепихи существует! Какие чудо-яблоки красовались на ветках! Это был природный музей под открытым небом на высокогорном плато. Со всех сторон школьный сад окружали горные склоны, за которыми дули ветры, а здесь всегда было тихо и солнечно.
К Александру Павловичу ехали со всего Алтая за семенами, саженцами, плодами и ягодами, а ещё больше за советом — или просто увидеть знаменитого биолога-аборигена. Он был алтайцем, но русским владел прекрасно. Часто при нас говорил на своём родном языке с такими же смуглыми черноглазыми людьми, как и сам. Умными и добрыми были и другие мои учителя в селе у слияния Катуни и Коксы...
Алтайцы считают священными места, где сходятся горы или сливаются реки. Здесь, у крутого поворота Чуйского тракта, две мощные горные реки сходились, яростно поднимаясь на дыбы, взмывая и падая в головокружительные воронки, так что под яром день и ночь не смолкал гул, а в гигантских шлейфах водяных брызг то и дело вспыхивали тысячи радуг, они сверкали и рассыпались на причудливо сияющие сполохи. Померившись силами, горные владычицы устремлялись дальше, но ещё долго голубая Катунь не смешивалась с изумрудной Коксой — так и текли они рядом, в общем русле, двухцветной трепетной лавиной. И не было ей преграды.
...Всё хорошее обязательно заканчивается. Подошёл к концу и этот урок в четвёртом классе. Я наконец-то опомнилась и стала проворно собирать портфель. Ой, совсем забыла — надо прошмыгнуть мимо учительской, чтобы не столкнуться с Валентиной Ивановной, которая учила меня в третьем классе. Я всегда радовалась встрече с ней, но с тех пор, как её учениками стали мои хулиганистые братишки, я старалась не попадаться ей на глаза, потому что она передавала через меня записки отчиму.
На прошлой неделе он снова сидел в учительской.
— Виктор Семёнович, где вы работаете? — спрашивала директорша.
— Пока нигде, ищу работу, — буркнул он, покосившись на меня.
— Тем более, значит, есть время с сыновьями заниматься.
— Да не обучен я наукам, вы учителя, вот и учите....
— Не понимаю, — недоумевает Валентина Ивановна. — Дочку вашу учила — нарадоваться не могла. Всё с полуслова схватывала, круглая отличница до сих пор. А вот сыновьям ничего втолковать не могу — шалят, не слушают, другим мешают. Семья одна, а дети такие разные!.. — Как же так, — поворачивается ко мне директорша, — сама на пятёрки учишься, а братишки — на двойки? Вот кто вам поможет, Виктор Семёнович. Она и задачки как орешки щёлкает и пишет грамотнее всех. С неё и спрос! Ты, Галя, почему братишкам-то не помогаешь?
— Да я пробовала, но они не хотят слушать, убегают...
— Ладно, — зло говорит отчим, вставая, — я с ней сам разберусь.
...После школы побоялась идти домой. Мама только к вечеру будет, а отчиму на глаза лучше не попадаться. На такой случай прятала под крышей кусок хлеба или бутылку молока, там же висело старенькое платьице. На этот раз прокралась огородом на чердак, переоделась, наскоро перекусила и побежала на пришкольный участок собирать облепиху. Ею Александр Иванович занимался особо. На Алтае облепиха никому не в диковинку, рясная, но мелкая, она растёт даже на неудобьях. Привитая на культурные саженцы, здесь она была невиданно крупной, разной формы и цвета — от лимонной до оранжево-красноватой.
На сбор урожая в школьный сад приглашали всех желающих, за работу рассчитывались малиной или смородиной, яблоками, сливами. Я запасала ягоды и фрукты на варенье для семьи, работая в школьном саду. А ещё собирала чернику по горам, крупный полосатый крыжовник — по каменным россыпям на берегах Коксы и Громотухи, где было полно змей. Красную кислицу и моховку брала по ключам, что сбегали с гор по ущельям. А теперь вот поспела янтарная облепиха. Её нынче было столько, что не успевали собирать. С окрестных сёл ехали за ягодой, покупали впрок детские дома, интернаты, запасали для школьной столовой.
Солнце клонилось к закату. В саду, кроме меня и Александра Павловича, никого не осталось. На этот раз он одарил меня ведёрком облепихи и нарвал крупных поздних яблок. «Это тебе, ты так любишь ботанику, а в саду работаешь чаще других. Молодец!» Я обрадовалась щедрому подарку: теперь и отчим, может быть, смилуется, подобреет.
Говорят, в старину гонца с плохой вестью казнили. То же самое примерно ожидало и меня, когда я отдавала отчиму очередную записку. Он срывал зло не на сыновьях-двоечниках, а на мне — ведь это я приносила в дом худую весть. Он кричал, что я не помогаю братьям, думаю только о себе, что я эгоистка, бездельница, мерзавка, что пятёрки мне не за ум ставят, а чёрт знает за что…. На этот раз он был злее обычного. С досады стукнул меня по голове и ткнул в спину так, что я, не устояв, упала.
— А-а... ты ещё притворяться, гадина! — гаркнул он, свирепея, и ухватил меня за косу. — У-у, мерзавка! Убить тебя мало!
Он потащил меня к двери и вдруг неожиданно сунул головой в ведро, что стояло на лавке у входа. Колодезная вода была обжигающе ледяной. Я стала задыхаться, забилась в его железных руках... Он приподнял меня над ведром. Я судорожно хватала ртом воздух, но он снова сунул меня в воду. Потом ещё и ещё. И я умерла...
Опомнилась на кровати. Открыла глаза. Где я? Что со мной? Почему я мокрая? Заходящее солнце светило в окно. Увидела перекошенное злобой лицо и вдруг всё вспомнила, попыталась встать, но он схватил меня за шиворот, приподнял над кроватью и сказал с расстановкой:
— Скажешь матери — убью. Закунаю в ведре, как паршивого котёнка, и брошу в старый колодец. Нет, с подвесного моста в Коксу скину, тебя и унесёт под яр, в водовороты, а там поминай как звали... Чего разлеглась? Переодевайся быстрее, сейчас мать придёт или Светка… У-у-у, постылая, — взревел он.
Мокрое школьное платье прилипло к телу. С волос стекала вода. Болело горло. Меня знобило. Потом стала бить дрожь. Я попыталась расстегнуть пуговицы, но ватные руки не слушались. Он со злостью рванул застёжку на фартуке и стал сдирать с меня платье. Я всегда боялась и стеснялась его, никогда при нём не ходила раздетой, потому и вцепилась в платье. Он злобно хлестнул меня по рукам и вытряхнул из школьной формы. Оказавшись в одних трусиках, я закрылась руками и забилась в угол кровати.
— Чего расселась? Одевайся быстрее, — снова заорал он и отвесил мне оплеуху. Но тут же схватил за руки и приподнял, так что я повисла, как распятая, и стал рассматривать меня.
— А ты ничего… Подросла. Поживи до зимы. В проруби лучше утоплю… До весны никто не найдёт. Летом выловить могут, поди оправдайся. А чтоб добру не пропадать… — И он стал мерзко ощупывать мне шею, грудь, попытался снять трусики, но я закричала и забилась у него в руках. Он швырнул меня на кровать и вышел…
Ночью у меня начался сильный жар, я металась в бреду:
— Мамочка, мне страшно! Я боюсь! Помоги мне. Заступись за меня, я боюсь его...
Но она так и не поняла, о чём это я. Наутро фельдшерица удивлялась, где это я так умудрилась простыть, что схватила ангину, отит и воспаление лёгких. Меня увезли на «Скорой помощи».
Больница находилась за селом, на крутом берегу Коксы, в берёзовой роще. Стояла ранняя осень. Грузные шмели приглушённо жужжали на поздних одиноких цветах, муравьи спешили по своим муравьиным делам, ласково светило осеннее солнышко, а мне не хотелось жить. Уткнувшись в подушку, я плакала. Думая, что я тоскую по дому, врачи и медсёстры уговаривали: надо потерпеть, вот полечим и отпустим тебя к маме и папе.
— Только не к нему!
Сколько себя помню, отчима я не только ненавидела и боялась, но и брезговала до него дотрагиваться, не могла без омерзения смотреть на его лицо в крупных оспинах, на бледный пористый нос, жёлтые от махорки зубы, короткие толстые пальцы с синими татуировками. Передвигался он бесшумно, будто подкрадывался. От него всегда противно пахло. А недавно я узнала, что он ходил тайком к сёстрам-дурочкам, что жили по соседству. Их было трое, да ещё девочка-подросток, тоже юродивая. У душевнобольных не было собаки — к ним днём и ночью тянулись мужики не только из нашего села, но и проезжие. Около дома умалишённых, словно у постоялого двора, почти всегда стояли большегрузные машины с тракта. Как-то раз с чердака я случайно увидела, как отчим осторожно крался по огороду. Шёл сначала по нашей картошке, потом по Седыхиному подворью, пригнувшись и втянув шею в плечи, чтобы с дороги не увидели. А затем протиснулся сквозь прясло к дурочкам на двор. Воровато оглянулся и исчез в сенях. Так вот где он пропадает!
Попасть в их двор незамеченной во время шумных оргий было нетрудно. Занавесок на окнах сестёр не было. Жили умалишённые бедно, но чисто. Кормились огородом, собирательством, да ещё чуйские шофера оставляли им за постой самогонку, хлеб, сало, яйца. Однажды вслед за отчимом я прошмыгнула огородами, затаилась под черёмухой и подсмотрела в окно... То, что я увидела, потрясло меня. Это был первый в моей жизни страшный опыт — «тяжёлое порно», как сейчас принято говорить...
Я понимала, что беззащитна перед отчимом. Он злой, жестокий и мстительный. Он мог как-то так всё представить, что выходило, будто я лентяйка и непослушница. Это из-за него я старалась как можно меньше бывать дома, уходила в лес, на горы, убегала по шаткому подвесному мосту на мыс, который с двух сторон опоясывали Катунь и Кокса перед тем как сойтись вместе. На мысе была роща, чистая и светлая. Всё лето я собирала там красные и жёлтые сыроежки. Сельчане их не брали — они рассыпаются, а я, вволю налюбовавшись на красавцев, срезала тугие шляпки, бережно укладывала в корзинку, а дома, ошпарив кипятком (от этого они становились податливыми и не крошились), солила в кадушку с чесноком и пахучей смородиной. Отчим любил закусывать моими сыроежками, а заветную кадушку все так и звали — сыроежной. Рыжики и мохнатые молочные грузди я солила в другую кадку. Заготовка грибов тоже была на мне. Мне были по душе эти хлопоты.
Ближе к берегу Катуни роща переходила в еловую чащобу, загромождённую валунами да измочаленными стволами. Помотав по горным порогам и перекатам, Катунь изрыгала замученные деревья на берег. Разъярённая река бесилась и билась в каменные берега, яростно передвигая по дну даже валуны. Гуд около неё стоял такой, что заглушал собой всё вокруг. Возле Катуни становилось страшно. Она сбивала с ног любого, кто пытался помериться с ней силой. Купалась я в ласковой зеленоводной Коксе.
Сразу за мостом, на виду у села, находилась танцплощадка с лавочками по кругу и с навесом для музыкантов, там можно было укрыться от дождя. По воскресеньям за рекой гремела музыка, веселилась молодёжь, проходили сельские гулянья. А в будние дни на мысе никого не было. Он принадлежал мне. Здесь я читала, учила стихи и громко рассказывала их берёзам. Они всё понимали: радуясь весёлым стихам, трепетали прозрачными листочками, светились стволами, откликались птичьим пением; грустным стихам кручинились, склоняя плакучие ветви до земли. Так я и жила меж двух рек всё лето — распевала песни, гонялась за бабочками и стрекозами, слушала мохнатых шмелей и птиц, шум листвы в вышине, мечтала, переходя от дерева к дереву, прижималась к их светлым тёплым стволам. И мудрые берёзы понимали маленькую девочку, утешали, одаривали теплом, наполняли силой. По осени до самых холодов я делала здесь уроки. И тоже рассказывала их своей роще.
Мама сердилась на меня, звала бродяжкой, уговаривала слушать папу и быть с ним поласковей, не дичиться, не вредничать, ведь он хозяин в доме, без него мы все пропадём. Но я упрямо уходила из дому. Единственное, что у меня было не отнять, — это учёба. Я училась лучше всех не только в классе, но и в школе. Учителя, заходившие в магазин, все как один говорили об этом. И мама гордилась мной, прощала мне упрямство и тихую ненависть к отчиму.
Первым на другой день в больницу явился он. Женщины в палате заахали в один голос:
— Какой заботливый папа! Сколько вкусного принёс!
Я с ужасом вжалась в стенку, когда он сел на кровать и попытался погладить меня по плечу.
— Ну как она тут? — спросил он у больных. — Не жаловалась? Рассказывала что-нибудь врачам?
— Какой рассказывала — слова не проронила, всё плачет, не ест ничего. Наверно, домой хочет. Дикая она у вас.
— Есть немного, — буркнул он с облегчением. — Вот тебе мама пирожков с черёмухой испекла. Поешь, не вредничай.
Он снова попытался прикоснуться ко мне. Меня затошнило от страха и от запаха его пота. Я всегда не могла понять, как мама может спать с ним под одним одеялом, заискивающе смотреть ему в лицо, терпеть этого лодыря да верить его вранью.
Однажды они поругались, и мама в сердцах сказала:
— Я тебя, считай, с помойки подобрала. Думала, обретёшь дом, семью — человеком станешь. Здоровый мужик, руки золотые, детей постыдись дома сидеть... Да, видно, лень-матушка вперёд тебя родилась...
И мама горько заплакала. Она всегда называла себя несчастливой. «Нет мне женской доли», — говорила она соседке.
С тех пор про себя я стала называть его человеком с помойки. Подглядывала за ним и тихо, мучительно ненавидела. А как братишки пошли в школу, совсем мне жизни не стало. Учителя хвалили меня и ругали Ваську с Серёжкой. Удивлялись, почему братья не способны учиться так же.
Что мне делать? Куда деться? Как сказать маме? Надо было сразу говорить, а теперь она разве поверит? Решит, что я всё напридумывала здесь, в больнице. Если даже и поверит, разве она его выгонит? Да ни за что! Она так боится за пацанов. Они при нём-то никого не слушают, а что без отца будет? Как возвращаться домой? Что со мной будет?
Мысли, одна другой мрачнее и безнадёжнее, кружили меня по замкнутому кругу. Ни на один вопрос не было ответа. Неизвестность, страх и недобрые предчувствия пугали, душили и мучили, не давали покоя. Трудно и медленно я выздоравливала. Мама приходила редко, потому что дни напролёт стояла за прилавком, ведь на ней одной была вся семья. Я порывалась, но так и не решилась сказать о том, что боюсь возвращаться домой, что мне страшно. Мне всегда казалось, я чувствовала, что она догадывается, о чём я хочу сказать, но избегает разговора. Она ни разу не спросила, как он обращается со мной, когда её нет дома. А я ждала этого вопроса. Спроси она, я бы выложила всё. Но она не спрашивала. И потому я молчала.
Из больницы меня забирал отчим. Стояло хмурое осеннее утро. Горы скрылись за серой туманной пеленой. Небо взбухло свинцовой моросью. Он цепко взял меня за руку и повёл по тропинке среди белоснежных берёз, почти сбросивших листву. Слева под крутым берегом, где сливались Катунь и Кокса, грозно ревела и грохотала водоворотами потемневшая вода.
— Хочешь заглянуть под яр? — внезапно спросил-прокричал он и свернул к обрыву.
Я упиралась, плакала, пыталась вырваться, но он продолжал тащить меня к беснующейся, гудящей бездне.
— Смотри, куда я сброшу тебя, — перекричал он гул схлестнувшихся рек. — Будешь меня слушать, паршивка?
— Что тебе надо? — закричала я в страхе.
— Вот это другой разговор! — обрадовался он и повёл меня от обрыва вглубь леса.
— Первое — будешь учиться только на двойки… или тройки. Попробуй получить хоть одну пятёрку — закунаю в ведре. Ты меня знаешь. И ещё... будешь делать это, — и он стал расстёгивать брюки. Я мгновенно догадалась...
— Лучше умереть! — и метнулась к яру.
Он настиг меня у обрыва, успел схватить за косу и откинул от края. Белым перекошенным лицом злобно выдохнул:
— Ах ты тварь, что удумала! В тюрьму меня упечь? Из больницы вдвоём пошли, а домой я один явился? — и он злобно пнул меня, лежащую на холодной осенней земле.
Я поднялась и сказала:
— Попробуй только ещё раз прикоснуться ко мне...
— И что ты сделаешь, шмакодявка?
— Убью.
— Ты? Меня? Да я... да я… — задохнулся он и гаркнул:
— Да я одним пальцем тебя раздавлю, а другим по стенке размажу...
Я повернулась и побежала к дороге, где шли большие машины. Он догнал меня и примиряюще сказал:
— Ну что ты как дикая? Давай дружить. Не бойся. Ты только один раз попробуй, тебе понравится. Все так делают...
Я шла и молчала. Он не знал, что я видела, как он делал «это» с юродивыми. Ужас парализовал меня. Белые берёзы почернели. Солнце спряталось за тучи, небо стало ещё темнее и набухло влагой, посыпал холодный осенний дождь. Мы заспешили в село. Дома было пусто и холодно. Сестра и братишки — в школе, мама — на работе. Он пошёл за дровами, чтобы затопить печь. Я тут же выскользнула из двери и завернула за угол. Куда деться? Со двора зачавкали шаги. Я взмыла по лестнице на чердак и юркнула под ворох гороховых плетей, что там сушились. Он покликал меня. Походил по огороду. Вышел за калитку, потом вернулся. Тяжело поднялся по лестнице и заглянул на чердак:
— Как сквозь землю провалилась, сволочь!
И вернулся в дом. Под крышей было холодно, дуло в открытую дверцу, я побоялась её закрыть, ведь тогда он сразу бы догадался, что я здесь. Собрав в кучу тряпьё, я навалила на него гороховые плети и залезла внутрь. Стало теплее, я согрелась и, засыпая, в отчаянии подумала: «Что мне делать? Что делать? Что?..»
Заплакала и уснула. И приснился мне сон. Будто иду я по дороге, что выходит на Чуйский тракт. Вокруг — никого. Вышла к большому валуну. Здесь коксинцы обычно голосовали, когда надо было уехать. От села к селу или в Бийск обычно добирались на большегрузных машинах. Все так делали — и взрослые, и дети. Я встала у камня и жду. Из-за поворота показалась одна машина, потом другая. Обе с тёмными тентами. Проехали мимо. А я (та, что во сне) смотрю и смотрю на дорогу, словно жду чего-то. Из-за горы появилась машина под голубым пологом. Я подняла руку. Пожилой русоволосый шофёр притормозил, открыл дверцу и выглянул из кабины. Машина огромная, до подножки не достать. Я протянула вверх обе руки. Наклонившись, водитель бережно подхватил меня и легонько поднял в кабину, закрыл дверцу, и мы поехали...
Я очнулась. Да сон ли это или явь? Сон... Я не на дороге, а на чердаке, кругом темно, холодно, страшно….
Сбежать? — пронзила догадка. — Ну конечно, сбежать! Куда? — К дяде Яше в Янгиер! Он не даст меня в обиду. Они же с тётей Ниной просили меня удочерить, да мама не дала. Там мне будет хорошо. Конечно, конечно, сбежать... Как я раньше не догадалась? Там город, там большие школы, там театр, дворец культуры. Да, да, я запишусь в танцевальную студию и в шахматную секцию. У них большая библиотека. Теперь мне все книги можно читать — я ведь взрослая, в четвёртый класс пошла!
Так я размышляла, трясясь от холода на чердаке под грудой тряпья. На душе сразу стало легче. Выход есть! Всё лучше, чем с обрыва головой. Сегодня утром я была на волосок от смерти. И бросилась бы, не задумалась…
Где взять денег? Положим, восемьсот километров до Бийска по тракту доберусь — шофёры не брали с сельчан денег. А в городе как? Кто без билета на поезд пустит? А может, проводница добрая попадётся? Я бы в тамбуре, в уголочке... Нет, нет, мама говорила — восемь суток до Ташкента, а потом из Ташкента до Янгиера добираться. Нет, без денег нельзя. Где их взять? Где достать денег? Где?
Незаметно я задремала и от неожиданности вздрогнула — снова увидела себя как бы со стороны. Захожу в чулан, где хранились банки с вареньем, сушёные грибы и ягоды, травы и коренья — ими нас мама лечила. На стене — старая картонка с вышивкой. Запускаю за неё руку и нащупываю сверток. Разворачиваю тряпицу, а там деньги...
Снова просыпаюсь... Сну не удивилась. Такое со многими бывает — ну когда ответ приходит во сне. Со мной такое часто случается. Например, потерялись недавно брюки. Куда запропастились? Тапочки в спортивной сумке, а их нет. Все в доме обыскала. Как сквозь землю провалились. А завтра Марья Ивановна без формы с урока погонит, двойку влепит. Что ей сказать? А ночью приснилось — подхожу к вешалке, снимаю чью-то куртку, и вот они — брюки! Утром подскочила с кровати — и к вешалке, а они точно там, под одеждой.
Лежу, размышляю... Ага, вот где отчим прячет деньги! Когда он помогает маме разгружать товары, то ворует у неё деньги или водку. Он всегда у неё ворует. Я видела. Это не его деньги, а мамины. Их можно взять, он их всё равно пропьёт с дурочками. Я потом всё напишу ей, как к дяде Яше доберусь. А как вырасту, заработаю — отдам. Маме, конечно.
В своём убежище скрывалась весь день. На небе поблёкла, истаяла вечерняя заря. Внизу послышались детские голоса. Я спустилась по лестнице и зашла в дом. Отчим сделал вид, что ничего не случилось. Очень хотелось есть. Он молча наложил мне горячей картошки с мясом, налил топлёного молока. Он вкусно готовил. К маминому приходу обычно управлялся по хозяйству, если ей приходилось ждать машину с товаром из Бийска. Надо сказать, дом и хозяйство были на нём: он топил баню, возил с Коксы воду, косил сено, заготавливал дрова. Зимой, когда рано темнело, встречал её из магазина, но сам нигде не работал. Мама права — без него семья пропадёт. Без меня никто не пропадёт, а без него плохо будет всем. Дети маленькие — кто с хозяйством станет управляться?
Пришла усталая мама и принялась разбирать сумки. Я наскоро поела и юркнула в сени. Мне не терпелось проверить, действительно ли за вышивкой деньги. Ведь я их только во сне видела. Вошла в полумрак чулана. Здесь пахло богородичной травкой, кровохлёбкой и марьиными кореньями, на полках — банки с черничным, крыжовниковым, смородиновым, брусничным, облепиховым, малиновым вареньем. В больших берестяных туесах — сушёные черёмуха, боярка, черника, кислица, ревень, дикий лук. Я ласково погладила тёплые берёзовые туеса, ведь всё лето сама заготавливала, варила или сушила ягоду, солила грибы. Света охотнее мыла полы и посуду, стирала и гладила, а я грибные да ягодные места знала, любила ходить в лес и на горы одна. А чего бояться? Там было безопаснее, чем дома. Тогда люди добрые были и не обижали друг друга. Никто никого не боялся. А горы были большие-большие, до небес, а на них — кедры под облака. Алтай — это чудо, откровение, дар Божий…
Постепенно глаза привыкли к полумраку. Я подтащила к стене чурку, влезла на неё и сунула руку за картонку. Есть! Там действительно лежал свёрток с бумажными деньгами. Я быстро положила его на место и, спрыгивая, нечаянно задела рукой полку. С неё что-то упало. Я нащупала руками и подняла с пола шило. Отчим чинил им прохудившиеся валенки. Шило было длинным и острым. Вот его-то мне и надо! Пусть теперь сунется! Я спрятала неожиданную находку в рукаве, прошмыгнула мимо стола, где ещё ужинали, сунула шило под подушку и легла. На душе стало спокойнее, теперь есть чем защититься. Пока все суетятся, надо поспать, а потом буду караулить себя. Наморозившись на чердаке, закуталась в одеяло, прижалась к тёплой печке и притихла. Засыпая, прислушивалась к голосам. Все поужинали. Света принялась мыть посуду, мама цедила молоко. Наконец в доме угомонились. Наступила пугающая тишина. Я встрепенулась и стала вслушиваться в темноту. Все спят, а он нет. Вот скрипнула кровать... Это он сел на край. Кашляет. Прикурил. Потянуло махоркой. Я тяжело переносила едкий дым. А он всегда курил дома. Вот он встал и подошёл к ведру. Пьёт из ковша. Снова лёг. Полежал, поворочался, опять встал. Покашлял, позвал маму: «Люся, Люся, спишь?» Мама не отозвалась. Она, бедняжка, так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки.
Заскрипели старые половицы, шаги приблизились и затихли... Я вжалась в печку и стиснула деревянную ручку шила, выставив стальную иглу перед собой. Он подошёл и стал шарить рукой по постели, потом грузно опустился на кровать, развернулся, собираясь лечь рядом, и тут наткнулся боком на стальное острие. От неожиданности и боли он завопил не своим голосом и тут же смолк, застонав. Тревожно вскрикнула мама: «Виктор! Витя! Ты где? Что с тобой?» Она вскочила. Вспыхнул свет. Перепуганная мама заглянула за печку, где стояла моя кушетка. На постели и на стене была кровь. Шило попало ему в кожу сбоку. С белым перекошенным лицом он силился вытащить его, но мешал крючок. Я вскочила и заплакала:
— Мамочка, он сам, сам пришёл, я не виновата, я защищалась!
И мама всё поняла. Она метнулась к комоду, схватила тяжёлое зеркало и ударила отчима по голове, по плечам, снова по голове. Он наконец-то вырвал шило, закрыл голову руками и молча, не обороняясь, сносил удары. Он был виноват и потому терпел.
— Пошёл вон, мерзавец, подлец! Твоё место в тюрьме!
Держась за бок, он вскочил, сунул ноги в резиновые сапоги, накинул брезентовый плащ и выскочил в ночь.
— Мама, выгони его, не пускай больше, он бьёт меня, в бане закрывал, в ведре кунал, грозился с моста сбросить, утопить.
— Моя девочка, я догадывалась... Я боялась спрашивать, надеялась, что всё обойдётся. Прости меня, если можешь.
Она прижимала меня и целовала, целовала. Давно мы не были так близки. Я сторонилась её из-за отчима. А мне так не хватало тепла и ласки. Захлёбываясь от слёз, я торопилась рассказать ей, как утром он водил меня к яру, запугивал, как я боюсь его, как мне страшно. Я больше не могу так жить!
— Успокойся, доченька, я на порог его не пущу. Пусть уезжает из села, иначе посажу.
— Нет, мама, он не уедет. Его посадить надо, тогда его заберут в тюрьму.
— Ну, ладно, доченька, — не совсем уверенно проговорила мама. — Надо всё обдумать. Давай спать. Тебе завтра в школу, мне целый день за прилавком...
Сменив простынку и пододеяльник, она пошла к себе. Я прижалась к тёплому боку печки и впервые за многие месяцы спокойно уснула.
Утром, едва стало светать, отчим, мокрый и продрогший, вошёл с охапкой дров. Затопил печь, посидел перед открытой дверцей, выкурил папиросу, кинул в огонь окурок и захлопнул топку. Встал и пошёл ложиться. Мама попыталась его отталкивать, но он успокаивал ее, гладил по плечу:
— Ну прости, Люся, бес попутал. Да я больше никогда не притронусь к ней. Падлой буду.
— Обещаешь?
— Да чтоб мне сдохнуть! Век свободы не видать!
— Смотри, поверю на первый раз, — сказала мама сонным голосом.
Они обнялись и задремали, а я заплакала. Значит, надо собираться в дальнюю дорогу, пока зима не наступила.
Наутро распогодилось. Тучи ушли за горизонт. Высинилось небо. Воздух захрусталило. Белые вершины дальних гор сверкали и переливались на солнце. Отчим ушёл в больницу, мама на работу, сестрёнка и братишки — в школу, а я оделась потеплее, прихватила свёрток из чулана и отправилась за село к большому камню. Здесь дорога поднималась в гору. С неё было хорошо видно всё село: вон моя школа, а там мамин магазин, будто нарисованный подвесной мост через Коксу, а за ней — моя роща на порыжевшем берегу. Я не знала тогда, что уезжаю из этих мест навсегда и буду часто вспоминать их, тосковать и всю жизнь неистово мечтать сюда вернуться.
Стою у камня, волнуюсь. Из-за поворота показалась одна машина, другая. Огромные грузовики с серо-грязными тентами проехали мимо. Теперь уже не во сне, а наяву смотрю и смотрю за поворот. Показалась ещё одна машина, с голубым пологом. Это за мной! Холодея от страха, подняла руку. Пожилой шофёр притормозил, открыл дверцу и выглянул из кабины. Я сразу его узнала! Это он! И волосы светлые, и глаза голубые. Кинулась к машине. Перегнувшись, водитель бережно подхватил меня за руки, легонько поднял в кабину, закрыл дверцу. Мы поехали...
— Тебе в Тюгурюк, девочка?
Я кивнула головой, не в силах справиться с волнением. На моих глазах только что произошло чудо — сон повторился наяву. Нащупала под курточкой свёрток. Да деньги ли там? А вдруг просто бумажки?
На пригорке слева от тракта показалось небольшое село Тюгурюк. Здесь жила мамина тётушка Ена с сыном, которого конь ударил копытом в лоб. С тех пор он стал дурачком. Тётанька Ена возила Тимошу по святым местам, но ум к братаньке так и не вернулся.
— Ты добежишь с дороги? Не забоишься? — спросил водитель, — а то я спешу на станцию, под разгрузку.
— А мне не в Тюгурюк, — пролепетала я.
— А-а... Ну тогда жмём на педали, — сказал шофёр и прибавил скорость.
Выехали на Чуйский тракт. Около большого села водитель сбавил скорость и снова посмотрел в мою сторону.
— А мне не сюда, дальше, — сказала я.
— Стоп, а куда ты едешь так далеко одна, без взрослых?
— В Бийск, — ответила я.
Он резко затормозил. Всплеснул большими руками и оторопело уставился на меня:
— Куда, куда?
— В Бийск, мне тоже на станцию. Ну на вокзал…
Шофёр схватился за голову:
— Что я натворил? Ну зачем я тебя взял? Думал, в Тюгурюк тебе. А теперь что делать? И вернуться не могу, опаздываю, и везти тебя дальше... Стоп, да я встречной машиной тебя сейчас в Усть-Коксу отправлю!
Я испугалась, что снова окажусь дома, заплакала и всё рассказала. Про отчима. Про маму. Про дядю Яшу. Про то, что сбегаю из дома. Он сидел, слушал и сжимал кулаки.
— Руки ему по самые локоточки отрубить надо, мерзавцу! Правильно ты решила, малявка! Другого выхода нет. А деньги-то у тебя есть?
— Есть, — сказала я и протянула сверток.
Он развернул тряпицу. Там действительно были деньги. Пересчитал, подумал и сказал:
— Не густо, однако. Билет до Ташкента, скорее всего, дороже стоит. Ну ладно. Что-нибудь придумаем.
Поехали дальше. Время от времени он спрашивал меня о сестрёнке, о братишках, как я учусь, про то, сумею ли от Ташкента добраться, знаю ли дядькин адрес. Я протянула конверт с янгиерским адресом.
— Ну-ка, — прищурился он, — повтори адрес наизусть.
— Узбекская ССР, Сырдарьинская область, город Янгиер, улица Самаркандская, семь «А», квартира два.
— Молодец! — сказал водитель, — смышлёная девочка! Знаешь, пусть конверт останется у меня. На всякий случай. Говоришь, батька тебе на двойки приказал учиться? Это ж ему не за сыновей — за себя обидно, что таких олухов настрогал. Яблоки-то от яблони далеко не откатились. Да, дела...
И он надолго замолчал, пристально всматриваясь в повороты. Начался Симинский перевал, самый высокий и опасный на всем Чуйском тракте. А я, свернувшись калачиком на просторном сиденье, спокойно уснула.
Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыла глаза. Машина стояла. Вокруг были такие же большие грузовики. Горел костёр, на нём кипел чайник. Попутчик мой бережно поставил меня на землю.
— Беги погуляй, разомнись. Ещё долго ехать, — и направился к костру. Водители здоровались с ним уважительно, за руку, удивлялись:
— Где ты, Аким Иваныч, эту Дюймовочку взял?
— Ой, мужики, расскажу, не поверите.
— Во дела так дела, ёлки зелёные, — дивились и сомневались слушатели. — Доберётся ли такая пуговка? Ведь дорога дальняя.
— Ничего, билет сам возьму, в поезд посажу, проводников попрошу, чтобы доглядели. Правда, деньжат маловато, может не хватить, — сказал он и задумался.
— Дело поправимое, — откликнулся пожилой шофёр, до того молчавший. — Ну-ка, мужики, скидавайся, кто сколько может!
Он снял старенькую кепку и пустил её по кругу. Водители с шутками-прибаутками бросали туда рубли и трёшки, так что к дяде Акиму кепка вернулась не пустой.
— Ой, да теперь, наверно, много!
— Ничего, ей столько суток пилить до Ташкента, не голодом же ехать, — успокоили его товарищи и загомонили, обсуждая моё путешествие.
— А что, мужики, гада этого проучить треба, чтоб впредь неповадно было. Я как разумею, там ещё девчушка растёт, да и эта помается, помается и вернётся до матки. Она ж, подывитэсь, малэсэнька яка. Где вы, говоришь, в Коксе живёте?.. Как отца зовут?.. А фамилия?..
Я назвала коксинский адрес, объяснила, как лучше проехать с главной дороги.
Все пошли по машинам. Караван тронулся дальше. Теперь мы ехали в колонне. Дядя Аким успокоился и тихонько запел:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов,
Но один был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв…
Там на «Форде» работала Рая,
Но отчаянной Рая была:
— Когда «АМО» «Форда» перегонит,
Тогда Раечка будет твоя!..
Вдоль Чуйского тракта песню эту знали все от мала до велика. В Усть-Коксе, которая, правда, отстоит от него на 260 километров, ею тоже начинались и заканчивались застолья, открывался любой концерт в клубе или гулянье. Её пела мама зимними вечерами, когда вязала носки и тёплые душегрейки.
Водителя большегрузной «АМО», работящего и отзывчивого Кольку Снегирёва, знали и уважали на тракте. И надо ж беде случиться, влюбился он в девушку-водителя. Но та лишь смеялась: «Попробуй, перегони, а там поговорим».
«Форд» зелёный и грузная «АМО»
друг за другом летали стрелой,
— пел мой добрый попутчик, а я во все глаза смотрела из окна кабины на крутые подъёмы, головокружительные спуски, отвесные скалы, на резкие повороты и удивлялась — да кто ж отчается здесь на гонки?
Однажды возвращался Колька из дальнего рейса, а из-за поворота вот она — Раечка. Вспомнив насмешки товарищей, он решил на этот раз перегнать гордую красавицу и навсегда покорить её. Вот он почти настиг юркий автомобиль, ещё рывок, поворот... В пылу погони забыл об опасности, что всегда поджидает шофёра. Гружёная «АМО», не удержавшись на крутом вираже, сорвалась с обрыва. Так нелепо погиб один из лучших чуйских водителей. Похоронили его, как водится, у края дороги, а вместо креста на могиле укрепили баранку автомобиля. Бывало, как мама доходила до этого места, я начинала хлюпать носом. Однажды не вытерпела:
— Мама, ну зачем он эту Раечку полюбил? Другой, что ли, не было?
— Любовь, доченька, не выбирают.
— Как не выбирают?
— А она сама приходит. Или не приходит.
— А ко мне придёт? — испугалась я.
— К тебе придёт…
— А ты откуда знаешь?
— Тётушка Халима гадала, она и сказала.
— А какая моя любовь будет?
— Вырастешь, узнаешь…
Несть числа шофёрским могилам вдоль Чуйского тракта. И хотя могила Кольки Снегирева находится у слияния Катуни и Чуи, примерно в 180 километрах от границы с Монголией, а мы с дядей Акимом ехали в противоположную сторону, около безымянной шофёрской могилы остановились, постояли, помолчали... Вспомнили про Кольку. В селе говорили, что он вовсе не умер. Его видели на самых опасных участках знаменитой дороги, которая на большом протяжении пролегает по берегам Чуи. Он появляется в смертельную для шофёра минуту. На тракте верили в его заступничество и помощь. Именно Колька Снегирев стал как бы шофёрским богом.
....На станцию мы приехали за полночь. Я крепко спала, заботливо укрытая телогрейкой. Машины разгружали всю ночь, а утром дядя Аким повёл меня на вокзал, купил билет до Ташкента. Уже у вагона он положил оставшиеся деньги во внутренний карман моей курточки.
— Обещай, что ни под каким предлогом не выйдешь из вагона.
— Обещаю, дядя Аким!
— Потерпи неделю. В Узбекистан приедешь, а там теплынь, фрукты, ешь — не хочу. Рай, одним словом. В Ташкенте дядька тебя встретит. Я телеграмму отстучал. Только дождись его у вагона. Никуда не уходи. Поняла? Ну, с Богом… Ничего не бойся. Мир, дочка, не без добрых людей! Помни об этом.
Дядя Аким поднял меня на руки, поцеловал в обе щеки и легонько втолкнул в тамбур. Поезд тронулся, а он долго стоял на перроне и махал рукой. Я часто его вспоминаю и всегда думаю: кто это был? Мой спаситель или просто случайный проезжий? Кто-то послал его мне навстречу или это простое стечение обстоятельств?
Недели через две от мамы пришло письмо. Она писала, что всё у них хорошо, вот только отчим в больнице. Крепко побили его лихие чуйские шофера. А за что били — никто не знает. Случай в тех местах небывалый.