На крутом берегу Амура, в устье реки Бешеной, приютилось большое старинное село Таёжное, взявшее своё начало с почтовой станции, основанной здесь ещё до революции. С неё и пошло поселение, где теперь были леспромхоз, который заготавливал лес для Японии, и нефтепровод: по нему с Сахалина перегоняли нефть на стратегические заводы Комсомольска и Хабаровска. Потому и магазины здесь были богатые: нефтепровод снабжался как оборонно-промышленное предприятие, а лес¬промхоз — как экспортное.
Держали, как водится, подсобное хозяйство, а ещё испокон веку жили рыбалкой и собирательством: сушили и солили грибы, черемшу, папоротник, заготавливали впрок ягоды и орехи. Словом, брали всё, что щедро и даром давали река и тайга.
Село как село, ничем на первый взгляд не отличавшееся от деревень, издавна ютившихся по обоим берегам могучего в низовьях Амура. Но сами таёжненцы хорошо знали, что это только здесь, впадая в Амур, небольшая в сравнении с ним нерестовая Бешеная становится неукротимой и опасной. На многие километры раскинулись по бескрайней тайге её мелкие притоки, в которые и устремлялись на нерест тысячи самцов и самок лосося. Здесь, четырьмя годами раньше, они появились на свет беспомощными мальками, жадно пожираемые полчищами щук, ленков, хариусов, чебаков, краснопёрок и других хищных рыб. Оставшихся живыми река заботливо выносила в Амур, а по его течению окрепшие мальки скатывались в море, где росли и матерели, чтобы потом сильными серебристыми рыбинами пройти обратным путём до устья Бешеной и по ней подняться против течения в те самые таёжные речушки, где они появились на свет. Теперь самки, отнерестившись, а самцы, оплодотворив икринки, погибнут здесь, чтобы народившиеся мальки снова проделали древний путь своих предшественников.
…Никто в Таёжном не удивлялся, что бесхарактерный бессловесный трудяга Василий Баритонов никогда не перечит своей командирше-жене и её многочисленной молоканской родне. Все считали Василия сиротой, которого когда-то женила на себе боевая, нахрапистая и горластая Мария Баритониха. Под её карающую руку опасались попасть не только многочисленные баритоновские отпрыски, но и сам их бесхребетный родитель.
Двадцатипятилетнего Витьку, самого старшего из братьев, охотнее почитали в семье за главного. Он пользовался особым доверием и расположением матери, потому что денно и нощно пропадал на реке или в тайге с единственной мыслью о пропитании огромного семейства. В заботе о хлебе насущном он как-то и не успел присмотреться к девкам на выданье. Мулинка — бесстыжая одинокая ульчанка — не в счёт: за бутылку первача и хвост осетра обласкает хоть местного, хоть заезжего молодца. Была она в селе как «скорая помощь» по мужской нужде. Витька краем уха недавно слышал, что мать в соседней деревеньке присмотрела ему девку — кровь с молоком. Оно, конечно, неплохо под боком жёнушку иметь. К Мулинке всё одно не набегаешься…
«Эх! Не об этом сейчас надо думать», — корил он себя за срамные мысли не ко времени. Профессор Вирский, ихтиолог из Владивостока, на рыбнадзорной станции новую породу осетровых выводит: у калуг шприцем спелую икру отсасывают, а у осетров — молоки, смешивают и выдерживают в инкубаторах. В них-то и появляются юркие мальки новой, невиданной породы. В защищённых водных вольерах, где нет хищников, этих мальков видимо-невидимо. Подрастут — в Амур их выпустят.
Профессор Вирский, видя страсть Витьки к реке и рыбе, его природный ум и практическую смётку, а ещё нужду, которую знал парнишка с малолетства, советовал ему поступать на ихтиологическое отделение ДВГУ.
Обо всём этом размышлял ранним утром старший сын Баритоновых, отправляясь на рыбнадзорную станцию, где выполнял самую тяжёлую и опасную работу — заездки ставил в ледяной весенней Бешеной, а поздней осенью, после нереста перед ледоставом, снимал их. Нередко часами простаивал в холодной воде, латая дыры, когда очередной заездок не выдерживал напора мощных косяков, рвущихся на нерест. Осматривал нерестилища, делая многокилометровые обходы по непролазной тайге. Бывало, натыкался на браконьеров, которые безжалостно вспарывали брюхо сотням самок, чтобы добыть несколько вёдер дорогостоящей икры. После них оставались в тайге горы загубленных лососей. Платили подсобному рабочему Витьке мало. Всю зарплату он отдавал матери, которая каждый год была на сносях или кормила грудью: молоканская вера запрещала детоубийство.
И вот теперь ему предлагают учиться на ихтиолога — специалиста по разведению рыбных пород. Про такое и подумать-то страшно, а хорошо бы, да аттестата нет: бросил школу в десятом классе, когда отец застудился на осенней рыбалке и слёг. Надо было его на ноги поднимать и семью — мал-мала меньше — кормить. А теперь выход один — вечернюю школу заканчивать, через год — аттестат в руках. В школу-то можно: если летом сутками приходится крутиться, то зимой на станции почти нет работы. Учись не хочу. Да вот беда: многое из того, что знал, напрочь забыл. Может, сестрица новоиспечённая поможет? А что, неплохая мысль...
Всё село так и ахнуло, когда Баритониха громогласно объявила в бане новость: у её непутёвого муженька родной брательник объявился. И это ещё полбеды, коли бы один: он уже на пути сюда со своей оравой. Куда их селить, как устраивать, чем кормить? Бабы качали головами, искренне сочувствуя многодетной Баритонихе. А Василий-то, надо же, сиротой казанской прикидывался…
Прочитав письмо, Василий долго не мог опомниться, узнав, что много лет не подававший о себе вестей брат его Виктор жив-здоров, имеет жену и четверых детей и едет на постоянное место жительства к нему, старшему брату, у которого и планирует остановиться на первое время. «В тесноте, да не в обиде, — размышлял добрый по натуре, безропотный Василий. — Где своих восьмеро ртов, там и четверым место найдётся. Дюжина детей и четверо взрослых. Лето — не зима: как-нибудь да разместимся, не вечно же они будут квартировать. А что касательно Марии, так покричит, пошумит да успокоится».
Так и вышло: страсти покипели-побурлили и сошли на нет, как пена на Амуре после ночного шторма.
Закончив восемь классов в Узбекистане, я наконец решилась поехать на лето к маме в Горный Алтай, откуда сбежала от отчима. В Янгиере, у дяди Яши, я всё ждала, что мама приедет за мной. Но она не приехала. Я очень скучала, плакала втихомолку и не сердилась на маму, понимала, что, кроме меня, в семье ещё трое, их надо кормить и воспитывать. Особенно боялась она за сыновей: им без отцовского глаза никак нельзя. Учиться они не хотели, хулиганили, убегали с уроков. А я была отличницей, училась охотно, занималась в танцевальной студии и в научных кружках. Дядя Яша с тётей Ниной не знали со мной хлопот и только жалели, что мама не соглашается отдать им меня на удочерение. А она писала, что сильно скучает по мне, плачет и разговаривает с моими фотографиями. И мне было плохо без неё, без сестры и братишек. А тут ещё тётя Нина уговорила дядю Яшу отдать меня в детдом, где она работала кастеляншей. Я же под её присмотром вроде буду. И одета, и обута, и сыта. Ей жалко было тратить на меня деньги. Она все время жаловалась, что не хватает денег. В двухкомнатной квартире стало неудобно втроём. Я жила в проходной комнате, а им где днём отдыхать? Не в спальне же. Так я снова оказалась в детдоме. Мы ходили строем в столовую, в баню, в класс. Жили в спальне на тридцать человек, занимались в большом шумном помещении. После горной тишины и приволья мне было не по себе от шумливых сверстников в душных помещениях за высоким забором. Но многие мне завидовали, ведь меня забирали домой на воскресенье бездетные дядя с тётей, которые не заменили мне маму, сестрёнку и братишек. Так прошло четыре года.
Совсем затосковав, на летних каникулах я поехала на Алтай, снова преодолев огромное расстояние. Но оказалось, что вся семья по настоянию отчима собралась теперь на другой край света (к чёрту на кулички, говорила мама) — в Хабаровский край. Куда мне деться? Не возвращаться же в Узбекистан. Решили, что вернусь туда с нового места жительства. И вот, ничтоже сумняшеся, мы отправились в дальнюю дорогу: сначала на машине восемьсот километров по Чуйскому тракту до Бийска, дальше на поезде с пересадками до Хабаровска, а потом на теплоходе по Амуру, за двое суток преодолев по воде ещё полтысячи километров.
Я часами простаивала на верхней палубе теплохода, не в силах оторваться от лесистых берегов. Дальний Восток поражал воображение не меньше Горного Алтая. Здесь была своя ошеломляющая красота: мощный полноводный Амур с обеих сторон окаймляли сопки, покрытые непроходимыми лесами. Осенённый этим буйным великолепием, он неспешно нёс свои воды к морю, вбирая по пути бесчисленные реки и речушки, всё более полнясь и матерея. Вот ты какая, бескрайняя дальневосточная тайга! Дикий заповедный край...
В Таёжном встречали нас шумно. На дебаркадер высыпало почти всё село, заинтригованное слухами, плодить которые тётя Мария была мастерицей. С парохода мы шли в сопровождении большой толпы по широкой улице на другой край села. Из калиток выглядывали любопытные, глазея на приезжих.
Баритоновы разместили нас в просторном деревянном доме, бедном, но чистом. Стоял он у пологого берега на краю села. В ночь на Амуре разыгрался шторм. Могучая река угрожающе шумела. На стены и окна порывами налетал ветер, что-то шуршало и скрипело под кровлей старого дома. К утру ненастье стихло, всё успокоилось. Показалось неяркое солнце. Белый туман клубился над водой, скрывая противоположный берег, и потому Амур казался морем. Здесь, в низовьях, он достигал четырёх — пяти километров в ширину.
Мне, ранней птахе, не терпелось поскорее выйти на берег, сбегать за околицу, но я боялась собаку во дворе, которую на ночь отвязывали. Посмотрела в одно окно — обычная деревенская улица, ничего интересного. Зато в окне на другой стороне, чуть поодаль, манил свежей зеленью и звенел птичьими голосами лес. Наконец проснулась тётя Мария доить корову. Я увязалась за ней. Зашла за дом и ахнула: на мокрых от росы кустах мерцали крупные дымчато-синие ягоды. Черника? На Алтае её видимо-невидимо. Сорвала спелые ягоды — и в рот. Нет, не черника: та сладкая и помельче, на низких кустиках. А эта — кисло-сладкая, с удивительно нежной ароматной мякотью. Так впервые я отведала голубики. Замечательная ягода. Ближе к лесу зелёным ковром выстилался брусничник, а на болотах по осени, как я потом увидела, алела во мху на ножках-ниточках тёмно-красная клюква. С заходом солнца багряные ягоды прятались в зелёный покров, полностью исчезая, словно укладывались спать.
Несколько раз на день бегала я лакомиться лесными деликатесами. После знойного и шумного азиатского города всё не могла привыкнуть к здешней тишине, прохладе, первозданной природе (дикая ягода, вековой лес — и сразу за домом!). Любовалась и не могла насмотреться на Амур, который спокойно, с величавым достоинством катил и катил к морю свои волны, теряясь среди бесчисленных лесистых сопок.
Загорелые до черноты, горластые, совсем не похожие на тихого голубоглазого отца, баритоновские мальчишки с утра до позднего вечера пропадали на реке или в лесу. Как муравьи, они всё что-то заготавливали — рыбу, ягоду, щавель, дикий лук, черемшу, грибы, орехи, траву корове и кроликам, ракушечник курам и уткам, хворост для летней кухни и так далее. Чтобы накормить такую ораву, тётя Мария с единственной дочерью Таськой целыми днями кашеварили: в баках и вёдрах на плите варилась уха, а на огромной сковороде шипели куски свежей рыбы, доходили под крышкой пахучие рыбные котлеты, грибы или картошка.
За большим самодельным столом вся семья не умещалась, поэтому ели по очереди — сначала дети, потом взрослые. Всё, что выставлялось на завтрак, обед или ужин, поглощалось так быстро и жадно, что мы, не привыкшие к такому олимпийскому темпу, зазевавшись, нередко оставались голодными. Вечером ребятня наперегонки устремлялась с пустыми кружками к стайке, где тётя Мария доила корову. Теперь налетали на молоко, и его будто корова языком слизывала. Оставляли немного для старших — Витьки и Валентина, которые обычно возвращались с рыбалки или охоты поздно, иногда под утро.
— Слушай, сестрица, — сказал Витька, — хочу в вечернюю школу записаться, аттестат нужен. Поможешь?
— Да я ж скоро уеду.
— Куда?
— В Узбекистан, откуда приехала. Я не живу с родителями.
— А почему?
— Так вышло, — уклонилась я от ответа.
Мы собрались на рыбнадзорную станцию. Она была за селом, на Бешеной. Туда можно было попасть в обход по трассе или напрямик по реке. Для Витьки сподручней, конечно, был водный путь. Казалось, он и родился вместе с лодкой, так как проводил в ней большую часть суток.
— Слушай, ты почему такая непоседа? — то и дело взрывался он. — Перестань вертеться! Под тобой что — шило?
Впервые я оказалась в лодке на большой реке. На пароходе было не страшно: вода далеко, где-то внизу, а тут — вот она, рядом. Стоит наклониться — и коснёшься ладонью упругой глади. Ой, мамочки, брызги-то какие холодные, ну и жуть! Под нами же водная бездна. А вдруг я вывалюсь? А вдруг лодка перевернётся? А вдруг в нас кто-нибудь врежется? Доплыву ли до берега? Ой, да ни в жизнь! И начну тонуть. Интересно, спасёт меня Витька или бросит? А вдруг... Не успела я натерпеться страху и как следует рассмотреть ближний берег, как лодка стремительно влетела в устье Бешеной и уткнулась носом в песок.
— Сядь и замри, — прозвучал строгий приказ.
— Я с тобой, я тоже хочу посмотреть станцию и мальков, ты же обещал, — заканючила я.
— Успеешь. Я схожу по делам, вернусь и отведу тебя. Смотри не вставай, а то перевернёшься и утонешь. Я скоро.
Он ловко выпрыгнул на берег, закрепил за колышек лодку и ушёл. Несколько минут я сидела смирно. От нечего делать наклонилась и стала смотреть на воду. Боже, как она прозрачна! На дне отчётливо видны мелкие и крупные камешки. Ой! Что это? Приглядевшись, я от неожиданности чуть не вывалилась из лодки: мимо проплывали крупные рыбины. Ой, вон ещё. И ещё! Чуть поодаль их было так много, что вода серебрилась и пенилась от движения косяков, шедших на нерест. Они собирались стаями и штурмовали преграду из ивняка, которой была перегорожена река. Большие серебристые рыбины словно недоумевали, почему их не пускают. В панике они толкались и метались, словно люди в толпе или в очереди. А из Амура всё прибывали и прибывали новые косяки. Надо что-то делать! Как им помочь?
Я была потрясена невиданным зрелищем. Разве можно пережить это в одиночку? Необходимо хоть с кем-то поделиться нахлынувшим изумлением. Что же будет с рыбой? Я стала оглядываться вокруг и заметила черноволосого парня, который неторопливо ходил по берегу среди кустов малины и ел спелую ягоду. Вопреки запрету, я встала и начала осторожно выбираться из лодки. Она отчаянно раскачивалась и норовила завалиться то на один, то на другой бок. С горем пополам, взвизгивая и ойкая, я всё-таки выбралась на берег, изрядно замочив ноги и платье.
— Слушай, ты не знаешь, какой дурак перегородил речку? Смотри, рыбе-то некуда деться.
— Я перегородил. И Витька. Все мы.
— Зачем?
— Это заездок. В нём несколько проходов. Я вот сейчас поем малины и открою какой-нибудь из них.
— И что?
— Буду пропускать через него кету и считать.
— Зачем?
— А чтобы знать, сколько их нынче на нерест пришло.
— И что, из-за этого надо рыбу мучить? Ну-ка, открывай сейчас же все эти чёртовы проходы!
Стараясь успокоиться, я сорвала несколько спелых ягод и положила в рот. Ах, до чего ж сладка и ароматна дикая малина!
— Да ты поднимайся сюда, — миролюбиво предложил парень. — Я там всё объел.
И я стала карабкаться по откосу к красным от ягоды кустам. Круто, однако... Чтобы не сорваться, пришлось удерживаться за траву, ветки, камни. Я была почти у цели, как вдруг зацепилась косой за что-то и оступилась, но незнакомец ловко подхватил меня. Выпутал косу из колючих веток, задержал в руке.
— Ничего себе коса, больше тебя самой, — удивлённо сказал он. — Ни у кого из наших девчонок такой нет.
Я наконец выпрямилась и отдышалась. Теперь можно и полакомиться. Но что это? Взглянула на руки и покатилась со смеху: они были в земле и песке, как, впрочем, и мокрое платье, и белые туфли. Я была как мокрая, да ещё грязная, курица. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. И тут он, желая утешить меня, набрал полную ладонь спелой малины и протянул мне. Я осторожно подбирала губами сочные ягоды с его тёплой ладони. Он нарвал ещё. Потом ещё. Стало хорошо и весело, чувство неловкости прошло.
— Ты с Витькой Баритоновым приехала?
— Да, уговорила его показать Бешеную и станцию. Никогда в жизни не видела столько рыбы. Кому скажу в Янгиере — ни за что не поверят.
— А ты что, уедешь? Вы же, говорят, здесь жить собираетесь?
— Это мои родители собираются, а я скоро уеду. Вот дядя Яша денег на дорогу вышлет, и полечу самолётом до Ташкента.
Он тем временем нарвал ещё горсть ягоды и только поднёс к моим губам, как на берегу появился Витька и заорал, чтобы я немедленно спускалась вниз. Мы даже не успели познакомиться.
— Ты приходи вечером в клуб, я билеты куплю, — сказал незнакомец вслед.
Я кивнула и стала быстро спускаться к воде. На губах остался сладкий привкус дикой малины. А в душе тихонько зазвенела серебряная струна. Потом весь день чудился мне тонкий аромат спелой малины на его тёплой большой ладони. И смотрели в упор, не давали покоя серо-зелёные глаза под чёрными ресницами.
— Я же велел тебе сидеть здесь, — злился Витька. — Что тебя черти понесли в малинник? Это Сашка тебя позвал? Я бока-то быстро ему обломаю. Ишь, хмырь какой!
Я прыснула со смеху, потому что Витька был невысокого роста и щуплый, не в пример тому, кто угощал меня малиной. А ещё он был некрасивый. По сравнению с тем парнем. Я это только теперь поняла.
— Смотри, чтоб я тебя больше с ним не видел!
— Ой, султан какой выискался, — взвилась я. Терпеть не могу, когда мной командуют. — Что он тебе плохого сделал?
— А ты что, не видишь, какой он красавчик?
— Вижу, не слепая. Ну и что?
— От бестолковая! Да за ним девки табунами ходят. Они ж тебе житья не дадут, со свету сживут.
— Ой, напугал! Сейчас от страха из лодки вывалюсь. Ой, держите, падаю, падаю...
— Хватит ёрничать! Подбери косу, а то на винт намотается. И какого чёрта я связался с тобой!
...Нет, определённо что-то случилось со стареньким зеркалом, висевшим в одной из комнат баритоновского дома. Весь день оно без конца зазывало меня, притягивало магнитом, не давая покоя. Я крутилась перед ним как ненормальная: то и дело смотрела на себя и прямо, и сбоку, и сзади пыталась на косу заглянуть. Вспоминала, как он задержал её в руке, как удивился. На несколько раз переплела волосы. Щёки предательски полыхали румянцем, а в душе тонко звенела и звенела серебряная струна.
Ближе к вечеру надела голубое платье, которое тётя Нина сшила мне на выпускной после восьмого класса. Можно биться об заклад, что в деревне ни у кого не было такого, потому что тётка покупала модную ткань по знакомству.
Осторожно выглянула из дома. Витька в сарае перебирал и чинил сети: значит, собирается на ночную рыбалку. Тихонько, чтобы он не заметил, выскользнула из калитки и направилась в клуб. Сердце готово было выпрыгнуть из груди: ведь я впервые пошла в деревенский клуб. Никого, кроме этого сероглазого, я здесь не знала. Может, он пошутил или забыл? И зачем меня понесло в этот малинник? Вот не было печали...
Возле клуба толпилась молодёжь. Девчонки сбились стайками, парни рассыпались на несколько групп, а он стоял один. Я сразу заметила и узнала его. Он явно ждал кого-то. И как только увидел меня, пошёл навстречу. Я обрадовалась. Растерялась. Испугалась. Он почувствовал мое смятение, взял за руку, и мы направились в клуб. Когда вошли, в зале стало тише, потому что все девчонки смолкли и уставились на меня: что это за птица такая? Я запоздало пожалела, что разрядилась. Было бы незаметней в скромном платьице. Скорей бы погас свет — сколько можно на нас пялиться?
Неожиданно в дверях появился разъярённый Витька в болотных сапогах, в больших отцовских штанах и выцветшей энцефалитке. Он, наверное, хватился, что меня нет дома, а может, кто-то наябедничал. Витька сразу отыскал нас глазами, потому что мы сидели в проходе, подошёл и рявкнул:
— Ну-ка марш домой! Сейчас же!
— Ты что раскомандовался? — попытался вступиться за меня новый знакомый.
Но Витька, не удостоив его взглядом, схватил меня за руку и потащил к выходу. Отовсюду раздался дружный недобрый смех. Я молча упиралась, но он упрямо волок меня, пока не вытолкал в дверь. На улице мы схватились ругаться. Я вырвалась, попыталась вернуться в кинозал, но он снова, как паук, вцепился в меня и прежним манером потащил в сторону дома. Я отбивалась, плакала, кричала, но он молча тащил меня по деревянному тротуару. Я едва успевала за ним, чтобы не упасть. И тут я укусила его за руку. Если бы от неё так мерзко не воняло старыми сетями, я бы, наверно, откусила ему палец — так я разозлилась. От неожиданности он взвыл и отпустил меня. Мы пошли рядом. Я плакала от стыда и обиды, он стал оправдываться:
— Я ж для тебя стараюсь. Потом ещё спасибо скажешь.
— За что? Ты ж опозорил меня и его.
— Так ему и надо! Он думает, если девки на него глаза пялят, так ему всё можно. А ты знаешь, какой у него отец деспот? Над женой измывается как хочет. И тебя это ждёт. Лучше не связывайся с ним.
— Дети за родителей не отвечают!
— Зато дети неосознанно подражают родителям. Видела лососей в Бешеной? Знаешь, почему они из моря приплыли? Потому что их родители четыре года назад проделали то же самое. И так сотни, тысячи лет. Это закон природы: яблоко от яблони далеко не падает. Заматереет твой Саша, станет таким же, как отец. Заплачешь, вспомнишь меня, да поздно будет.
— Слушай, ты мне кто? Никто. Никакая я тебе не сестра. Понял? Отчим не родной мне, значит, и я тебе не сестра. Ненавижу его и тебя, обоих вас Витек!
Весь вечер я металась по дому и плакала. Пришла с работы мама (она устроилась продавцом в леспромхозовский магазин). Зашла румяная от плиты растревоженная тётя Мария и давай меня убеждать, что не стоит слёз этот Сашка Зыков.
— Да кто такой этот Саша? — недоумевала мама.
— Нефтепроводские они, на том краю живут. Отец работает бригадиром аварийной бригады. Мать всю жизнь домохозяйка. Пьющая она. Сам-то граф тоже пьёт, но знает меру. Старшие двое своими семьями живут. Сашка у них предпоследний. С Витькой летом на рыбнадзорной станции подрабатывает. И всё их мир не берёт.
— А почему граф? Он что, дворянского рода?
— Скажешь тоже! Сам Зыков из тульских рабочих. А прозвали так за то, что выше всех себя мнит. Жена для него не человек, заместо рабы в доме. По курортам каждый год один мотается. Бабы и вешаются на него. А уж кобелина — не приведи Господи. Загуляет — и ну на жене зло сгонять, колотит почём зря беднягу. От такой жизни не только запьёшь — повеситься недолго. Не на меня напал — я б ему быстро рога-то обломала. А Катерина кроткая. Сломал он её, изверг.
— При чём здесь Саша и отец? — всхлипываю я. — Витька меня опозорил. Понимаете? Он меня при всех из клуба выгнал.
— Как это при чём? — заступается за любимца тётя Мария. — Твой Саша вылитый отец будет: какое семя, такое и племя. Кто-то не одну цистерну слёз прольёт — ох, не завидую страдалице!
— Почему сразу «мой»? Никакой он не мой. Я и видела-то его два раза.
— Да когда успела увидеть и где? Ещё недели здесь не живём, — тревожится, удивляется мама.
— В малиннике на Бешеной, — завываю я сквозь слёзы.
— Господи! Как ты там оказалась? Что вы там делали? — всполошилась мама.
— Малину ели. Он кормил меня. У меня руки... — пыталась объяснить я, но понимала, что всё больше запутываю и маму, и тётю Марию.
Три дня я не показывала носа в деревню. С Витькой не разговаривала. В упор его не замечала. Ходила на Амур или на опушку леса за домом, подолгу сидела там одна, любовалась на свежие, словно умытые, травы и деревья. Скоро уезжать. Надо успеть наглядеться на такую красоту. Из-за этого придурка так всё глупо получилось. Поскорее бы уехать от позора.
На следующий день отправила телеграмму дяде Яше. И только вышла из почтового отделения — а по ступенькам он, Саша, поднимается. Я оторопела.
— Привет! Ты в порядке?
— Да так себе, — пробормотала я. — Стыдно, что всё так вышло.
— Не обращай внимания. Все знают, что Витька псих ненормальный. Так-то он добрый. А я на станцию. Хочешь со мной? Там сегодня контрольный отлов будет.
— Как это?
— Долго рассказывать. Сама всё увидишь. Подожди минутку, я почту для Вирского получу.
Через несколько минут он вышел с пачкой газет, посадил меня перед собой на велосипед, и мы поехали. Я ощутила его дыхание совсем близко. Его лицо почти касалось моих пылающих щёк. Он что-то изредка говорил. Я невпопад отвечала. Встречные провожали нас взглядами. Выехали за село. С обеих сторон дороги захороводились пушистые лиственницы и плакучие берёзки. Они то расступались, то склоняли над нами шелковистые ветви. Я ещё в первый день заметила, что на Алтае деревья выше. Витька говорил, вокруг — вечная мерзлота, и потому здешние места приравнены к районам Крайнего Севера.
А мы всё ехали и ехали по пустынной трассе. Наконец остановились передохнуть возле родника. Попили из прозрачного ключа. Я ополоснула пылающие щёки. От неудобного сидения без привычки затекли спина и шея.
— Интересно, а что это за узкоколейка вон там?
— Она заброшенная. Её строили политические заключённые. Здесь когда-то была колония репрессированных. Говорят, в нашей тайге под марями — урановые руды. От этого в деревне многие умирают от рака. Вон за той сопкой собирались рудник строить, к нему и тянули дорогу для вагонеток.
— И что, построили рудник?
— Нет, руки не дошли. Потом амнистию объявили, заключённых освободили. Они разъехались. А узкоколейка и мосты через речушки остались, догнивают теперь. Зря только людей мучили да лесу столько перепортили.
Поехали дальше. Теперь я устроилась сзади на сиденье. Дорога была гравийная, неровная, иногда с выбоинами. Чтобы удержаться, пришлось обхватить нового друга руками. Ехать так было удобнее, и я смогла рассмотреть окрестности.
Красота-то какая — глаз не отвести! Повезло людям: с рождения каждый день видят всё это и считают, наверно, что так и должно быть. И, конечно, не ценят, потому что привычное не замечается. А ведь есть безжизненные места, как, например, Голодная степь вокруг Янгиера, выжженная, безводная, — песок да потрескавшаяся глина. И только ранней весной, когда солнце не вошло в силу, земля покрывается буйной зеленью, полыхают до самого горизонта красные черноглазые маки, алые и жёлтые тюльпаны, ползают черепахи с забавными маленькими черепашками. Возьмёшь малютку в руки, а она мягкая, податливая, замирает в руках. Перебегают от норки к норке и посвистывают суслики, а ежи и ежата, чуть прикоснёшься, мгновенно превращаются в колючие шары и забавные шарики. Ползают змеи и ящерицы. Иногда вараны встречаются — я их боюсь, хотя они безобидные.
Но уже через месяц-другой палящее солнце превратит цветущую степь в мёртвую пустыню, попрячется и замрёт всё живое. И только там, где есть вода, пышно растут яркоцветные кустарники и деревья, благоухают розы, вьётся виноград. В пустыне таких оазисов — раз-два и обчёлся. А здесь воды с избытком, можно сказать, водное царство: столько по-над дорогой озерков, заводей, лесных ручейков, родничков, речушек, болот. Вот почему здесь такая пышная и свежая зелень, такие раскидистые деревья.
В стороне от дороги послышались лай собак, неровный, с перебоями, звук движка, шум горной реки и голоса людей. Мы свернули с трассы и вскоре оказались перед небольшим домиком рыбонадзорной станции. Чуть поодаль, под сенью молодых елей, приютилось несколько жилых построек, а за ними стеной стоял лес.
Распоряжалась всем маленькая, похожая на птичку женщина с бельмом на глазу:
— Саша, ждём тебя. Давай почту. Несите невод на Бешеную.
Я догадалась, что это была начальница станции тётя Аня Сухорезова. Бестолково суетился, беззлобно матерясь, её подвыпивший муж Виталий Степанович. Он и ещё несколько мужиков вынесли из сарая сеть, разложили на берегу, разбившись на две неравные группы. Одни, посмеиваясь, подначивая друг друга и вздрагивая от холодной воды, нехотя забрели в реку, другие тащили невод по песку. Не прошло и двадцати минут, как он упруго напрягся, в нём испуганно забились сильные рыбины. Теперь и продрогшие ловцы выбрались на берег, с усилием поддерживали вздрагивающую, словно живую, сеть. Саша ловко сортировал рыбу: самцов выбрасывал обратно в реку, а самок укладывал в стоящие на песке лотки. По внешнему виду, а точнее, по форме головы он безошибочно определял, кто есть кто. Отобрав нужное количество самок, всё содержимое невода вытряхнули в воду. Перепуганные лососи мгновенно растворились в тёмной утробе реки.
Вымокшие рыбаки отправились переодеваться, а остальные, со смехом и шутками подхватив лотки с трепыхающимися самками, двинулись в помещение, где на большом столе принялись ловко разделывать рыбин. Предварительно измерив и взвесив каждую на больших весах, вспарывали, доставали икру, вес которой определяли уже на аптечном приборе, а затем пересчитывали золотисто-оранжевые, словно светящиеся, икринки, отделяя их друг от друга тупой стороной ножа. Янтарные капельки легко скользили по плёнке, в которую были надёжно упакованы в чреве самок, и яркой живой струйкой сбегали по лотку в ёмкость.
Тётя Аня что-то всё время записывала в контрольный журнал и объясняла толпившимся около неё парням. Это были приехавшие из Владивостока студенты ихтиологического отделения Дальневосточного университета, которые ежегодно проходили здесь практику. Они оживлённо переговаривались, сыпали малопонятными терминами. Мне очень хотелось увидеть профессора Вирского (я никогда не видела «живых» профессоров), но оказалось, что он с Витькой уже несколько суток находится на нерестилищах.
Чуть позже тётя Аня пригласила всех в трапезную — помещение с длинным деревянным столом. На нём уже стояли большие сковороды, на которых розовели ароматные куски кеты. В центре горкой возвышалась жареная печень лососей, необыкновенно вкусная и пахучая. Истекала паром жёлтая рассыпчатая картошка, сдобренная кусочками поджаренного сала и зелёным укропом. Из алюминиевых чашек, покрытых плёнкой рыбьего жира, растекался такой аромат наваристой ухи из плавников и лососёвых голов, что, наверно, не у меня одной потекли слюнки. Я почувствовала, что зверски голодна.
Вдруг тётя Аня спохватилась, что не приготовили икру. И её тут же на глазах изумлённой публики (а ею оказалась, конечно, я: больше никто не обратил на это внимания) посолили: подержали минут пять в крепком солёном рассоле — тузлуке, — откинули на металлическую сетку (получилось около ведра) и разложили в большие алюминиевые чашки. Разлили водку в гранёные стаканы, выпили «для сугреву» и дружно налегли на выставленное угощение. Икру ели большими ложками, зачерпывая из чашек. Свежая, слабосолёная, она была необыкновенно вкусна и таяла во рту, как сливочное масло.
В самый разгар пиршества в столовую вошла рослая белокурая девушка с голубыми, как у Виталия Степановича, глазами и остреньким, как у тёти Ани, носиком. И по тому, как притихли студенты, как несколько человек услужливо потеснились, предлагая ей сесть, чувствовалось, что она пользуется здесь особым вниманием. Это сквозило в её гордой осанке, в том, как она смотрела на всех, спокойно (что меня особенно восхитило) выпила, как взрослая, водку и стала не спеша закусывать икрой, больше ни к чему не притронувшись. Так я познакомилась, а потом и подружилась с Татьяной Сухорезовой. Выяснилось, что рослые Саша с Таней и я, птичка-невеличка, — ровесники и все перешли в девятый класс. По сравнению с ними я показалась тёте Ане семиклассницей.
За трапезой никто не заметил, как быстро сгустились сумерки. На тёплую влажную землю спустилась летняя ночь. На небосводе зажглись редкие крупные звёзды: некоторые из них, казалось, запутались в кронах высоких древних лиственниц или утонули в придорожных озёрцах и загадочно оттуда мерцали. По команде дальновидной тёти Ани меня отправили домой на мотоцикле. В качестве парламентёра, то есть примиряющей стороны, назначили её непутёвого мужа. Меня усадили в люльку, пьяный Виталий Степанович взгромоздился за руль, а Саша сел у него за спиной. Видя мои испуганные глаза, новый друг шепнул: «Не волнуйся. Он всегда випивший, это его обычное состояние. Всё будет нормально». — В чём я, однако, сильно засомневалась, как только выехали на трассу.
Мотоцикл вдруг взревел и завилял как ненормальный, потом стал взбрыкивать и перемещаться скачками, но вдруг неожиданно замедлил ход. Это и спасло нас: не успели мы и глазом моргнуть, как вместе с мотоциклом скатились в большую придорожную канаву. Мотор заглох, и в наступившей тишине явственно послышался храп Виталия Степановича. Оказалось, он просто заснул за рулём. «Без паники», — сказал Саша. Я не паниковала, а изо всех сил сдерживалась от смеха. Но всё-таки меня прорвало. Не удержался и Саша. Под храп незадачливого проводника мы нахохотались и стали выбираться из канавы. Саша был высокий и сильный. Он вытащил из канавы спящего Виталия Степановича, потом меня, потом выкатил мотоцикл. Затем загрузил храпуна в люльку, сам сел за руль, я — на заднее сиденье, ухватившись за него. На большой скорости мы помчались по трассе, а потом через притихшую деревню к дому Баритоновых.
Там была настоящая боевая тревога: мама бегала по берегу Амура, плакала и кликала меня, тётя Мария с Таськой аукали за домом на лесной опушке, а дядя Вася с отчимом прочёсывали улицу за улицей и опрашивали встречных и поперечных по поводу девочки с длинной косой. Все, оказывается, искали меня. Я исчезла из дома, никого не предупредив.
Не знаю, чем бы всё это кончилось для меня, только вдруг проснулся Виталий Степанович и громогласно потребовал срочной дозаправки: «Горючего, скорей горючего!» — блажил он, и дядя Вася с готовностью побежал к соседке за самогонкой, а тётя Мария с мамой засуетились у стола. Взрослые сели в кухне дружно снимать пережитое волнение, а мы с Сашей ждали моего спасителя, сидя на мотоцикле, и разговаривали.
Над нами сияли крупные звёзды. Неистово светила полная луна. За домом в лесу ухала ночная птица. На Амуре плескались и шелестели по песку серебристо-синие волны. В душе у меня тихонько звенели серебряные струны, и близко-близко из-под тёмных ресниц сияли восхищённые серые глаза.
— Почему ты хочешь уехать? Тебе здесь не понравилось? — спросил он.
— Понимаешь, нас с отчимом мир не берёт.
— Почему?
— А ты в девятый класс пойдёшь? — ушла я от ответа.
— Нет, учителя не советуют. Говорят, программу не потяну.
— С чего они взяли?
— Да Варька, сестра, до четвёртого только дотянула. Учителя требовали отправить её в школу для умственно отсталых, да отец не дал. Она не дебильная, просто ленивая. Брат — в седьмом бросил, пошёл работать к отцу в бригаду. У меня тоже учёба не идёт. Мне некому помочь. Отец сутками, а то и неделями дома не бывает. Мать пьёт. Да к тому же она неграмотная. Вон Серёге сестра-учительница помогает, Таньке — мать, а мне некому.
— Почему кто-то должен помогать? Мне, например, с первого класса никто не помогал. И что ты собираешься делать?
— Вот доработаю на рыбразводке до ледостава и пойду в нефтепровод помощником дизелиста к старшему брату.
— А зря. Надо школу заканчивать, без аттестата никуда. Вон Витька и рад бы на ихтиолога в ДВГУ, а без документа никакой профессор не поможет.
— Знаю. Я ведь тоже на ихтиологический мечтаю. Если ты останешься, то и я в девятый пойду. Витька говорил — ты отличница. Сядем за одну парту, уроки вместе учить будем. Одна голова хорошо, а две — лучше. Правда?
— Верно. При тебе и отчим побоится меня обидеть. Ты заступишься?
— Конечно. Я всегда за мать заступаюсь, когда её отец бьёт. Я сильный. Первое место в районе держу по метанию диска и перетягиванию каната. Отец меня боится. И отчиму твоему спуска не дам. Так ему и скажи, если что. Оставайся.
И я не поехала к дяде Яше в Узбекистан. Надоело в детдоме. Надеялась, что урок чуйских шоферов не прошёл для отчима даром, и шило он, конечно, не забыл. Мама говорила, что его дважды оперировали после того случая, удалили часть тонкого кишечника. Шов долго не заживал и гноился. И сейчас нет-нет, да свищ открывается. А теперь Саша со мной. Его-то отчим точно побоится.
Так и вышло. Помог случай.
Было это в конце ноября, когда застыла земля и выпал снег. Старшая сестра разошлась с мужем и жила с маленькой дочкой у нас. Работала она с мамой в магазине. Отчим как всегда домовничал, а по вечерам встречал их с работы, потому что Гаранов, Светин муж, никак не мог смириться, требовал, чтоб Света возвращалась, но она не хотела об этом слышать. И тогда он пускал в ход кулаки.
Обычно отчим давал ему отпор. Так случилось и на этот раз, но драка завязалась на льду застывшей лужи около клуба, а отчим был в кирзовых сапогах, которые предательски скользили по насту, чем и воспользовался Гаранов. Он без труда сбивал заступника с ног и, не давая подняться, пинал что было силы. Света с мамой кричали, звали на помощь, но вокруг никого не было. И тогда Серёжка, мой брат-подросток, кинулся за подмогой. Он знал, что мы с Сашей учим уроки.
— Наших бьют! Гаран батю убивает! — заблажил он с порога что было мочи и кинулся обратно на «ледовое побоище». Саша сорвал с вешалки куртку и без шапки выскочил следом. Когда я подоспела к месту драки, то увидела поверженного Гарана, а отчим с Серёжкой пытались оттащить от него разъярившегося Сашу.
— Ты ж, паря, так его убьёшь! В тюрьму захотел? Размахался кулачищами-то, — говорил отчим. — Силищи-то в тебе! Это сейчас — а как заматереешь?
Мама и Света плакали, братишка свистел и улюлюкал вслед позорно убегающему Гарану.
Наутро, оставшись наедине с отчимом, я твёрдо сказала:
— Я решила остаться. Только попробуй прикоснуться ко мне, я скажу Саше. Теперь за меня есть кому заступиться. Он так и велел передать.