С сожалением распрощалась я с доброй Семёновной и неунывающим Федотычем. Благодаря им практика в сельской школе закончилась благополучно. Долгожданному диплому об окончании вуза теперь ничто, кажется, не угрожает. Но как бы не так! Угроза есть и стремительно приближается. Виной тому не кто-нибудь — я сама. Это я захотела родить первенца, хотя муж предлагал не спешить. Я же упрямо рвалась к материнству — такова сила инстинкта.
Вернувшись домой после долгого отсутствия, нашла несколько открыток от врача. Следовало срочно явиться на приём.
— Куда вы пропали, мамочка? Что это такое? Мне нужен ребёнок или вам? — никак не могла успокоиться врачиха, когда я наконец появилась в кабинете.
— Пришлось педпрактику в сельской школе проходить. А то диплом не получу, — оправдывалась я.
— А вы его и так не получите. Когда у вас первый экзамен? Ну вот, а срок родов — раньше. Надо было хорошенько подумать: или ребёнок, или диплом. Здесь будете рожать?
— Нет, к маме поеду, на Сахалин. У меня ни пелёнок, ни распашонок, ни одеяльца. Всё мама готовит... И денег нет.
— Удивительно, как мама ещё не родит за вас, — не удержалась язвительная гинекологиня. — Перед отъездом заберите предродовую карту, а то вас не примут в роддом.
Что делать? В трудных случаях для поддержки духа вспоминаю слова Наполеона: «Признавать себя побеждённым до начала борьбы — значит быть побеждённым наполовину».
Однако на сей раз великий полководец не утешил. Так что же делать?.. Несколько дней промучилась в поисках ответа, а потом решила: а ничего не делать. Как Бог на душу положит. На всякий случай карту получу, а там — действовать по обстоятельствам, но не сдаваться до победного. Хотя бы один госэкзамен сдать, и то хорошо!
А госы, как и рождение первенца, стремительно приближались.
Стало трудно по шесть часов сидеть на лекциях, потом добираться к чёрту на кулички, в пригород, где у нас была крохотная комнатка в коммунальной квартире на три семьи с общей кухней. Рядом, за тонкой стенкой, жил прапорщик — местный Кулибин, который всё время что-то изобретал — паял, крепил, стучал, а по ночам выходил в эфир с помощью самодельной радиостанции.
Жена звала его Яшечкой, он её — Томочкой. У молодожёнов был странный ребёнок: днём спал, а по ночам громко плакал. Сонная Томочка пыталась его уговорить, но младенец припускал ещё громче.
— Яшечка, возьми ты его Христа ради, покачай на руках, всё равно не спишь, — надрывно просила отчаявшаяся мама.
— Томочка, я занят, сейчас на связь выйдет Вологда. У меня всё по минутам расписано. Во-во — слышишь позывные?
— Господи, и за что мне такое наказание? — причитала Томочка. — Твои позывные мне вот уже где. Сейчас же возьми пацана! — повышала она голос. — Иначе завтра же уеду к маме, а ты хоть запиликайся на проклятом драндулете.
— Это не драндулет, — смертельно обижался изобретатель. — Это мощная радиостанция, и я собрал её своими руками. Она даже мыс Шпицбергена берёт! А вдруг я неземной сигнал приму, а?
Раздавалось потрескивание, шипение, хрипение, попискивание — и откуда-то с Памира или Тибета слышалась нерусская речь тамошнего Кулибина. Яшечка радостно приветствовал собрата. Но тут в коридор выходила окончательно вышедшая из себя соседка тётя Таня. Она кулаком стучала в дверь:
— Этот дурдом когда-нибудь кончится?
Таня была старше всех нас, работала в канцелярии военного училища. У неё был сын-подросток Валерка, которого она частенько поколачивала. Раз в неделю к ней приходил любовник — лысый начальник казарменной бани. Мы её боялись. Яшечка на самом захватывающем месте прерывал ответственную международную связь, отключал радиостанцию, брал орущего сынишку на руки, и наступала тишина.
Это была первая в нашей жизни «квартира», больше похожая на кладовку, где едва умещались выброшенная из казармы кровать, самодельный журнальный столик, небольшой стеллаж с книгами да ещё роскошное старомодное кресло — вещь редкая и потому не допускавшая никакой критики. В нём можно было отдохнуть, расслабиться. Сюда спешил при всяком удобном случае мой красавец муж.
Здесь, за шумным пыльным городом, был рай земной: чистый целебный воздух, настоянный на луговых травах да деревьях, ласково шумевших по сопкам. Летом они манили белыми маками, красными и жёлтыми саранками, радовали глаз пёстрым разнотравьем, а по осени под прошлогодними листьями прятались мохнатые молочные грузди...
Но вот наконец сданы текущие экзамены за выпускной курс. В деканате сказали, что у меня, у Ираиды и у Женьки могут быть красные дипломы. Правда, теперь всё будет зависеть от того, как каждая из нас преодолеет последние испытания.
У Женьки малышу два годика, она хорошо обеспечена, там мамки-няньки, так что в успешном окончании института она не сомневается. Уж кому завидовали у нас на филфаке, — так это Женьке. Она умница и добрая душа. Муж у неё красавец москвич. Не очень-то надеясь попасть в столичный вуз, он приехал сюда, к тётке, поступил на физико-математический, женился на обеспеченной и благополучной Женьке, жил себе припеваючи на средства её предприимчивой мамочки. Его поили, кормили и боготворили, как султана. Как-то само собой предполагалось, что после окончания института молодые с ребёнком уедут в Белокаменную. Наивные дочь и её мама спали и во сне видели, как хорошо, как славно заживёт Женька в семье столичного мужа-физика.
Позже, случайно встретившись с Женькой, я была потрясена её рассказом о том, как она голодала в доме московской свекрови, где всё — шкафы, столы и даже хлебница — запиралось на замки. Деньги, которые присылала её щедрая мама, у Женьки тут же отбирали, так что она не могла купить себе даже чёрного хлеба. Окончательно отощав, теряя силы, продала соседке золотое обручальное кольцо и серьги с бриллиантами — подарок бабушки — и, прихватив истощённого малыша, без оглядки бежала из славной столицы в родной город. Постепенно пришла в себя, набрала прежний вес, но ещё долго при звуках песни о подмосковных вечерах у неё начиналось обильное слюновыделение, и она пулей неслась к холодильнику.
У Ираиды дела лучше всех! С семьёй пока не получается, зато папа — крупный чиновник областного масштаба. Её оставляют на кафедре, научная тема определена, руководитель есть. Состоятельные родители готовы помочь любимице дочке — так что аспирантура, дальнейшая карьера и безбедное существование гарантированы. Не случайно на нашем курсе Ираида была некоронованной моделью — около двух метров ростом, стройная, раскрепощённая, она неизменно демонстрировала шикарные, на зависть большинству девчонок, наряды. Не очень обаятельная из-за надменности, она, бывало, говаривала: «Не понимаю, как вы в общежитии можете жить да ещё чего-то там усваивать? А питаться? Я выхожу из института, а для меня уже пирожок на сковородке жарится, чтобы я его горяченьким съела. Полезно для здоровья только свежеприготовленное, есть надо или дома, или в ресторане». Мы с завистью слушали её.
У меня — всё «с точностью до наоборот». Мало обеспеченная, плохо одетая, не всегда сытая, зато желания учиться — хоть отбавляй. Я буду учиться дальше, хочу поехать в Москву, заниматься научными исследованиями! Хочу! Хочу! Но, как говорит моя мудрая мама: «Мечты Наполеона, а своды — Ивана-печника. Ты всё сразу хочешь — и замуж, и ребёнка, и в аспирантуру. Так, дорогая, не бывает. Замуж выйти — не напасть, вот как бы замужем не пропасть!»
Это точно — человек я стремительный, из тех, кто и жить торопится, и чувствовать спешит. И вот теперь, кажется, надо чем-то пожертвовать — приближается та самая ситуация, когда за двумя зайцами гнаться предстоит.
«Крепись, маленький, у нас всё будет хорошо», — мысленно говорю я тому, кто уже живёт и растёт во мне.
Японские медики утверждают, что ребёнок реагирует на голос матери уже на одиннадцатый день после зачатия. В это время он представляет собой трубочку с двумя разветвлениями — будущими надпочечниками, которые вырабатывают множество гормонов. Если зародышу хорошо, комфортно, если внешняя среда благоприятна — он выбрасывает в околоплодную жидкость положительные гормоны. Если мать в негативной обстановке (крик, шум, ругань, питание либо самочувствие плохое или она развлекается в шумной компании под тяжёлый рок) — эмбрион выделяет отрицательные гормоны. Поскольку зародыш отличает голос матери среди других голосов, японцы рекомендуют общаться с ним, разговаривать, чаще бывать на природе, слушать вместе с ним хорошую музыку, шелест листьев, шум ветра, журчание ручья, плеск волны, пение птиц.
Я и без японцев знаю, что мой малыш понимает меня с полуслова, а иначе и быть не может: ведь мы с ним — одно целое, он — часть меня. Сейчас у нас на двоих — одно сердце и один разум. Но хорошо, если мы — двоица, а не троица. Никак не ожидала, что мой тощенький живот может увеличиться до таких немыслимых размеров.
— Ты, главное, не торопись, как твоя ненормальная мама, — говорила я первенцу. — Задержись там на недельку. Я понимаю, что жизнь у тебя — не мёд. Кому нравится в воде да ещё полусогнутым сидеть? Но давай сдадим экзамены. Их всего два, только два. А там мы с тобой — вольные птицы. И не слушай ты эту злую тётку в белом халате. Мы всё с тобой успеем, вот увидишь — и родимся, и диплом получим. Лучше бы, конечно, наоборот — сначала институт закончить, а потом на свет появиться... Зачем диплом нужен? Ну, во-первых, моя мама, твоя бабушка, успокоится. Знал бы ты, как она мечтает, чтобы я институт закончила! Когда мы с твоим папой решили пожениться, она была категорически против: не верила, что доучусь до конца. И плакала. Я ей поклялась, что доучусь. А клятвы порядочные люди выполняют. Во-вторых, я сама очень хочу закончить институт. Я и дальше хочу учиться. Вот рожу тебя, ты подрастёшь, и я поеду в аспирантуру. А туда без диплома не берут. Теперь понимаешь, почему так важно сдать эти госы? И мы их сдадим. Запомни: «Желающего судьба ведёт, а не желающего — тащит».
Начались обзорные лекции. Вывесили расписание государственных экзаменов. Ну не везёт так не везёт: группа «А» сдаёт первой — на три дня раньше нас. Для меня теперь, как на фронте, счёт пошёл на часы. Мне нельзя ждать ни дня. Сердобольная деканша, со страхом и жалостью глядя на мой живот, закивала головой:
— Конечно, конечно, сдавайте с первой группой. Так вы говорите, у вас срок рожать? Может, всё-таки взять академический отпуск? Экзамены можно сдать и через год.
— Нет, буду сдавать со своим курсом. Я успею.
Решила идти отвечать первой и без подготовки: вдруг он надумает рождаться как раз в это время? Если верить врачам, младенец уже должен появиться...
Председателем государственной комиссии в тот год был приветливый разговорчивый доцент, приехавший из другого института. Он задерживался в деканате, зная, что ещё по крайней мере час студенты будут готовиться. И поэтому я уже заканчивала отвечать, когда он пришёл. Поскольку он не слышал ответа, то начал задавать дополнительные вопросы. Один, другой, третий. Я охотно отвечала. Наши учёные дамы, предупреждённые сердобольной деканшей, да и сами хорошо знавшие моё состояние, решились-таки прекратить экзекуцию.
— Думаю, вопросов достаточно. Мы услышали блестящий ответ, сказал кто-то из преподавателей.
— Да, — спохватился председатель комиссии. — Я удовлетворён. Вы свободны.
Надо было видеть его лицо, когда я не вышла — выкатилась из-за кафедры и направилась к двери. Тут только он понял, что я беременна. К тому же кто-то из женщин, видимо, шепнул о наступившем сроке.
Словно ошпаренный, он выскочил вслед за мной и стал извиняться:
— Простите,меня Бога ради, я не догадывался, что вы в таком положении... Мне было интересно вас слушать. Вы неординарно мыслите. И вопросы поэтому задавал. Простите. Как вы себя чувствуете?
— Отлично!
Я ликовала! Я обоняла и осязала, я праздновала победу! Один экзамен, да мой. Виват! Виктория! Прорвёмся!
На консультацию перед экзаменом по литературе не поехала: автобус был всегда переполнен, да и путь из дома в город неблизкий. Каждое утро выносила раскладушку за дом на траву, в тень старого вяза, и целыми днями готовилась к экзамену — дочитывала первоисточники, просматривала лекции. Специально читала вслух — пусть малыш слушает, какие великие писатели есть в России и какие замечательные произведения они написали!
Снова пошла не со своей группой — и снова первой. Сдала! Зашла в деканат, предупредила, что диплом получит муж. И прямо из института, не заезжая домой, — в аэропорт. Саша уже неделю был на стрельбах, тоже сдавал госы, поэтому надеяться было не на кого. Скорей к маме, на чудо-остров, который омывает с одной стороны Охотское море, с другой — Татарский пролив. Я там никогда не была, так как родители и сами жили на Сахалине всего второй год. Понятно, что в моём положении предварительно брать билет было глупо. Я самонадеянно рассчитывала купить его в день вылета, прямо в аэропорту. Но, как выяснилось, меня там никто не ждал.
— Билетов нет, — коротко сказали мне в одной кассе.
— Надо было заранее думать, — упрекнули в другой.
Как же быть! Я должна улететь: денег в обрез, ни пелёнки, ни распашонки, оставаться здесь нельзя! Какая несправедливость! Главное препятствие — госэкзамены — я преодолела. А тут — никаких усилий не надо, отдай деньги, купи билет и лети себе... И вдруг билетов нет — и баста! Куда ж они подевались, чёрт возьми! Отдышавшись, я ринулась к начальнику аэропорта.
Секретарша испуганно замахала на меня крашеными ногтями:
— Что вы, что вы, туда нельзя.
— Нам можно, — твёрдо сказала я, делая логическое ударение на слове «нам» и покосилась на свой живот. — Все могут подождать, а мы (снова акцент) — нет. — И стремительно открыла дверь с позолоченной табличкой. На меня уставился немолодой начальник аэропорта.
— Понимаете, мне надо срочно улететь в Южно-Сахалинск, к маме. Вот моя предродовая карта. Помогите, пожалуйста. Есть же у вас какие-то резервные места в самолёте? На непредвиденный случай, — не давала я ему опомниться, хорошо зная, что лучшее средство обороны — это наступление.
Начальник оторопело смотрел в карту, потом на меня, потом снова опускал глаза, пытаясь хоть что-то понять.
— Я студентка, — втолковывала я ему. — Час назад сдала последний государственный экзамен. Понимаете, мне нельзя ждать ни минуты, мне срочно рожать.
— Так и рожайте себе на здоровье, — наконец-то пришёл в себя ошеломлённый начальник. — Рожайте, — что в городе нет роддомов?
— Мне нельзя в Благовещенске, мне на Сахалин, к маме надо! — Я захлюпала носом для пущей убедительности.
— Та-ак, а если вы, голубушка в самолёте разродитесь, кто за это отвечать будет?
— Клянусь вам, не разрожусь! Потерплю! Честное слово!
Мой собеседник, взглянув на меня, вдруг расхохотался. Смех прямо-таки душил его. Он пытался как-то сдерживаться, но стоило ему взглянуть на меня, как хохот снова накатывал на него.
Я не знала — радоваться его веселью или огорчаться. Не заплакать ли ещё раз? Надо же как-то его разжалобить.
Насилу начальник угомонился.
— Ты, небось, отличница? — спросил он.
— Да, — удивилась я. — А вы откуда знаете?
— Да уж такая настырная и находчивая не может плохо учиться. Ну и развеселила ты меня. Если твёрдо обещаешь не рожать в самолёте, — новый приступ смеха распирал его, — так и быть, полетишь. Ну что с тобой делать...
— Отправьте это чудо ближайшим самолётом, — сказал он вошедшей секретарше. — Предупредите дежурного, пусть лично посадит.
От радости не чуя под собой ног, я выкатилась из кабинета. Пока секретарша звонила в кассу, я, поправляя волосы, взглянула в висевшее на стене зеркало. Оттуда на меня смотрело глазастое, раскрасневшееся, с размазанной тушью и чёрными подтёками на щеках моё чучельное отражение. Вот уж в самом деле — чудо в перьях! Я даже не сразу сообразила, что это я. А потом настала моя очередь хохотать. Смеялась и секретарша.
Мне быстро дали билет, дежурный проводил до самого трапа. Стюардесса предупредительно помогала подняться. Всю дорогу она оказывала мне особые знаки внимания: предлагала минералку, сок, даже фрукты. Беспокоилась, что не смогла пристегнуть на мне ремни безопасности при взлёте.
После всех треволнений нелёгкого дня я наконец расслабилась и крепко уснула. Это было кстати, так как я сильно покривила душой, когда клялась начальнику аэропорта, что мама живёт в Южно-Сахалинске. На самом деле от него ещё часов семь добираться поездом. Надо было хоть немного отдохнуть и набраться сил.
Самолёт заходил на посадку, когда я проснулась — бодрая, в хорошем расположении духа. Ведь я была почти у цели. Даже если роды начнутся в Южно-Сахалинске, уже не страшно. Маме нетрудно будет забрать меня отсюда.
Если бы стюардесса не попросила меня подождать, когда все выйдут, я бы вышла из самолёта первой. Почему-то всегда в поезд или в автобус, троллейбус стараюсь сесть первой и так же выхожу — терпеть не могу томиться где-то в хвосте. А тут опрометчиво поверила этому ангелу неземному и терпеливо сидела, ожидая, когда опустеет салон.
«Ну, наконец и мне можно идти», — решила я, как вдруг у входа заметила двух мужчин в белых халатах. Они направлялись прямо ко мне. Может, кто-то в салоне нуждается в медицинской помощи? Оглянулась — никого, кроме меня.
«Ну, попалась как кур во щи», — только и успела подумать.
— Мы за вами. Нам позвонили из Благовещенского аэропорта. Вам плохо?
— Нет, мне очень хорошо! Я ни в чём не нуждаюсь. Мне надо на вокзал, чтобы поездом уехать к маме, — говорила я, спускаясь по трапу, около которого уже стояла машина «Скорой помощи». — Вы меня с кем-то спутали, — пыталась я выкрутиться. — Никуда я не поеду. Отпустите меня. Но сильные руки эскулапов уже настойчиво подсаживали меня в салон машины.
Когда ехали по улицам незнакомого города, я снова пыталась уговорить врача (другой сел в кабину) отпустить меня подобру-поздорову, клялась родить только по приезде к маме. На этот раз трюк не удался. Осознав это, я замолчала и решила действовать по обстоятельствам. Но что сбегу — решила твёрдо. Вскоре машина притормозила возле большого больничного здания. Врач, сидевший в кабине, удалился, а мой провожатый помог мне выбраться из салона и подошёл к шофёру с каким-то своим делом.
А я тем временем — бочком-бочком вдоль «санитарки», а там перебежками — к толстому вязу. Стою, прислушиваюсь, осматриваюсь. Надо бежать в противоположную от машины сторону, так как водитель и врач за ней, значит, я пока вне поля их зрения. Я скрылась за кустами сирени, а там — тропинка в траве. Значит, она ведёт к лазу в заборе. Точно, приличный проём, сразу видно, что даже я не застряну. Хорошо, что врачи не догадались забрать у меня документы ещё около самолёта. Остаётся немного пройти до шоссе. Трудновато в моём положении бежать, но отдыхать нельзя — время дорого.
На шоссе выбралась почти ползком, цепляясь за кусты, корни, траву. Уж очень крутым оказался подъём к дороге. Интересно, змеи на Сахалине водятся? Лучше об этом не думать. Какие же здесь лопухи огромные, не видывала таких! А это, наверно, бамбук? Ну конечно, бамбук: не на картинке или по телевизору — настоящий. Так вот ты какой красавец! Хорош! Трава — с меня ростом. Свежая, яркая, словно умытая. Ну вот, вымокла вся. Кто теперь такую мокрую курицу в машину пустит? Постоять бы на ветерке, обсохнуть, да времени — в обрез: на поезд надо успеть.
Водитель, притормозивший старенький «Запорожец», сказал, что поезд, скорее всего, ушёл.
— Хотя, может, я путаю. Если по летнему расписанию, то тогда через час.
Я наслаждалась покоем после трудного побега и во все глаза глядела по сторонам. Пейзаж не материковый — сопки вокруг, и туман курится в ложбинах. Во всём чувствуется близость моря. Какое оно, Охотское море? Суровое, наверно.
На вокзале царила суета.
— Вон поезд, под посадкой уже. Ты в кассу не ходи, не успеешь. Садись без билета, а там у проводника купишь, объяснишь, мол, опаздывала, — советовал сердобольный старичок шофёр.
Я понеслась к электричке. Никто меня не остановил, и я благополучно ввалилась в переполненный вагон. Пассажиры потеснились и нашли мне местечко.
— Это в сторону Чехова? — спохватилась я, когда за окном замелькали станционные здания.
— Туда, туда, милочка, — ответила разговорчивая старушка, хрустевшая свежим огурцом. И тут я вдруг почувствовала, что очень хочу пить. Надо потерпеть. На остановке куплю лимонад или минералку.
Но поезд всё мчался и мчался вдоль морского побережья. Одна, две минуты стоянки — и снова набирал ход. В вагоне стало свободнее, я пересела к окну. Какая красота! Куда ни глянь — морская даль, могучая, величественная, неукротимая. И кто этот первый глупец, сказавший, что «человек — царь природы»? Разве может человек хоть как-то повлиять на такую стихию? Хотя, впрочем, может: берега загажены мусором, вдоль небольших сел, вытянутых вдоль железной и автомобильной дорог, безобразные свалки. Вся Россия — большая помойка...
Я где-то читала, что привычка бросать мусор рядом с жилищем у русских людей неодолима, её никогда не вытравить, так глубоко она заложена в подсознании, став неотъемлемой чертой национального менталитета. И будто эта дурная привычка исторически обусловлена подсечным земледелием. Лесов на Руси было столько, что для зерновых вырубали (подсекали) деляны, сжигали на них деревья с ветками и корой и сеяли, пока земля давала урожай. Рядом с таким полем строили временное жилище и мусор сваливали тут же. Зачем его прятать? Год-два — и придётся перебираться на новое место, а старое зарастёт, матушка-земля сама уберёт всё, зарубцует, покроет новой растительностью. Тогда понимали, что планета наша — живой самоочищающийся организм, но сейчас она уже не справляется с отбросами человеческой цивилизации.
Жажда становилась нестерпимой: ведь за окном плескались тонны, мегатонны воды. Я понимала, что она солёная, её нельзя пить, но само созерцание необозримой водной глади усиливало потребность пить. И вдруг на очередной остановке в вагон зашли две кореянки с корытом, полным крупной спелой клубники. Вот что утолит мою жажду! Они, отвечая то по-корейски, то по-русски, щедро одарили меня ягодой и не взяли протянутых денег:
— Ты ребёнка носишь, тебя сам Бог охраняет, ешь на здоровье!
Я с жадностью ела, точнее пила сочную алую ягоду. Это было божественное наслаждение!
Небольшое село, где поселились мои родители, находилось в нескольких километрах от города Чехова. «Вот здесь ты и появишься на свет, мой маленький. И всё у нас с тобой будет хорошо. Главное — старайся, помогай мне и себе, когда придёт твой час. Теперь можно рождаться — мы дома».
Поезд остановился. Мой вагон оказался далеко от платформы, и надо было прыгать с нижней ступеньки на землю. Я посмотрела вниз. Я же разобьюсь... В страхе отпрянула от распахнутой двери. Ещё минута — и поезд помчится дальше. Мужчина, вышедший покурить в тамбур, всё понял, взял меня за руки и, перевесившись с нижней ступеньки, бережно опустил на землю. И тут же поезд тронулся. Сумку он выбросил уже на ходу. Действительно, Господь хранил меня в этой нелёгкой дороге.
Придя в себя от пережитого волнения, я огляделась вокруг. С моря дул свежий солоноватый ветер. Большие волны выносили на берег тысячи трепещущих серебристых рыбок. Они бились о мокрый песок и по скользящей волне устремлялись обратно в море. С криками кружили над пенной кромкой крупные белые чайки. На многие километры прибрежный песок сиял на солнце живым серебром. Такого зрелища мне не доводилось видеть никогда в жизни. Как я вскоре узнала, шёл ход морской мойвы, которую здешние жители называют «уёк».
Меня поразил цвет моря — громадные волны вдали были ультрамариновые, пронзительно-синие, чуть ближе — изумрудно-малахитовые. Накатываясь на рыжий берег, они становились тёмно-лазурными, затем серебристо-зелёными и наконец молочно-белыми, превращаясь в живое трепетное серебро.
Ориентируясь по номерам домов, я тихо подошла к калитке и, улыбаясь, смотрела, как родители суетились в небольшом дворике, заставленном бочками, вёдрами и ещё какими-то ёмкостями, доверху наполненными трепещущей мойвой. Вокруг дома цвели любимые мамой анютины глазки, нежно сиял голубой ленок, трепетали на ветру алые и белые петуньи, пронзительно пахло ночной фиалкой. «Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надёжный причал» — как просто и мудро сказано.
Моё появление повергло обоих в шок. Они были уверены, что я уже родила, с нетерпением и тревогой ждали известия. Решили, что с детским приданым за мной и ребёнком отправится отчим. У мамы болели ноги, а в дороге нужен был помощник покрепче.
Вот уж, воистину — что имеем, не храним, а потерявши — плачем. Я поняла только после смерти мамы, что она была для меня крепкой стеной и молитвенной защитой. И всё, что я делала хорошего в своей жизни, было прежде всего ради неё, ради кроткой улыбки этой простой, мудрой, очень сильной женщины — коренной сибирячки, добровольно ушедшей на фронт, принявшей на хрупкие девичьи плечи все тяготы войны.
Она прошла со своей ротой химической защиты по всей России до западных границ. Попутно с основной службой стирала раненым бельё, выполняла другую тяжёлую работу. Она редко и неохотно рассказывала о своих фронтовых годах и всегда говорила: «Если, не дай Бог, снова война, не рвись на неё. Война — не женское дело».
За неспешной семейной трапезой я рассказывала домочадцам, как сдавала без подготовки госы, боясь, что в любой момент могут начаться схватки, как сбежала в Южно-Сахалинске из больницы, как выбралась из вагона на станции. Прав был дядя Аким: мир не без добрых людей — помогли. Слава Богу, всё обошлось, ибо сказано: желающего судьба ведёт, а нежелающего — тащит.